заведено, ночные тренировочные полеты командного состава бригады начинал с 
проверки инструкторов именно он, Казьмин, а уж потом, получив от него допуск, 
последовательно подключались к полетам и все остальные.

Несколько грузноватый, с тяжелой неторопливой походкой, густобровый и 
белобрысый, со светло-голубыми немигающими глазами, с чуть рыхловатым лицом и 
крупным мясистым носом, он был крайне немногословен, говорил неторопливо, 
глуховато, взвешивал каждое слово, зная им цену.

Комэск сразу усадил своих пришельцев за изучение конструкции самолета, его 
аэродинамики, вооружения, а когда дело дошло до зачетов, уже поглядывал на небо,
 ловил для нас летную погоду.

Еще плотно сидел на аэродроме мартовский снег, бледное солнце с трудом 
просвечивало сквозь низкие тучи, а эскадрилья уже летала. Моим инструктором был 
замкомэск старший лейтенант Токунов – добрейшей души человек, прекрасный летчик 
и инструктор.

Не сразу далась мне машина – не шла посадка. То ли длительный перерыв и слабая 
предыдущая натренированность в полетах сказывались, что скорее всего, а может, 
на все это оказала свое влияние неустойчивая погода, из-за чего полеты часто 
прерывались ожиданием следующего, не всегда завтрашнего, летного дня. Токунов 
был мудр и терпелив – осторожно поправлял в полете и на посадке мои ошибки, 
тщательно и очень образно разбирал их на земле, но с тем же неутешительным 
успехом шел полет за полетом, пока вдруг я сам почувствовал, что нашел! Нашел, 
наконец, то единственно верное восприятие бегущей земли, по которому мне стал 
виден каждый сантиметр высоты самолета перед его приземлением. Я наконец 
ухватил то, о чем мне из полета в полет толковал Токунов. И дело пошло. Пошло 
хорошо – устойчиво и крепко. Теперь я летал самостоятельно, все больше 
углубляясь в новые, очередные сложности техники пилотирования, а потом и 
боевого применения.

Программа шла к концу. Куда мне дальше? Возьмут ли в прежний полк? Но дело 
оборачивалось иначе: мне спланировали полеты с инструкторского сиденья. Странно 
было сидеть в этой замкнутой сферической скорлупе штурманской кабины, где для 
обзора окружающего пространства тускло поблескивали разбросанные по бортам 
небольшие оконца с выгоревшим целлулоидом, а для слежения за землей на взлете и 
посадке служила небольшая открытая вертикальная щель, образованная развернутой 
в сторону пулеметной турелью. Вставная на защелке трубчатая ручка, откидные из 
металлических прутьев педали, два коротких с шариками на конце сектора газа на 
левом борту – вот и все управление самолетом, ничем не напоминающее привычное 
оборудование пилотских кабин, но, как ни странно, этого было достаточно, чтобы 
массивная машина была совершенно послушной, если, разумеется, рычаги перемещать 
вовремя и настолько, насколько нужно. А пара приборов – высотомер и указатель 
скорости – должны были давать кое-какое представление о положении самолета в 
пространстве... «Пионер» и вариометр – это мы потом сами пристроили.

В общем, одолел я и эту задачу, по которой вывозил меня все тот же Токунов. 
Терпение его границ не знало. Напортачишь ему в полете – выгнать бы за это из 
кабины, а он слова грубого не скажет. Прибаутку какую-нибудь добрую, но чаще 
всего соленую, точно к месту ввернет – на это он был великий мастер – и 
расхохочешься, и устыдишься своей бестолковости. Впредь думать над промашками 
будешь и старательно, изо всех сил, готовиться к следующему полету.

Вскоре вышел приказ – небольшая группа летчиков, среди которых оказался и я, 
была назначена инструкторами. Это меня не на шутку огорчило. Я рвался в 
строевой, боевой полк, туда, где летчики летают в пилотских, а не в 
инструкторских кабинах, где тревоги, учения, дальние маршруты, незнакомые 
аэродромы и полигоны. А здесь все не так – приземленно и буднично. Лавры 
инструктора меня никак не прельщали.

Еще с летной школы к инструкторам я относился благоговейно, почти с религиозным 
чувством преклонения, но всегда мне казалось, что эти замечательные летчики, 
превосходные командиры, строгие и добрые, как боги, люди обойдены в своей 
летной судьбе чем-то самым главным.

Деваться было некуда. Орловский полк ушел на финскую войну, и это вызвало еще 
большую досаду. Первая партия переучившихся летчиков возвращалась в свои части. 
Меня никто нигде не ждал.

Дали мне норовистую машину с тринадцатым номером на хвосте, летный и 
технический экипаж и закрепили небольшую группу летчиков и штурманов 
переменного состава, которых надлежало научить летать на новой для них технике.

Теперь я с утра забирался в переднюю кабину и целыми днями как заведенный, став 
в очередь за машинами других инструкторов, крутил прямоугольные «круги» над 
аэродромом или уходил в зоны, отрабатывая со своей группой все присущие этой 
машине элементы техники пилотирования. Полеты со штурманами случались реже, но 
они были куда увлекательней: все-таки за штурвалом, под фонарем, со всем 
пилотским комфортом. Машину ведешь сам – по маршрутам, на полигоны, в зоны