судьба моя вмиг повиснет в пространстве. Но командир ничего не сказал. Это была 
надежда.

За полночь, разом грохнув крышками парт, мы стоя проводили его, выходившего из 
класса и напоследок напомнившего, что он ждет от нас смелых и решительных 
действий в борьбе с врагом.

Шумная толпа, осененная командирским благословением на боевые подвиги, 
вывалилась в коридор, заполнила его возбужденными голосами и густым табачным 
дымом. Я не чувствовал себя равным со всеми и держался в стороне, затягиваясь 
папироской. Да и «братья по штурвалу» меня как бы не замечали – пилоты ревнивы. 
Может быть, в те минуты моя, как могло показаться, некая летная недоразвитость 
больше всего и возвышала их в собственных глазах? Долетела кем-то брошенная 
фраза – не обо мне ли сказанная:

– Ну, этот – ненадолго...

Было чувство досады, злости. В этом полку, оказывается, воевать с немцами – 
честь особая, не всем доступная.

Что-то рушилось на пороге возможного. Мои воронежские летные акции, еще вчера 
казавшиеся несокрушимо прочными, тихо плавились в синем огне недоверия и 
предубеждений.




Эскадрилья инструкторов




У храма строгой богини. «ТАСС уполномочен заявить». Подальше от фронта. 
Капитан-инкогнито.

Воронеж в моей судьбе появился не сразу. Сначала был Орловский скоростной 
бомбардировочный – первый строевой авиаполк, куда я получил назначение после 
окончания школы летчиков. Полк был совсем молодым, еще не разлетавшимся и 
больше сидел на земле, чем гудел в воздухе. В нашей эскадрилье, почти сплошь 
младших лейтенантов, наиболее популярным занятием, не утруждавшим начальство 
организационными заботами, была стрельба. С утра, вооружаясь «наганами», 
побольше зачерпнув патронов, пилотская братия неторопливым строем, как гуси к 
речке, отправлялась в тир. Покуривали, балагурили, лупили по мишеням от души и 
как хотели. Время горело быстро. Иногда для нас устраивали классные занятия. 
Инженер эскадрильи по зашмотанным схемам в который раз растолковывал мудрости 
водяного охлаждения и смазки мотора М-100, да еще полковой штурман внушал нам, 
чертя мелом на доске, тонкости самолетовождения по радиомаякам, которых, как 
оказалось, в радиусе действия наших самолетов вообще не существовало. Пожалуй, 
единственное, чему с толком для дела научил меня в этом полку комэск Поморцев,
 – это закладывать на «СБ» стремительные, с глубоким креном классические боевые 
развороты в отличие от привитых мне ранее затяжных и степенных, набиравших 
большую высоту, но терявших на выводе много скорости.

В конце 1939 года полк настраивался принять участие в советско-финской войне, и 
пока туда не звали, мы с утра до вечера терпеливо елозили пальцами по немым 
картам, запоминая взаимное расположение ориентиров и зазубривая непривычные для 
нашего уха названия финских городов и железнодорожных узлов. Но была и другая, 
более давняя задача – предстояло перевооружение на самолеты «ДБ-3». Этот 
ильюшинский дальний бомбардировщик прославился, особенно в руках В. К. 
Коккинаки, не только дальними перелетами и рекордами поднятия грузов на высоту, 
но даже «мертвыми петлями», которые крутил Владимир Константинович на этой 
тяжелой двухмоторной машине над праздничным Тушинским аэродромом, ввергая в 
восторг и оцепенение всех, кто видел это небывалое зрелище. Летать на такой 
машине – выше мечты, казалось, и быть не могло. Самолет уже состоял на 
вооружении нескольких полков, очередь подкатила и к нам. Однако начальство 
медлило и в ожидании вылета на финский фронт отправлять на переучивание опытных 
летчиков не рискнуло. Послали нас – самых молодых.

Утром, в первый день Нового года, еще не остыв от праздничного вечера в 
городском клубе, я был на перроне орловского вокзала и на другой день сошел в 
Воронеже. Мои друзья, обремененные женами, прикатили позже.

Воронежская резервная бригада тоже была совсем молодой и еще не завершила 
формирование. Здесь новичками были все. Даже мой новый комэск С. П. Казьмин, 
много лет пролетавший в Московской Академической авиабригаде, эскадрилью принял 
только-только. Это был незаурядный летчик: опытнейший инструктор, прекрасно 
владевший «слепыми» полетами днем и ночью в любых условиях погоды, что по тому 
времени (как и во все более поздние времена) было аттестацией наивысшего 
достоинства, редкой для многих других его сверстников и даже (а может быть, тем 
более) старших авиационных командиров. Во всяком случае, как позже было