мировую войну ушел работать в железнодорожное депо – рабочих железнодорожников 
на фронт не брали. Это, кстати, дало мне счастливый повод во всех анкетах, а 
паче всего при поступлении в летную школу о своем происхождении уверенно писать 
«из рабочих» – звучало солидно и крепко. А то ведь «художник» – черт-те что. 
Правда, когда под конец службы я все-таки упомянул о действительной профессии 
отца, – кадровики вмиг закантовали меня по разряду «из служащих». Они лучше 
знают, в какой мне клетке сидеть полагается.

Первым в разгар гражданской войны, никому ничего не сказав, ушел на фронт к 
Буденному Ваня и пропал на целых двенадцать лет. Ранней весной сбежал из дома и 
Федя. В свои шестнадцать он хорошо рисовал, писал маслом, многому научился у 
отца и работал вместе с ним. Вопреки мнению старшего брата он считал, что ему 
уже пора искать свое место в жизни. Первой школой, куда занес его случайный 
товарный поезд, был Донбасс. Федя оформлял шахтерские клубы, площади к 
революционным праздникам, писал декорации для рабочих театров. Потом переехал 
на шахту Подмосковья и вскоре поступил на рабфак Московского художественного 
института, а там и в сам институт – знаменитый ВХУТЕИН. На последнем курсе, 
когда дело подошло к завершающим экзаменам, Федя, узнав о готовящейся на 
ледоколе «Сибиряков» арктической экспедиции по Северному морскому пути, не 
получив разрешения, подался в Архангельск. Такая вольность даром не прошла, и 
Федор из института был исключен. Зато ему удалось уговорить начальника 
экспедиции Отто Юльевича Шмидта взять его с собой в качестве художника или кого 
угодно. Шмидт поддался этой просьбе, не столько поверив в профессиональные 
достоинства недоучившегося студента, сколько оценив в нем природный и 
неиссякаемый юмор, искрившийся не только во всех его рисунках, но и в общении с 
коллективом экспедиции, с которым он успел познакомиться.

Не случайно, на исходе похода Отто Юльевич произнес, говоря о нем: «Федя – 
крупица золота среди нас».

Хоть и на парусах, с обломанным винтом, но «Сибиряков» в том же 1932 году 
все-таки вошел в Тихий океан и пришвартовался на ремонт в Японии. Это была 
победа: еще никому не удавалось за всю историю освоения Арктики пробиться с 
запада на восток за одну навигацию. Федя на «Сибирякове» успел создать много 
ярких зарисовок, сюжетных рисунков, портретов, шаржей. Были работы пером, 
маслом, гуашью, и прямо в Японии он сделал первую выставку своих арктических 
творений. Шла она не без успеха. Многие работы попали в японскую и советскую 
печать.

Наряду с другими участниками экспедиции Федя, тогда еще комсомолец, был 
награжден орденом Трудового Красного Знамени. В те годы такой орден – событие! 
Событие необыкновенное, куда заметнее и достойнее, чем в более поздние времена 
Золотые Звезды Героев, пожалованные высоким чиновникам ко дню рождения.

Институт переполошился – исключенный студент получил орден! Нужно было искать 
выход из неловкого положения.

На одной из железнодорожных станций, где-то еще за Уралом, в вагон поезда, 
доставлявшего экспедицию с Дальнего Востока в Москву, вошла полномочная 
вузовская делегация и торжественно вручила «беглому студенту» диплом об 
окончании художественного института.

А когда в 1934 году формировалась экспедиция на пароходе «Челюскин», О. Ю. 
Шмидт сам пригласил Федю в свою команду. «Челюскин», как известно, на исходе 
рейса, раздавленный льдами, затонул в Чукотском море, экспедиция высадилась на 
лед, а через два месяца наши летчики, ставшие первой семеркой Героев Советского 
Союза, вывезли зимовщиков на материк. Участники этой арктической эпопеи также 
были награждены орденами. Федя, все еще комсомолец, получил второй орден.

На этих ступенях раннего успеха недолго и застрять на одной из них, но он 
опасную грань самонадеянности не переступил – пошел учиться к прекрасному 
педагогу и живописцу старой школы Н. П. Крымову. Институт при всей 
фундаментальности его программы в те годы здорово уводил искусство в сторону 
формального восприятия и выражения действительности, все больше прижимаясь к 
абстрактным течениям. Чуть поддался этому соблазну и Федя, но не испортил себя. 
Я помню с детства, как выходил из себя мой отец, рассматривая Федины 
студенческие работы, совсем непохожие на отцовские, и те, что я видел дома в 
репродукциях известных художников.

– Ты ж раньше, мальчиком, рисовал гораздо лучше, – гремел отец.

Федя слабо защищался, и, кажется, самым «мощным» аргументом против отцовых 
нападок была у него часто повторяемая и, я чувствовал, беспомощная фраза: «Ты 
этого не понимаешь»...

Отец был старше своего брата на 21 год, относился к нему как к сыну и ругал его 
как сына, а не брата. А я так любил Федю, что мне казалось, будто он, несмотря 
на странности его рисунков, во всем был прав, а отец мой, конечно, чего-то не 
понимал. «Зато, – убеждал я себя, – Федя знает что-то такое, до чего отцу не 
дотянуться». Спустя несколько лет Федор сам понял то, что всегда хорошо знал