можно, выжимаясь на руках, выйти вертикально одному человеку, недвижимое Васино 
тело ни за что не протащить.

Земсков чувствует мою беспомощность и, чуть ли не заискивая, умоляет меня:

– Застрели меня, Вася, прошу тебя, я все равно жить не смогу. А сам уходи. 
Иначе и ты пропадешь.

О, хорошо, что он заговорил об этом. Я забрал у него, от греха подальше, 
пистолет, обоймы, переложил в свой карман, успокоил его. Тут и будем ждать 
своей судьбы. Потом распустил парашют, расстелил его по кабине, удобно уложил 
голову, тело и решил заглянуть в кабину радистов, к пулемету, может, 
пригодится? Но тут я заметил осторожно подходившую с левой стороны одинокую 
фигуру. Кто он? Длинная шинель, глубоко надвинутая шапка. В правой руке 
винтовка. Только очертания. Шаги глубоко утопают в снегу. Ни лица, ни деталей 
одежды. Он постоял у киля, медленно прошел вдоль фюзеляжа, обогнул левое крыло, 
подошел к передней кабине. Все больше убеждаюсь – наш солдат.

– Стой, ты кто? – резко выскочил я из кабины, держа в его сторону «ТТ».

Он опешил от неожиданности такой встречи, помолчал чуть-чуть, потом спокойно 
сказал:

– Красноармеец я.

Солдат, несомненно, разглядел на киле и фюзеляже красные звезды и был уверен, 
что это наш самолет, потому так спокойно и держался. Теперь развеялись и все 
мои сомнения.

Между тем к нам с трех сторон приближались на лыжах вооруженные люди. Это были 
конники кавалерийского корпуса генерала Белова. Даже с их помощью мы с большим 
трудом извлекли Земскова из кабины. Связали две пары лыж, удобно уложили его и 
потихоньку повезли к деревне. Прямо оттуда на полуторке – в Мещовск, в полевой 
госпиталь. Утром, перед уходом в свою часть, я наведался к нему. Он лежал на 
высокой койке и мог поворачивать только глаза. Увидев меня, разволновался, 
просил забрать с собою. Я успокоил его, как мог. Зашел к врачу.

– Долго не продержится – слишком тяжелые поражения. И помочь мы ему не сможем. 
Будем вызывать санитарный самолет. Может, в Москве ненадолго облегчат его 
страдания...

Но в Москву лететь не пришлось. Вскоре в полк пришло извещение: старший 
лейтенант Василий Петрович Земсков скончался.

Чернов и Неженцев, как и я, порознь, где пешком, а где на попутных машинах и 
подводах, добрались до Серпухова и снова были вместе. Но нас не ждали, вещи 
успели перенести в каптерки. Оказывается, драка под Оршей не прошла 
незамеченной, но поскольку наш экипаж с задания не вернулся, то сбитый самолет 
был зачислен в полку по разряду очередной боевой потери.

Сгруппировались мы быстро. Появился и новый штурман. Это был старший лейтенант 
Алексей Васильев. Высокий, плечистый, с крупными чертами скуластого, немного 
рябоватого, в оспинах лица. Этот ростовский разбитной парняга, плотно впитавший 
в себя «романтику» знаменитого города, был лет на десять старше меня и с 
первого же знакомства занял какую-то покровительственную манеру общения. Меня 
это не смущало, но, признаться, не ввергало и в восторг. Весь полк уже знал его 
неуемную, шумную веселость, широкую разудалую натуру. Любил он громко петь и 
раскатисто хохотать, не особенно считаясь с местом и обстоятельствами. В сорок 
первом военном году Васильев воевал где-то на юге, на фронтовых 
бомбардировщиках, но экипаж погиб, а ему удалось спастись. Об этом он не любил 
вспоминать и, кажется, пытался отвязаться от памяти той трагедии этим часто 
казавшимся напускным весельем.

А еще раньше, до школы стрелков-бомбардиров, которую Васильев окончил накануне 
войны, он был шеф-поваром ростовского ресторана «Ривьера». И несмотря на свою 
новую ипостась – военного штурмана, – поварскую профессию не забывал, 
благоговейно и преданно любил и гордился ею. В чемодане Васильева всегда 
хранился до хруста накрахмаленный колпак, высокий, как пасхальный кулич. Иногда 
Алексей водружал его на свою лысеющую макушку, чтоб полюбоваться в нем своим 
отражением в зеркале. Когда же после боевого полета полк заполнял летную 
столовую, Васильев обыкновенно исчезал на кухне, облачался в поварские доспехи 
и, ненадолго окунувшись в мир кулинарного созидания, вдруг появлялся в зале, 
торжественно несущим к нашему столу на прямых пальцах высоко вытянутой руки 
широкий поднос, обставленный собственноручно приготовленными завтраками, где 
даже обыкновенные овощи были превращены в какие-то фантастические цветы и 
пестрые фигурки, окружавшие не менее искусно сотворенные мясные яства. Его 
шествие сопровождалось веселыми остротами, летевшими к нему со всех концов зала,
 но им навстречу, под громовой хохот уже неслись отборные перченые тирады 
самого Васильева. К законным фронтовым ста граммам водки, полагавшимся летному 
составу после боевого вылета, кухонные поклонницы веселого нрава «мастера