на цель, как и в прошлом, вероломно. Ночь была лунной, и это, вероятно, 
несколько мешало прожектористам действовать уверенно. Во всяком случае, нас 
схватили поздно, и огонь вокруг хотя и был очень сильный, но довольно 
рассеянный. На стоянках в разных углах аэродрома рыжели пожары. Полк уже 
заканчивал бомбежку. Второй заход мы предприняли с другого, с нашей точки 
зрения, более удобного направления. На этот раз все шло по расчетам. Странно 
было сидеть в планирующем самолете. Нас окутывала какая-то таинственная тишина. 
Вместо привычного гула слышалось шипение воздуха в винтах и крыльях. Мы уже 
вышли в зону действия огня и прожекторов, но нас, как невидимку, никто не 
трогал, хотя по-прежнему тянулись с земли, качаясь в небе, белые стволы лучей и 
со всех сторон рвались тяжелые снаряды. К точке прицеливания мы не шли, а тихо 
ползли, подкрадывались. Земсков, давая поправки в курс, даже перешел на шепот. 
Это было смешно, и я намеренно громко спросил его:

– Ты чего шепчешь, Вася?

– Да потому же, что и ты.

Оказывается, и я, в тишине полета не заметил, как невольно приглушил голос. Мы 
оба рассмеялись и умолкли.

Начался боевой путь. Всю серию бомб Земсков уложил наискось вдоль стоянки. В 
лунном освещении на снежном покрове, да еще с горящими самолетами, она была 
видна как днем. От наших бомб засветились новые очаги огня. Лучи прожекторов 
забегали учащенно, воздух гуще засверкал взрывами снарядов, но все это вокруг, 
беспорядочно и суматошно. Мы снова снижаемся на минимальной скорости. Долго, 
слишком долго болтаемся в огне, еле-еле выползаем из этого кипящего котла. 
Терпение мое на исходе. Так хочется дать полный газ и поскорее вырваться на 
свободу, хотя нас еще никто не нащупал.

Когда высота дошла примерно до тысячи метров и мне показалось, что мы уже у 
самого предела опасной зоны, я резко и до отказа послал сектора газа вперед, и 
перевел винты на малый шаг. Моторы разом на высоких нотах взревели, резко 
рванули вперед, и в то же мгновение наш самолет был схвачен с хвоста доброй 
дюжиной прожекторов, а вокруг яростно заплясали взрывы снарядов. Я бросал 
машину из стороны в сторону, увеличил угол снижения, чтобы еще добавить ей 
скорости, но лучи, ложась все ниже и ниже, следовали за нами, а огонь окутывал 
нас все плотнее.

И вдруг, как срезанная, оборвалась стрельба, хотя прожектора бросать нас не 
собирались. Резкая, беспокойная мысль: «В чем дело, почему перестали бить?»

– Чернов, – ору, – за воздухом!

Глянул влево назад – и ахнул: над нами совсем рядом висела черная туша 
двухмоторного «Мессершмитта-110». Чернов, кажется, опередил его, запустив по 
черному брюху длиннющую очередь со «шкаса», но и тот успел выпустить со всех 
своих носовых точек мощный сноп огня, с грохотом впившийся в тело нашей машины. 
Круто, с резкой потерей высоты, заваливаю разворот влево. Даже обороты прибрал 
моторам, чтоб сократить радиус разворота. Но уже вижу: приборная доска 
разнесена в клочья, на центроплане множество дыр. Когда земля оказалась совсем 
рядом и я дал газ обоим моторам, левый уже полных оборотов не давал, а нагрузка 
на руле высоты возросла неимоверно – самолет задирался вверх. Но самое страшное 
было в другом – в передней кабине застонал и умолк Вася Земсков. «Какая 
скорость? Можем ли мы держаться в воздухе или сейчас рухнем? Может, лучше, пока 
не упали, сесть вон на ту белую плешину?...»

– Чернов, Неженцев, что на ваших приборах?

– Высота 200, скорость 240. Ого, жить можно.

– Где истребитель?

– Горит на земле!

Действительно, сзади, за правым бортом, ярким пламенем сверкал костер. Так 
горят только самолеты. Этот «наш». Ловко подцепил его Чернов. Но, я думаю, 
такую массивную колоду, как «Мессершмитт-110», одной даже очень длинной 
очередью свалить трудно. Скорей всего, Николай убил пилота.

– Вася, что с тобой случилось? – спрашиваю наконец Земскова.

– Я ранен в спину. Не могу подняться. У меня не двигаются ни руки, ни ноги. 
Бери курс восемьдесят, – на память дает он прямой обратный курс на свой 
аэродром.

Магнитный компас, большой, как кастрюля, прибор, с тяжелой плавающей картушкой, 
в моей кабине стоит на полу рядом с левой ногой. Он цел, и я беру заданный курс.
 Потом смотрю на карту и соображаю, что если отвернуть градусов на 20 правее, 
туда, где линия фронта выпятилась ближе к нам, то мы сможем выйти на свою