увеличить боевое напряжение. Другими словами, успеть в течение суток или только 
ночи совершить не один, а два, а то и три боевых вылета. Но, базируясь, как и 
другие полки, вокруг Москвы, мы могли, как никто другой, не теряя времени на 
смену аэродромов, действовать сегодня, скажем, под Ленинградом, завтра – в 
Крыму, а в следующую ночь – в Восточной Пруссии. Бывало и так, когда хватало 
темного времени: с вечера первый удар – на северном фланге советско-германского 
фронта, под утро – на крайнем юге.

Дальнебомбардировочная авиация была самой маневренной и мощной ударной силой из 
всех видов и родов войск. Жаль только, что высшее командование, особенно в 
первый год войны, не всегда считалось с этими особыми свойствами дальних 
бомбардировщиков, частенько распыляя их силы и применяя там, где могли бы 
справиться другие.

Аэродром наш был очень уютный и живописный. По зеленому лугу вдоль прямого 
берега Оки, пролегала взлетно-посадочная полоса. Вровень с нею, но подальше, 
кривыми изгибами и врастяжку, где в капонирах, а где в открытую, раскинулись 
самолетные стоянки. Против центра полосы, поодаль – врытые в зеленую горушку КП 
и служебные землянки. А за ними, на небольшой возвышенности, виднелись крыши 
крупной деревни Липицы. Здесь в домах и избах был ночлег наших техников. Летный 
же состав жил неблизко – на дальнем краю Серпухова в сосновом бору, рядом со 
штабами, где еще сохранились довоенные постройки каких-то авиационных школ и 
курсов.

Жизнь в Серпухове обрела почти размеренный ритм: к вечеру выезжаем на аэродром, 
утром возвращаемся в общежития. Туда и обратно, держась друг за друга, стоя и 
сидя на бортах, нас доставляли, катя через весь город, старые трехтонки и 
скрипучие грузовички-полуторки.

С началом весенних разливов полк покидал обжитые места и подсаживался к 
«богатым» соседям, сидевшим на бетонных покрытиях, а случалось и выживал 
кого-нибудь из тех, кто мог еще работать с грунта. Но наша приокская пойма 
после спада воды «приходила в себя» сравнительно быстро, и уже к началу лета, 
когда она снова была готова держать на себе тяжелые машины, мы возвращались в 
свои «пенаты».

Ставя очередную задачу на боевые действия, в которых ночью впервые участвовал и 
мой экипаж, майор Тихонов, глянув в мою сторону и чуть подумав, неожиданно 
сказал:

– Пойдешь в паре с Радчуком.

– Как, – не удержался я, – строем?

– Именно, – ответил командир строго.

Этого я не ожидал. Днем строем – понимаю. Но ночью?... В полку никто ночью в 
строю на задание не летал. Ну, разве сам Тихонов, когда водил эскадрилью с 
Эзеля на Берлин. Он строил ее в колонну звеньев, а перед выходом на береговую 
черту в районе Штеттина рассредоточивал всех поодиночке для самостоятельных 
действий. Зато командир знал: в район целей он привел всю эскадрилью. В 
условиях радиомолчания и скупых средств навигации такая подстраховка сильным 
экипажем ведущего была не лишней.

Так он, видимо, рассуждал и сейчас, желая упростить мою задачу, хотя ни Земсков,
 ни я не давали повода для каких-либо сомнений в нашей навигационной подготовке.
 Павел Петрович – летчик и командир бывалый, надежный, а что касается Паши 
Хрусталева, то если и штурманы бывают рожденными с даром божьим, как, скажем, 
математики или художники, то и он именно из таких, совсем немногих.

«Что ж, ночной строй для меня не в диковинку, а дальше линии фронта Пал 
Петрович все равно не поведет, – прикидывал я, – там нужно нам обоим выключать 
бортовые огни, а мне отваливать в сторону для самостоятельного полета».

Все так и произошло – даже раньше. Еще не доходя до линии фронта, нас обволокла 
какая-то темная влажная муть. Огоньки ведущей машины стали расплываться, но 
были еще видны, а затем в облаках исчезли. В то же мгновение я отвернул в 
сторону, изменил высоту, выключил огни и немного спустя взял прежний курс. 
Облака оказались не сплошными, и чем дальше мы уходили от линии фронта, тем 
становились реже. В их разрывах стала просматриваться земля, и по изгибам рек, 
направлениям крупных дорог, вдруг обозначавшихся в ее черноте, мы уточняли свое 
место.

Вскоре на горизонте в разных местах зашевелились лучи прожекторов, замелькали 
искры рвущихся в небе снарядов и вспышки бомб на земле – дальние 
бомбардировщики обрушивались на немецкие скопища войск и техники. Над целями 
изредка загорались и погасали светящие бомбы. География окончательно 
прояснилась – вот видна Вязьма, просматриваются даже Орша, Могилев. Но мы 
подворачиваем на Смоленск – нам туда. Где-то рядом идет Радчук, а цепочкой 
впереди – Урутин, Кузнецов, комиссар Чулков, еще кто-то. Идут и за нами.