удастся, может быть, выжить, выбраться к своим.

Заклинивалась мысль, туманились чувства – где же наша воспетая и восславленная 
армия, где боевая авиация? Что ж, дух и сила иссякли в них? Да быть того не 
может!

Мы знали все, что знали все, о чем писали газеты, вещало проводное радио и 
«доводили до сознания» политработники. Но живой дух войны, ее почти 
материальное осязание несли нам именно эти вернувшиеся с фронта ребята – 
храбрые и отчаянные, познавшие вкус боевого успеха в битве с врагом, но и 
хлебнувшие крепких и горьких впечатлений от той страшной силы, что наглухо 
захватила воздух и лавиной теснила наши войска на восток, оставляя за собой 
огромные советские территории.

Неудивительно, что в настроении фронтовиков преобладал мрачноватый, а не 
привычный для нашего слуха героико-бодряческий тон, хотя в «послужных списках» 
этих ребят значилось немало геройских поступков и подвигов во фронтовом небе. 
Но ведь неудачи и поражения будоражат человеческие чувства куда сильнее, чем 
успехи и победы. Даже самые смелые и удачливые летчики, на счету которых 
десятки побед в воздушных боях, с особой остротой запоминают именно тот, может 
быть, единственный бой, в котором пришлось гореть, валиться к земле и спасать 
свою жизнь.

Рядом с нами суетились политруки, боясь прозевать стихийные беседы с 
фронтовиками, чтоб если уж не рассеять их, то хотя бы как-нибудь уберечь свою 
паству от тлетворного влияния «несознательной» пропаганды. Случалось, наиболее 
популярных собеседников «ставили на место», а однажды, как мы не сразу заметили,
 тихо исчез недавно прибывший к нам простодушный и уж очень откровенный 
украинский хлопец, бывалый фронтовой штурман. Пригласили его, говорят, «куда 
следует» – там он и застрял. Да был ли он единственным?...

Время шло, но, видно, не все, кому удалось выбраться живым из пекла боя, легко 
освобождались от наслоений, как сейчас сказали бы, стрессовых перегрузок.

Кто-то уже не очень спешил опять на фронт, а подыскивал места в летных школах, 
разного рода учебных центрах и штабах: впечатлений им хватило под завязку на 
всю жизнь без малейшего желания продолжать их накопление.

Вернулся командир звена из эскадрильи Токунова Павел Корчагин, еще в недавнее 
воронежское время мой сподвижник по вечерним городским променадам. Крепкий и 
сильный смугляк с боксерской фигурой, железными мускулами и упрямым характером, 
прекрасный и смелый летчик, продержавшийся в группе Токунова дольше всех, 
сейчас он выглядел погасшим, душевно надломленным, утратившим былую завидную 
внешнюю броскость и уверенность в себе. Вечером за неторопливым ужином в моей 
узенькой – гробиком – «келье» хозяйского дома, где я был на постое и куда 
пригласил Пашу на ночлег, он, чуть захмелев, нехотя вспоминал, глядя куда-то 
мимо меня отрешенным взглядом, часто делая глубокие паузы и выдавливая каждое 
слово, подробности того последнего воздушного боя 18 августа (надо же – в день 
авиации!) над Мозырем, где «мессера» срубили и подожгли его машину, а потом, 
став в круг, обстреляли и самого, висящего на парашюте, сопровождая до самых 
лесных крон, но не убили, а только ранили. Паша остался на ногах. До своих было 
километров сто, а может, и триста – этого никто не знал. Разрозненные 
отступающие и окруженные группировки наших войск еще отбивались от немцев в 
лесных лабиринтах Полесья, а главные силы оборонялись где-то далеко за Днепром, 
у самой Десны. Ему удалось переодеться в деревенские обноски и, продвигаясь 
день и ночь в стороне от крупных дорог под покровом лесов и болотистых мест, на 
четвертые сутки выйти к советским войскам, но с ними он еще очень долго 
пробивался в тяжелых боях на восток, туда, где двигались фронты.

Из его экипажа никто не вернулся. Погибли, конечно, хотя все они могли успеть 
покинуть горящий самолет, если бы были живы.

Все пережитое Пашей не самый сильный вариант для шока и необратимых потрясений, 
преподносимых войной боевому летчику, но и этого было достаточно даже такой 
крепкой человеческой натуре, какой обладал он, чтобы оставить в ней заметные 
следы деформации психики.

Но время бывает милосердно. Вскоре все сошло, осело. Паша обрел свой прежний 
нрав и дух, уверенность в себе, вернулся к полетам, не отставал в командирском 
росте, но летал уже в запасном полку, готовил летчиков для фронта. Именно он, 
Павел Васильевич Корчагин, перенес последнюю боль токуновской эскадрильи, 
теперь уже окончательно потерявшей свою силу и весь боевой состав первого 
формирования, – золотые, неповторимые, бесценные жизни наших воронежских ребят.

И перед Пашей, и перед токуновцами, перед всеми, кто погиб и еще воевал на 
фронте, мне было, мало сказать, неловко – просто стыдно за свое тыловое, чуть 
ли не подлое, по моим понятиям, вполне надежное военное благополучие. Да мне ли 
одному? Наше стремление вырваться на фронт еще никто не подавил, ничто не 
пошатнуло. Правда, часть ребят, особенно семейных, никому не надоедает, 
рапортов не пишет, на запад посматривает без особого вожделения, но они