полюс, вдоль побережий, окаймлявших материки обоих полушарий, отрабатывать 
маневры, взаимодействие с ПВО, морским флотом и боевое применение в удаленных 
районах. Все это закладывалось в планы боевой и оперативной подготовки, но было 
интересным, даже захватывающим и само по себе.

С легким сердцем летать бы на этих прекрасных машинах, не знавших границ 
просторам своего полета, если бы не этот чертов быт, одна мысль о котором 
мраком обволакивала сознание и душу, как только шасси касались бетона. Очень 
трудную ношу вынес на своих плечах Молодчий, комплектуя дивизию в ходе стройки 
аэродрома, но и мне досталось лиха невпроворот. Среди всех задач и планов, что 
шли к нам сверху, «презренный» быт и сбоку притороченная к нему культура в 
больших делах всегда занимали последнее место. Приоритеты при строительстве 
аэродромов выдерживались все на тех же давно устоявшихся принципах: сначала – 
взлетно-посадочная полоса с ее минимальными атрибутами, затем – посадка полка, 
а то и дивизии, и доклад «наверх» о готовности к выполнению боевых задач. А уж 
там дома, дороги, магазины, школы, клубы – это все потом, врастяжку на многие 
изнуряющие годы. Мы этот «передовой опыт» навязывали даже «братьям по оружию» 
из европейских соцстран, но те, к нашему удивлению, никак не могли взять в толк 
его «достоинства» и все, «несмышленые», делали у себя дома наоборот: строили 
дороги, дома, подводили свет и воду и уж потом выкладывали аэродром и сажали 
самолеты.

Гора гарнизонных проблем, свалившихся на меня, казалась несокрушимой. Не 
справиться бы с нею, да были рядом крепкие и опытные в житейских делах люди, и 
нам кое-что удавалось продвигать. Вот потихоньку, один за другим, без разрывов, 
стали подрастать новые дома. Радоваться бы, а я ну никак не чувствовал 
облегчения, снижения проблем. Убогие и ветхие, давно отжившие свой век, 
списанные с баланса деревянные бараки все еще служили «жилым фондом», а 
деревенские хаты по-прежнему переполнялись офицерскими семьями. Кажется, не 
было вечера, когда бы меня не атаковали несчастные женщины, умоляя хотя бы 
пообещать им квартиру в следующем, на выходе, доме. Начальник штаба Виктор 
Григорьевич Погорецкий дотянул, наконец, до завершения постройку нового здания 
для штаба, взамен той ужасной аэродромной развалюхи, что чудом сохранилась еще 
с довоенных времен и стала его первым пристанищем. Тянулся вверх и Дом офицеров.
 Окружные строители почти панически побаивались появления на стройке начальника 
политотдела Геннадия Георгиевича Соколова – человека настойчивого, с крепким 
характером. Каждый срыв рабочего графика дорого обходился прорабам. Несмотря на 
свою запрограммированную казенной догматикой профессию, Геннадий Георгиевич 
обладал в отличие от собратьев по ремеслу довольно свободным, если не сказать 
независимым, мышлением и отличался резкими суждениями по, казалось бы, 
общепринятым взглядам, чем страшно раздражал деятелей старших политорганов, 
искавших повод спихнуть его с должности, а не найдя – свалили просто так, 
списав в запас. Впрочем, причины были. Соколов явно превосходил, не маскируясь 
дурью, своих ближайших иерархов и умом, и эрудицией. Мне заступиться за него не 
удалось: слишком мощные, московского калибра силы были подключены в атаку на 
Соколова корпусными политотдельцами. Но это случилось позже.

А Дом офицеров был, наконец, открыт. Чудный праздник пришел к нам в тот вечер! 
В свете люстр, в звуках оркестра наши офицеры и их подруги явились взору друг 
друга неотразимо прекрасными, нарядными и даже элегантными в манере держаться. 
По крайней мере я видел их именно такими. Куда слетела серость их одежд, 
унылость фигур, скорбная тусклость лиц! С той минуты этот дом, в свободные от 
полетов вечера, стал привычным местом офицерского отдыха и развлечений. Чуть ли 
не каждый день в уютном и вместительном зале шли новые кинофильмы и совсем 
нередко на сцене появлялись киевские, а то и московские концертные и даже 
театральные группы.

Да только тянул освещение нашего клуба все тот же изнемогавший под тяжестью лет 
и запредельных перегрузок дизельный движок, нет-нет да и прерывая кино или в 
разгар концерта погружая зал в темноту. Куда мы ни бросались с этой бедой, нам 
даже не обещали помочь. Но надежда была еще жива.

Первым секретарем Киевского обкома партии в то время был Петр Ефимович Шелест. 
Мне очень нравился этот дельный и умелый руководитель, человек с чуткой и 
доброй душой. Чувствовал, и он ко мне хорошо относится. Когда Шелест появлялся 
в районе, всегда просил заглянуть к нему. Не раз я его приглашал в гарнизон, и 
он охотно приезжал, бывал на аэродроме, забирался в кабины наших гигантов. 
Видимо, приятно было ему, авиационному инженеру по образованию, окунуться на 
время в среду, которую в юности хотел он избрать своей судьбою, но от которой 
отлучили его непредвиденные обстоятельства политической жизни. Встречался он в 
непринужденной беседе и с офицерами там же, на стоянках, а однажды и в нашем, 
тогда еще дощатом клубе. Беды наши Петр Ефимович знал хорошо и помогал чем мог, 
но в этот раз, к чему я давно прицеливался, а Соколов, пожалуй, и того раньше, 
удалось его подбить на капитальный расход – строительство электролинии от 
киевской магистральной сети. Он подумал, стоя на сцене перед полным залом, 
поколебался (дело-то непростое – лишние ресурсы на поверхности не плавают) и 
все-таки дал твердое слово – ток будет, точно так же, как и мы пообещали ему, 
как он и просил, все опоры на тридцатикилометровой ветке врыть в землю нашими 
силами.