уезжая в новую часть, прихватил с собой и мою соседку.

Но жили мы очень мирно, не досаждая друг другу.

Однажды вечером, это было зимой, когда я сидел под настольной лампой за 
спокойным чтением, в комнату, хранившую, к счастью, в ту минуту более или менее 
приличный холостяцкий порядок, исключая, конечно, книжные нагромождения и 
разброс всякого рода других предметов поверх письменного стола, постучав в 
дверь, вошел ОН – сам комэск Сергей Павлович Казьмин. Я вскочил как ужаленный, 
схватил протянутую мне руку, предложил стул и стараясь незаметными движениями 
привести хоть в какое-то божеское состояние настольные завалы, что-то бормотал 
в оправдание такой неряшливости, одновременно застегивая распахнутый ворот 
гимнастерки.

Сергей Павлович между тем, как бы ничего предосудительного не замечая, стал не 
торопясь рассматривать мое обиталище, в котором кроме стола был еще казенный 
шкаф да богатырская, с никелированными спинками и широченным матрасом кровать – 
моя первая собственность, почти недвижимость, которую я втащил еще в голые 
стены, чтоб после солдатских коек насладиться наконец невесомостью сна и покоя.

Взглянув на этот агрегат, командир многозначительно хмыкнул, метнул взгляд на 
висевшую на стене семиструнную гитару и принялся не спеша листать и 
перекладывать журналы, какие-то брошюры, книги, среди которых была не только 
техническая авиационная литература, но большей частью художественная. Заговорил 
о них, стал расспрашивать о прочитанном, о друзьях, что бывают у меня, о моих 
увлечениях, о родительском доме.

«Что привело его ко мне?» – недоумевал я. Оказывается, в тот вечер Сергей 
Павлович навестил сначала своих летчиков в казарме, а по пути домой завернул и 
ко мне, желая, видимо, удостовериться – так ли уж благопристойно живет этот 
отшельник, избежавший казармы?

Я постепенно успокоился, и теперь беседа наша шла совершенно по-домашнему, с 
той только особенностью, что Сергей Павлович молча слушал, изредка задавая 
неожиданные вопросы, а говорил все я.

Мне уже показалось, что он немного устал и собирается уходить, как вдруг его 
взгляд проскользил вдоль стены, упал в темный угол за письменным столом и там 
остановился. Казьмин чуть сощурился, всматриваясь в густую тень, потом 
наклонился, протянул туда руку и, ухватив за горлышко пустую винную бутылку, 
поставил ее на стол.

Я чуть не упал, не зная, что делать и куда деваться. Между тем Сергей Павлович 
продолжал разговор в прежнем тоне и держал себя так, будто ничего не произошло. 
У меня хватило духу внешне ничем – ни словом, ни жестом – не выдать своего 
замешательства, и только щеки мои – я это чувствовал – горели как в огне.

– Одевайся. Пойдем ко мне.

Это было совсем неожиданно.

Вечер был тихий, под ногами хрустел снег. Во всех окнах домов начальствующего 
состава (ДНС – как тогда назывались дома, где мы жили) горел свет, мелькали 
тени.

Сергей Павлович шел молча. О чем он думал? Не об улике же с бутылкой. А мне тот 
конфуз не давал покоя. В те годы быть уличенным в пристрастии к спиртному – 
грех без прощения и пощады! Ну как она, окаянная, могла застрять в моей 
комнате? Впрочем, никаких загадок тут не было.

По вечерам, в свободные минуты, мои друзья, живущие в казарме, спешили 
заглянуть ко мне «на огонек» и «на гитару». Ради этого случая, едва заслышав на 
ступеньках подъезда знакомый топот сапог, я снимал ее со стены, и пилотская 
команда еще с порога подхватывала какой-нибудь молодецкий напев, вроде

		Гони, ямщик, куда глаза глядят,
		Последний раз хочу тебя обнять...

Волшебный инструмент! Он был со мною всю войну и во все годы после.

В комнате становилось тесно, шумно и весело. Все гудело наперебой – песни, 
струны, разговоры и хохот.

Потом вдруг, в одно последнее, уже нетерпимое мгновение все как ветром смытые 
срывались с места и с грохотом, распахнув двери настежь, вмиг исчезали из дома, 
несясь во весь опор в свою казарму на вечернюю поверку.

Видно, в один из таких вечеров, во время чьего-то дня рождения или иного повода,
 а может, и без оного, она и оказалась тут, конечно, к месту, эта чертова 
бутылка, которую давно нужно было убрать на кухню.