Машины у нас в ту пору были старенькие, еще первых модификаций, с множеством 
коротких выхлопных патрубков вокруг звездообразных моторов, и в темную ночь 
длинные, оранжевые языки выхлопного пламени слепили летчика основательно: все 
пространство, особенно впереди, почти не просматривалось, пилотировать машину 
можно было только по приборам. Но освоились и с этим.

Шел уже новый летний сезон. Мы уверенно ходили ночью по маршрутам, бомбили на 
полигонах, летали в строю и как ночные инструкторы без раскачки приступили к 
обучению летчиков переменного состава, все прибывавших и прибывавших к нам.

Но год начался (это был сорок первый) с диковинных перемен.

В январе я вернулся из отпуска, и с порога – ошеломляющая новость: все молодые 
командиры (офицеры, как сказали бы сейчас) переселены из своих квартир в 
казармы дослуживать сроки четырехлетней срочной службы – таков приказ нового 
наркома Тимошенко, а чтоб не повторять подобных переселений впредь, приказал 
выпускать летчиков из авиашкол в звании сержантов.

Это был не первый удар по авиационным кадрам, но этот оказался особенно 
чувствительным и сразу отбил охоту у значительной и, пожалуй, лучшей части 
молодежи связывать свою судьбу с военной авиацией. Из летных школ под разными 
предлогами стали вырываться даже летающие курсанты, предпочитая авиации другое, 
более надежное дело. Добровольный набор в летные школы сплыл. Ему на смену 
пришел обыкновенный военкоматовский призыв, резко отличавшийся от предыдущих 
спецнаборов низким качественным состоянием «человеческого материала».

Рана, нанесенная самолюбию молодых, уже строевых командиров-летчиков, была 
глубокой и болючей. Но что такое это самое самолюбие или там честь, достоинство,
 даже судьба, с точки зрения высших иерархов того времени – так, химера, нечто 
совершенно нематериальное, а значит, и не имеющее какой-либо ценности.

Покинув свои квартиры, а значительная часть и семьи, наши эскадрильские 
лейтенанты заняли огромную и гулкую, как ангар, солдатскую казарму, рассовали 
по углам и вдоль стен тощие койки с набитыми соломой матрацами и, развалясь на 
них в чем попало, не торопились наводить «должный воинский порядок». Такими я 
их и застал. Встретили меня шумно, наперебой приглашали в соседи и то нервно 
хохотали над своей блудливой планидой, то матюгались отчаянно и страшно. 
Веселые, сильные и гордые своим призванием, чувством счастливых избранников 
судьбы молодые командиры были глубоко унижены, грубо оскорблены и оказались 
совершенно беззащитны перед казенным своеволием «любимых наркомов».

Среди невольных пленников казармы оказалось немало и летчиков-инструкторов, 
поскольку летный аэроклубный стаж им не был засчитан в качестве армейского. 
Уязвляющая нелепость их положения заключалась в том, что все закрепленные за 
ними, так сказать, ученики – летчики и штурманы переменного состава, успевшие 
намотать изрядную выслугу в строевых частях, – вполне свободно располагались на 
квартирах, кто в городе, кто в городке.

Казьмин хотел и меня упечь в казарму, но я доложил, что мне туда идти не 
полагается.

– Ты что же, – вскипел он, – лучше других?

– Ну, не лучше, но по крайней мере старше, товарищ капитан, – осознавая свою 
неуязвимость отпарировал я, улыбаясь. – У меня еще с прошлого лета пятый год 
армейской службы идет.

– Не может того быть. Ты что-то путаешь, – накалялся командир. – Начальник 
штаба, – крикнул он через открытую дверь, – найдите мне личное дело этого...

Он явно хотел сказать «нахала», но не сказал.

В личном деле значилось именно то, о чем я доложил. Казьмин еще полистал его в 
задумчивости, видимо, размышляя над моим возрастом, более молодым, чем у тех, 
кто попал в казарму, и как бы про себя произнес:

– Когда же ты успел?

Так я остался жить в своей просторной и светлой комнате, которую, слава богу, 
пока меня не было дома, не успели по ошибке отобрать.

Рядом со мной в двух других комнатах этой квартиры жил гурман и гулена, а в 
общем, добрый и веселый толстяк инженер нашей эскадрильи Николай Телков и его 
премиленькая жена Надя – тихая и очень скромная женщина, а еще в одной обитал 
щупленький и лысенький, уже давно не молодой гарнизонный вещевой интендант со 
своей смазливенькой и весьма игривой, не по возрасту доставшейся ему молодухой, 
которую с моим вселением он тщательно прятал за дверными запорами, не 
подозревая, что в то время я был младенчески не искушен по части терзавших его 
опасений. Но интендант все-таки просчитался. Угроза, которой он не замечал, 
надвигалась совсем с другого направления: уже шла война, когда молодой пилот,