не уйдешь – уж не в такие праздники без вина не обходились, а тут – такое!!! Но 
на дворе ночь и никаких знакомых шинкарей.

Черти вы, черти! Да если б вы знали, что лежит в моем чемодане, дожидаясь этого 
дня, вы, пожалуй, не заглядывая вперед, давно извлекли бы этот, ставший сейчас 
бесценным, дар и нашли бы повод разделаться с ним раньше. Это был именно дар. 
Однажды наш оружейник Арзали Алхазов в случайном разговоре под крылом самолета 
заговорил о доме, о родных, что живут где-то в горах, на Кавказе, и о том, что 
писем оттуда почти не бывает. Всю войну напролет прожил он на аэродроме, спал – 
если спал, то где и на чем? – день и ночь, как заводной, выбиваясь из сил, 
катал и подвешивал бомбы и, казалось, только для этого и был сотворен, а у него 
где-то дом, семья, уже очень немолодая мать. Да что ж это мы, без него не 
управимся? Я взял да и оформил для него отпуск, чтоб хватило и на дом, и на 
дорогу. И вот в конце апреля, вернувшись в полк, Алхазов принес мне литровую 
бутылку великолепного крепковатого домашнего вина.

– Это вам, товарищ подполковник, мама прислала.

Как отказаться от материнского подарка?

Теперь я, важничая и не торопясь, выставил его на стол. Что творилось! Для 
новой волны ликования уже не хватало слов – витали одни междометия! Всем 
досталось совсем понемногу, да и вино, при всей его кавказской крепости, 
«достать» нас никак не могло, но ритуал был соблюден, и тем мы были счастливы.

Стрельба за окнами утихла, ночь вроде успокоилась, но без несчастья не обошлось.


Чувствуя на душе крепкий грех за откровенное отлынивание от боевых полетов, 
из-за чего испытывал неловкость, участвуя во всеобщем ликовании, молодой 
штурман Огурцов, хватив лишку, ушел подальше от общежития и в незнакомых 
переулках, предавшись уединенной радости, открыл опасную пистолетную стрельбу.

Встретившаяся ему группа поляков тоже была на взводе и не без оружия. Возникла 
стычка, в которой Огурцов был убит. В его планшете обнаружилось письмо от 
матери, в котором она умоляла сына пожалеть ее, поостеречься, не летать на 
боевые задания, поскольку война идет к концу и без него другие вполне управятся.
 Огурцов был послушным сыном, но смерть нашел неудачную. Жаль было парня.

Днем в полку состоялся торжественный и очень веселый обед. А на рассвете 
другого дня Александр Иванович приказал снарядить для полета наш полковой 
«Дуглас», вкатил в него свой командирский «виллис» и, пригласив с собою 
начальника штаба Рытко, нового старшего штурмана Ивана Киньдюшова и не забыв 
меня, повел машину на Берлин.

Сели на аэродроме Вернойхен. Среди массы самолетов, стихийно, как и мы, 
навалившихся на этот сосредоточивший на себе все мировое внимание город, нам 
еле удалось отыскать свободный пятачок для стоянки. Спустили «виллис», уселись 
и двинулись в густой толчее разномастных, со всего света автомобилей в 
поверженную столицу рейха. По обочинам, толкая и таща груженные домашним 
скарбом тележки и велосипеды, брели, возвращаясь в свой город, вереницы 
испуганных, со страдальческими глазами берлинцев. Город кое-где еще дымился и 
лежал в жутких руинах. С уцелевших окон и балконов свисали, прося пощады, белые 
простыни капитуляции. Возле солдатских походных кухонь стояли с кастрюлями 
очередишки чопорных немок и растерянных детей.

Не расспрашивая пути, в общем, плывущем в одном направлении потоке машин, мы 
выскочили к рейхстагу. Весь в проломах, ожогах, густых оспинах вмятин и сколов, 
вдоль и поперек исписанный именами советских солдат, он был мертв, и по его 
огромному телу, как муравьи, бегали человеческие фигуры. Наверное, за всю свою 
жизнь его, живого, грозного и величественного не фотографировали столько, как в 
этот день, мертвого.

Постояли мы и у Бранденбургских ворот, прошлись по Унтер-ден-Линден. Трудно 
было представить себе этот город в блеске витрин и реклам, помпезности театров 
и храмов, беспечным и цветущим, переполненным самодовольной щегольской 
военщиной, респектабельными бюргерами и экзальтированными дамами, исторгающими 
восторженные клики на зрелищах военных парадов и факельных шествий; город, 
откуда исходила, заражая всю нацию, аура своей исключительности, слепая вера в 
божье предопределение властителей мира. Все слетело, как прах, – и дух, и плоть 
былого величия. Только высились, как старые прокуренные зубы, почерневшие в 
пороховой копоти расстрелянные дома, корчились разбитые дороги да жалко 
пыжились на пьедесталах продырявленные изваяния прусских завоевателей.

Так выглядела, кажется, вся Германия. Когда теперь эта заблудшая в своих 
призрачных притязаниях нация поднимется из пепла? Через полвека? Век? Да 
поднимется ли?...

Но не менее странно и удивительно было видеть на известных всему миру аллеях, 
площадях и проспектах, среди теней и скелетов великих архитектурных творений,