несемся на цель, еще больше уплотняясь по мере сближения с нею.

Но вот за спиной уже зарозовело небо, потом прояснилось пространство и впереди, 
хотя на земле все еще была ночь. Внизу кипел огонь артиллерийской подготовки и 
авиационных ударов. Мы вышли на предназначенный нам опорный пункт и в массу 
непрерывно рвущихся бомб запустили и свои. Уже на развороте мы увидели цепь 
лучей, стелившихся по земле и светивших в сторону вражеских войск. То были те 
140, ставших знаменитыми, прожекторов, которые мгновенно включились, чтоб 
ослепить противника в минуту начала атаки.

Я пока не знал, что это был мой последний, 307-й по счету, боевой вылет. Но 
случилось именно так.

Полк до конца войны еще не раз вылетал на бомбежку немецких войск и его 
укреплений, но общее напряжение постепенно спадало, а временами, казалось, 
будто нас попридерживают. Предположение, однако, не было досужим. На исходе 
войны наши отношения с союзниками, внешне вполне благопристойные, содержали, 
впрочем, как и во все предыдущие годы военных действий, серьезную, а порою 
опасную, внутреннюю напряженность. Позже Черчилль будет откровенно сожалеть, 
что в свое время, когда наши фронты подходили к госгранице, союзники упустили 
возможность двинуть свои войска с Балкан к Балтийскому морю, чтоб отсечь 
Советскую Армию от Западной Европы и овладеть Германией без нашего участия, но, 
видимо, в успехе последнего намерения он был не очень уверен.

Союзников не все устраивало в перспективах послевоенного устройства 
восточноевропейских государств и самой поверженной Германии. И хотя высшее 
военное руководство все еще одаривало друг друга самыми высокими орденами своих 
стран, союзные нам войска немалыми силами содержались в состоянии боевой 
готовности. Любой конфликт мог обернуться силовым приемом со стороны недавних 
братьев по оружию. Не спускали с них глаз и мы. Слава богу, все обошлось.

В ночь на 9 мая, в предчувствии какого-то великого, как чудо, свершения, 
конкретное выражение которого никто не представлял, мы никак не могли заснуть. 
В комнате, где обитало нас не то 6, не то 8 полковых командиров и штурманов, 
при зашторенных окнах горел свет, а мы, завалясь на койки, все еще продолжали 
друг с другом переговариваться. Потом вскакивали, прохаживались вдоль стен или 
выходили за дверь на очередной, уже одуряющий перекур. Кто-то безнадежно крутил 
невесть где и как добытый старый приемник, вылавливая на чьих-то славянских 
языках обрывки фраз, вроде бы свидетельствовавших об окончании войны, но такие 
комбинации слов мы ловили и раньше, еще с начала мая, а война все шла и шла.

И вдруг за стенами дома неожиданно поднялась оглушительная стрельба.

Я выключил свет и распахнул окно. Откуда и кто вел огонь – понять невозможно. 
Мы и сами потянулись к пистолетам. Никто в первую минуту не подумал о 
действительной причине поднявшейся канонады. Не так эта весть должна была 
прийти к нам, да и жаль было бы разочаровываться в надеждах, поддавшись 
заблуждению. Может, банда прорвалась в город? Дело вполне возможное – шаек 
вокруг хватало, а слухов о них – еще больше. Но кто-то, пробегая внизу, 
исступленно орал:

– Победа-а-а! Победа-а-а!

Через минуту и мы, скатившись на землю, палили в ночное небо со всех 
пистолетных стволов. Нас охватили одуряющая взволнованность, необъяснимое 
состояние, было чувство утраты реальности.

Возле штаба полка появился командир корпуса Логинов, его штаб находился рядом с 
нашим. Побаиваясь, не без оснований, за опасные последствия беспорядочной 
стрельбы, он сквозь невероятный треск пробил наконец до нашего сознания 
команду:

– Построить полк!

Стрельба постепенно умолкла. Шапошников окончательно остудил страсти, построил 
всех в шеренги и доложил комкору.

– Зарядить оружие! – скомандовал он.

Когда мы снова замерли, Евгений Федорович поздравил нас с Победой, поблагодарил 
за боевую доблесть и вечной славой помянул павших в бою. По его команде полк 
трижды грохнул салютом в честь Победы и отправился, как он потребовал, в 
общежитие на отдых.

Какой там отдых!

Разгоряченные и взволнованные, мы вернулись в свою комнату, распахнули при 
полном освещении все окна и, не зная, как выплеснуть свою взволнованность, пели,
 хохотали, паясничали и вместе с тем обреченно взирали друг на друга: радость 
наша явно не дотягивала до логического завершения. Ничего не поделаешь, никуда