еще хранивших в этом крупнейшем центре буржуазного мира следы веков и 
человеческой культуры, разгуливавших вразвалочку, еще не остывших от недавних 
боев и не освободившихся от оружия, в иссеченных и продымленных шинельках, 
покуривавших советских солдат и офицеров, наших бравых стариков усачей, 
восседавших на скрипучих бричках с впряженными в них русскими лошадками, а то и 
воловьими парами.

Встречались и явно цивильные, московского покроя, фигуры в новеньких, мешковато 
сидящих гимнастерках с наскоро пришпандоренными полковничьими погонами. У них 
тут какие-то важные государственные дела, но выглядят беззаботно и на 
приветствия младших по званию приподнимают косо сидящие картузы.

Тут же фланировало с развеселой непринужденностью разночинное в ладно сидящих 
нарядных военных костюмах воинство союзных держав.

Картины, встречавшиеся в тот день, воистину поражали на каждом шагу своей 
контрастностью, неповторимостью, парадоксальностью, а скорее всего, 
неправдоподобностью. Театр абсурдов.

День клонился к вечеру, и мы почувствовали, что без комендантского 
покровительства нам здесь не обойтись – ни поесть, ни переночевать. Опросом 
советских патрулей мы нашли, наконец, на Вильгельмштрассе коменданта одного из 
районов Берлина – молодого, симпатичного, боевого пехотного подполковника. Он 
нас встретил по-братски, накормил, устроил небольшой отдых, показал новые 
уголки Берлина и уже в глубоких сумерках повез в подземные бункера 
рейхсканцелярии Гитлера. Многие помещения еще сохранялись без особых разорений, 
и все, что заполняло их – обстановка и оборудование, – вызывало у нас особый 
интерес и любопытство, от чего мы задержались там изрядно, а когда по ночному, 
без городского освещения Берлину тронулись в комендатуру – не тут-то было; 
дорога наша неведомо где затерялась, и все попытки найти ее были тщетны. На 
улицах мертво, в окнах ни огонька, подъезды гулки и пусты, зато где-то вдали, а 
то вдруг поближе слышались автоматные очереди, одиночные выстрелы, а иногда 
раздавался и пушечный басок. А мы все мечемся, наугад бросаемся во встречные 
повороты.

Вдруг фары зацепили человеческую фигуру. Александр Иванович, сидевший за рулем, 
рванул скорее к ней. То был простенько одетый старик, немец. Все затараторили, 
повторяя одно и то же слово – «Вильгельмштрассе», но дед опешил и молчал, со 
страхом разглядывая нас. Пока я рылся в своей памяти, пытаясь что-то выковырять 
из скудного школьного запаса слов, чтобы связать вразумительный вопрос 
по-немецки, меня опередил комендант:

– Во ист Вильгельмштрассе?

Старик стал что-то очень пространно объяснять, из чего я выделил знакомое мне 
слово «цурюк». Другим не удалось и это.

– Братцы, – обрадовался я, – он сказал «цурюк». Это назад.

Повернули обратно, впереди лежала длинная улица, и мы не знали, сколько надо 
ехать «цурюк». Александр Иванович снова вернулся к ночному пешеходу, взял его 
на борт, и, успокоенные предстоящим успехом, мы помчали по той же дороге. Наш 
«гид» молчал, а мы все ехали и ехали. Наконец остановились и переспросили его, 
далеко ли, мол, Вильгельмштрассе. Из новой тирады я снова уловил «цурюк».

– Выходит, проехали, товарищ командир. Поворачивайте обратно.

Полуночный немец еще несколько раз поддавал нам «цурюк», а мы все носились 
взад-вперед, пока раздраженный Александр Иванович не высадил его из машины и в 
общей тишине, наступившей в нашем «экипаже», случайно не влетел на большую 
площадь. Тут он выключил мотор, вылез на капот и, подложив ладонь под щеку, 
подобрав ноги, заснул. Мы спали сидя, не покидая своих мест.

Утро наступило быстро. Появились люди. Площадь называлась Александерплац. 
Вильгельмштрассе оказалась совсем рядом.

Оскандалившийся комендант в своей резиденции снова обрел уверенность, ублажал 
нас роскошным, с тостами, завтраком, одарил на память изящными карманными 
пистолетами и проводил на аэродром.




Что дальше?




Нашествие нетерпеливых. Время сводить счеты. Возрождение. А может, реванш? 
Близнецы, да не братья. Ой, туманы мои, растуманы. Изгнание