другое от глухоты души.

Стихи мои нигде не записаны – ни в блокнотах, ни в тетрадях. Хранятся в памяти. 
Слабые забываются, крепкие сидят хорошо. Но «За Западным Бугом» было одним из 
последних всплесков заблудшей в лирику души. Я чувствовал, подобные увлечения, 
у кого бы они ни проявлялись, во мнении немалой части начальства выглядели 
легкомысленной забавой, недостойной порядочного командира, и понимал, что 
стихачество может, чего доброго, серьезно испортить мою же авиационную жизнь.

– Стишки, говорят, сочиняешь? Хе-хе, – спросил однажды ядовито и не к месту 
начальник политотдела дивизии Бойко.

– Да нет, – сбрехнул я, – это вам наврали.

Вопрос мне запомнился, хоть и задан был задолго до окончания войны. Но 
отвязаться от той, простите за каламбур, стихийной напасти не удалось. Иногда 
сплетались случайные строфы, монтировались и эпиграммы – то колючие, то злые. 
Тщательно оберегая, во избежание мести, те шипованные строчки от ушей именитых 
адресатов, я доверял их на слух только верным друзьям. Из военного времени 
помнится и такое:

		В сырой землянке по ночам,
		Свободным от войны,
		Когда все спят и лишь свеча
		Мерцает со стены,

		Я о тебе писал стихи,
		Был смел в твоей судьбе,
		Чужие женские грехи
		Приписывал тебе.

		Я недоволен был тобой,
		Но чаще ласков был.
		Я самой разной красотой
		Тебя в стихах дарил.

		И если я спешил к другой,
		И для другой был мил,
		И если я кривил душой,
		Что я ее любил,

		Я на себя был зол с утра
		За этот мой недуг,
		Что изменил тебе вчера
		Смешно и глупо – вдруг.

		И странной мыслью я согрет,
		На то без всяких прав,
		Что ты хранишь меня от бед,
		Моей солдаткой став.

		Что цвет твоих очей и уст,
		Как прежде, чист и свеж,
		Что ты, как я, узнала вкус
		Разлуки и надежд.

		Не злись, что я свои мечты
		Открыл тебе, чужой.
		Я убедил себя, что ты
		Была моей женой.

Литературных «подпольщиков», среди которых немало прекрасных летчиков и 
штурманов, в том числе и ставших в последующем высшими офицерами и известными 
авиационными деятелями, я знал немало, как не меньше – меченных богом 
художников, тонких музыкантов, знатоков искусства. Но знал и тех, кого коробили 
эти пристрастия, людей, наделенных чинами, но обделенных культурой и не 
пытавшихся приблизиться к ней. Как говорила Марина Цветаева – «Грех не в 
темноте, а в нежелании света».

В мартовские и апрельские дни днем и ночью штурмовались твердыни Восточной 
Пруссии. Крупные силы дальних бомбардировщиков, перемежая ночные действия с 
дневными, пробивали путь к стенам кенигсбергской цитадели. Но оборонительные 
сооружения только пошатывались, слабо поддаваясь даже тяжелым бомбам, и не 
спешили рушиться. Войска ждали от нас особой мощи ударов и высочайшей, 
математической точности поражения, ибо цели, как никакие другие за всю войну, 
были невероятно прочны и, в сущности, малоразмерны, почти точечные, а атакующие 
цепи совсем рядом, впритык. Дело могли решить только дневные массированные 
удары, к тому времени изрядно выветренные из довоенной науки и фронтовой 
практики дальних бомбардировщиков всем предыдущим опытом войны. Воистину, новое 
– хорошо забытое старое. Для большинства экипажей все это было внове,