Петрова. Это огорчало больше всего.

Постепенно все сгладилось, утихло. Только Демидов не сводил с меня глаз и при 
каждом удобном случае шпиговал своими нравоучениями. Известно – единожды крупно 
проштрафившемуся грехи отпускаются не скоро. А тут, как назло, подвернулось 
новое происшествие, вину в котором Демидов поторопился набросить на меня. Был 
полет как полет – небольшой группой одиночных самолетов с заходом на полигон. 
Но, к моему удивлению, рядом с мишенями белел крест – знак, запрещающий 
бомбометание. Я сделал несколько холостых заходов в надежде на появление «Т», 
но этого не случилось – на мишенях, как оказалось, шли ремонтные работы, и мне 
оставалось, довершив маршрут, идти на посадку. Но кто-то крест не разглядел и, 
став в круг, бомбу за бомбой запускал по мишени. Ремонтная бригада, говорят, 
показала в тот день знатные результаты в звездном забеге во все стороны, но все 
обошлось испугом, а начальник полигона еще до посадки самолетов успел обо всем 
доложить в эскадрилью.

На стоянке снова ждал меня Демидов. Ох, что он выдавал! Виновному на ногах не 
удержаться. Но я мстительно, не перебивая, дал ему возможность изругать меня до 
последней крайности. И лишь когда он стал заметно иссякать, обернулся и громко 
крикнул:

– Штурман, открой люки!

Хлопнули створки. Демидов глянул и обмяк: на всех замках висели бомбы.

– Кто ж это... бомбил-то? – растерянно вопрошал он.

В это время рядом проруливал другой самолет, прилетевший с маршрута. Демидов 
жестом остановил его и сам дал команду открыть люки. Там было пусто.

Пришлось ему повторять свой монолог теперь уже по другому адресу. Но этот 
эпизод имел и приятные последствия – с той поры Демидов стал относиться ко мне 
по-доброму, ничем не омрачая наших отношений...

Дело шло к ночным полетам. Все чаще стал по ночам тренироваться командный 
состав бригады, готовясь к инструкторской работе.

Старт разбивался за городом, на гражданском аэродроме – просторном поле с 
открытыми подходами в отличие от нашего базового, зажатого городскими и 
служебными строениями, не обещавшими особых снисхождений за ошибки в расчете на 
посадку.

Первым, как всегда, в воздух поднимался капитан Казьмин. Накануне одной из 
таких ночей, оказавшейся тихой и звездной, я попросил Сергея Павловича взять и 
меня с собой. Он согласился и перед запуском моторов кивнул на переднюю кабину, 
куда я мгновенно нырнул через верхний люк. С наступлением темноты командир 
сделал несколько тренировочных полетов, зарулил на заправочную линию и, покидая 
кабину, неожиданно спросил меня:

– Что-нибудь понял?

Хотя я на инструкторском кресле сидел фактически в качестве пассажира и в 
управление, естественно, не вмешивался, многое, несмотря на всю совершенно 
очевидную сложность и трудность ночного полета, мне приоткрылось и стало 
понятным. Я ответил утвердительно.

– Посиди в моей кабине, присмотрись к приборам.

Он ушел к другим самолетам и занялся полетами с ожидавшими его командирами. 
Вернулся нескоро и вдруг спросил:

– Хочешь слетать из пилотской?

– Хочу, товарищ капитан, – не задумался я над ответом.

– Ну что ж, запускай моторы.

Сергей Павлович сел в переднюю кабину, и, когда все было готово, я осторожно 
порулил на старт, помигал огоньками и, получив в ответ лучик зеленого фонарика, 
увеличил обороты и отпустил тормоза. Командир подстраховал меня на отрыве, а в 
воздухе, я это чувствовал, управление не трогал и только при заходе на посадку 
помог рассчитать точку приземления и посадить машину около «Т». Сделали еще 
один полет.

– Хватит, – сказал он, – остальное будет потом.

Уже загоралось утро. Мы поменялись местами, и Казьмин перелетел на главный 
аэродром.

Не так скоро, как хотелось, но эскадрилья, наконец, перешла на ночные полеты.