становился на прикол на одном из боевых аэродромов. Не был исключением и наш 
Прилуцкий. «Си-47» замирал на свободной площадке, и от него наводились 
проводные и радиосвязи с командными пунктами полков, дивизий и, конечно, с 
Москвой – АДД и Ставкой. А когда полки поднимались в воздух, то и с боевыми 
группами. Сюда, на борт ВКП, стекалась вся информация о воздушной и боевой 
обстановке, разведданные, доклады «снизу» и всякого рода распоряжения «сверху». 
Конечно, основной командный пункт, во главе с начальником штаба, не прекращал 
своей работы, но воздушный КП при резко возраставшем боевом напряжении 
значительно повышал оперативность управления всей боевой деятельностью корпуса.

26 июня бомбим аэродром Борисов. Задание как задание. С той только особенностью,
 что вместо Петра Архипова со мной летит полковник Зуенков – начальник 
полигонной службы АДД. Прибыл он из Москвы не столько с контрольными функциями, 
сколько с намерением подключиться к боевой работе. Лететь с ним приказали мне. 
Судя по его должности, бомбардир он, должно быть, меткий. Это главное. А до 
цели дорогу найдем. Но не Зуенков выделял особой метой тот очередной боевой 
вылет. Дело в том, что был он у меня по счету трехсотым – в некотором роде 
юбилейным. Как позже выяснилось, знали о трехсотом не только командиры и штаб, 
но и друзья, однако до взлета никто не намекнул мне о нем, помалкивали, словом 
не обмолвились. Все мы были – кто больше, кто меньше – немного мистиками и 
побаивались перед взлетом лишних напутствий, пожеланий и разного рода слов со 
значением. Мало ли что случится? Не лег бы потом грех на душу.

Взлетели в конце группы. Спокойно и молча вышли на Борисовский аэродром, успели 
к еще горевшим САБам. Нашли цель, и штурман сбросил бомбы. Вроде хорошо попал, 
внизу что-то загорелось. Прожектора нас не нашли, зенитки не попали. Так же 
спокойно вернулись домой. Рядовой случай. О нем и рассказать нечего. Сел. 
Зарулил на стоянку. Не тороплюсь выходить, охлаждаю моторы. Из ярко освещенной 
кабины я не сразу разобрал, кто это поднялся ко мне по крылу. Глеб Баженов, 
конечно, и с ним еще кто-то. Глеб охватил мою голову, прижался ко мне, 
прокричал поздравления и, не дав остыть моторам, просунул руку за борт и сам их 
выключил.

– Ничего с ними не случится, – проговорил он.

Ко мне потянулись и еще чьи-то руки.

– Брось копаться, вылазь! – командовал и торопил Глеб.

Сойдя с крыла меня, обступили и другие ребята, но Глеб тянул к стабилизатору. 
Там во мраке я рассмотрел белую газету и расставленные на ней тарелки и чашки. 
Когда успели? Еще издали я уловил крепкий запах самогона. Пир!

Мне поднесли жестяную кружку. Кто-то наготове держал огурец. Самогон был свиреп 
и зело вонюч. Я выгнал из легких весь воздух и, не переводя дыхания, крупными 
глотками опорожнил кружку. Но, еще не ухватив огурец и боясь вдохнуть, я вдруг 
услышал резкий голос из темноты:

– Майора Решетникова к командиру корпуса!

Черт возьми! Все во мне оборвалось. Что ж подумает генерал, почуяв от меня, 
только что зарулившего на стоянку, самогонный дух? Когда успел? Выходит, в 
воздухе пил?

Делать нечего. Бегом, как полагалось по Уставу того времени, бросился к 
самолету комкора. Взойдя по ступенькам и увидя Евгения Федоровича далеко 
впереди за рабочим столом у кабины пилотов, я, не делая и шага в его сторону, 
громко, на весь фюзеляж, отрапортовал, что, мол, такой-то «прибыл по вашему 
приказанию». И тут, к моему ужасу, Евгений Федорович, широко распахнув руки и 
весело улыбаясь, направился по наклонной дорожке прямо ко мне, на ходу 
приговаривая:

– Дорогой ты мой, первым в корпусе совершил триста боевых вылетов! Ну, спасибо, 
ну, поздравляю!

Он обхватил меня и обцеловал.

Я стоял как изваяние – ни жив ни мертв, крепко сомкнув губы и не смея 
произнести ни слова. Потом долго, по очереди, поздравлял, потряхивая мою руку, 
весь оперативный состав КП. В конце Евгений Федорович заключил церемонию:

– Ну, езжай в столовую, там тебя ждут.

Стараясь не дышать, я поблагодарил генерала, произнес приличествующее моменту 
уставное заклинание и вылетел на волю. Я так и не знаю, почуял ли он тот 
убийственный дух или со свойственной ему деликатностью пренебрег подозрениями.

В летной столовой стояли сдвинутыми длинные праздничные столы. На стене, 
сообразно обстоятельству, растянулся пестрый плакат. Были торжественные тосты и 
в хохоте тонувшие шутки. На старом пианино долговязый, пригретый в полку,