ясно, что бои под Смоленском приобрели затяжной характер и 
танковые группировки немцев уже понесли тяжелые потери. Стаменов не выразил 
особого удивления по поводу этих слухов. Они показались ему вполне достоверными.
 По его словам, все знали, что наступление немцев развивалось не в соответствии 
с планами Гитлера и война явно затягивается. Он заявил, что все равно уверен в 
нашей конечной победе над Германией. В ответ на его слова я заметил:

– Война есть война. И, может быть, имеет все же смысл прощупать возможности для 
переговоров.

– Сомневаюсь, чтобы из этого что-нибудь вышло, – возразил Стаменов.

Словом, мы поступали так же, как это делала и немецкая сторона. Беседа была 
типичной прелюдией зондажа. Я уже упоминал, что Ботман, сотрудник МИДа, 
проводил аналогичные беседы с Бережковым.

Стаменов не сообщил о слухах, изложенных мною, в Софию, на что мы рассчитывали. 
Мы убедились в этом, поскольку полностью контролировали всю шифропереписку 
болгарского посольства в Москве с Софией, имея доступ к их шифрам, которые 
называли между собой «болгарскими стихами». Шура Кочергина, жена Эйтингона, наш 
опытный оперработник, связалась со своими агентами в болгарских дипломатических 
и эмигрантских кругах Москвы и установила, что Стаменов не предпринимал никаких 
шагов для проверки и распространения запущенных нами слухов. Но если бы я отдал 
Стаменову такой приказ, он, как полностью контролируемый нами агент, наверняка 
его выполнил. Так и закончилась в конце июля – начале августа 1941 года вся эта 
история.

Сейчас содержание этой беседы искажается. Рукописный экземпляр моего объяснения 
по этому вопросу в силу неизвестных причин уничтожен 11 ноября 1974 года 
инструктором общего отдела ЦК КПСС Е. Хазиной. В документах президентского 
архива дата беседы со Стаменовым указана как 25 июня 1941 года. В частично 
рассекреченном с согласия службы внешней разведки моем объяснении отсутствуют 
ссылки на агентурное сотрудничество Стаменова с НКВД. И в ксерокопии документа 
отсутствуют целые абзацы. Однако в другой публикации, прошедшей цензуру службы 
внешней разведки, указан даже номер архивного агентурного дела Стаменова (No 
34467, лист 134), имеются прямые ссылки на его настроения и признание его 
сотрудничества с НКВД.

Из рассекреченного ныне моего объяснения можно установить четыре вопроса, 
заданные Стаменову в ходе беседы, ответы на которые были интересны советскому 
руководству. Все они сводились к зондажному выяснению возможности прекращения 
боевых действий.

В 1953 году, однако, Берию обвинили в подготовке плана свержения Сталина и 
советского правительства. Этот план предусматривал секретные переговоры с 
гитлеровскими агентами, которым предлагался предательский сепаратный мир на 
условиях территориальных уступок. На допросе в августе 1953 года Берия показал, 
что он действовал по приказу Сталина и с полного одобрения министра иностранных 
дел Молотова.

За две недели до допроса Берии меня вызвали в Кремль с агентурным делом 
Стаменова, где я сообщил о Деталях нашего разговора Хрущеву, Булганину, 
Молотову и Маленкову. Они внимательно, без единого замечания, выслушали меня, 
но позднее я был обвинен в том, что играл роль связного Берии в попытке 
использовать Стаменова для заключения мира с Гитлером. Желая представить Берию 
германским агентом и скомпрометировать его, Маленков распорядился послать 
Пегова, секретаря Президиума Верховного Совета, вместе со следователями 
прокуратуры в Софию. Они должны были привезти в Москву показания Стаменова. 
Однако Стаменов отказался дать какие бы то ни было письменные показания.

Правда, он подтвердил устно, что являлся агентом НКВД и сотрудничал с советской 
разведкой в интересах борьбы с фашизмом как в самой Германии, так и в 
странах-союзниках. Ни к чему не привели и попытки шантажировать его, как, 
например, угрозы лишить пенсии, которую он получал от советского правительства 
за свою деятельность во время войны. По свидетельству Суханова, помощника 
Маленкова, и сообщению моего младшего брата (его жена работала в секретариате 
Маленкова), Пегов вернулся из Софии с пустыми руками – ни свидетельств, ни 
признаний. Все это держалось в тайне, но фигурировало в приговоре по делу Берии 
и моем деле.

Однако в своих мемуарах Хрущев, знавший обо всех этих деталях, все-таки 
предпочел придерживаться прежней версии, что Берия вел переговоры с Гитлером о 
сепаратном мире, вызванные паникой Сталина. На мой взгляд, Сталин и все 
руководство чувствовали, что попытка заключить сепаратный мир в этой 
беспрецедентно тяжелой войне автоматически лишила бы их власти. Не говоря уже 
об их подлинно патриотических чувствах, в чем я совершенно уверен; любая форма 
мирного соглашения являлась для них неприемлемой. Как опытные политики и 
руководители великой державы, они неред