Спецоперации
Павел Судоплатов




Павел СУДОПЛАТОВ

СПЕЦОПЕРАЦИИ


ПАМЯТИ ЖЕНЫ, БОЕВЫХ СОРАТНИКОВ, 

ТОВАРИЩЕЙ, ПАВШИХ В БОРЬБЕ С ФАШИЗМОМ И

ЖЕРТВ ПРОИЗВОЛА ПОСВЯЩАЮ





От автора


Хотим мы того или не хотим, но проходит время, и то, что еще вчера было Великой 
Государственной Тайной, теряет свою исключительность и секретность в силу 
крутых поворотов в истории государства и становится общим достоянием – было бы 
желание знать правду.

Судьба распорядилась так, что к моменту завершения этой книги я, один из 
руководителей самостоятельных центров военной и внешнеполитической разведки 
Советского Союза, остался единственным свидетелем противоборства спецслужб и 
зигзагов во внутренней и внешней политике Кремля в период 1930—1950 годов.

Несмотря на репрессии в довоенные и послевоенные годы, мне, находившемуся в 
заключении 15 лет, в силу причудливого стечения обстоятельств и несомненного 
везения, удалось выжить и записать ряд воспоминаний, связанных с противоречивым 
и трагическим развитием событий того времени.

Дела разведки и контрразведки никогда не были в почете у руководящих кругов 
России. Однако при тоталитарном правлении они порой приобретали существенное 
значение в действиях властей. Собственная популярность меня как профессионала 
занимает меньше всего, но после распада СССР, как мне представляется, прежде 
всего в силу беспринципной грызни и борьбы за власть в стране, я считаю своим 
долгом рассказать людям правду о том, что было на самом деле в 30—50-х годах, 
чтобы они поняли логику трагических и героических событий в истории нашей 
Родины. Мотивы преступных репрессий, в которых повинны руководство страны и 
органы безопасности, были связаны не только с личными амбициями Сталина и 
других «вождей», но и с той борьбой за власть, которая постоянно шла внутри их 
окружения. Эту борьбу всегда умело прикрывали громкими лозунгами – «борьба с 
уклонами» в правящей партии «ускоренного строительства коммунизма», «борьба с 
врагами народа», «борьба с космополитами», «перестройка». А в итоге жертвами 
всех этих кампаний всегда оказывались миллионы ни в чем не повинных людей.

Для меня это основная тема книги. Уверен, она очень расходится с мифом о 
побудительных мотивах действий так называемых «консервативных» или 
«демократических» кругов бывшего кремлевского руководства.

Я долго руководил службой разведывательно-диверсионных операций в советских 
органах безопасности с конца 1930-х до начала 1950-х годов, включая период 
Великой Отечественной войны. Однако никаким террористом я, конечно, не был. Во 
всяком случае, никогда себя таковым не считал. Я был и остаюсь профессиональным 
революционером.

С риском для жизни боролся против руководителей фашистской террористической 
организации ОУН в Европе и на Западной Украине, против террористов – подручных 
Гитлера – Коновальца и Шухевича, уничтоживших тысячи моих соотечественников.

Моя работа как раз и была направлена на противодействие террору, преступным 
элементам, которые вели тайную вооруженную борьбу с нашим обществом. Эти 
террористы действовали, как правило, подлозунгами борьбы с советским 
государством.

Ликвидации Льва Троцкого, Коновальца были продолжением кровавой гражданской 
войны, только уже за пределами СССР, боевыми акциями против злейших врагов 
советского государства. Подобные операции задумывались политическим 
руководством страны и осуществлялись под его непосредственным контролем. Как 
известно, многие западные спецслужбы до сих пор не отказались от практики 
ведения таких специальных операций, связанных с убийством или похищением людей. 
Говорю об этом с сожалением.

Если верить официальным данным и сообщениям средств массовой информации, не без 
помощи иностранных спецслужб против российских военнослужащих в Чечне до сих 
пор действуют не только тамошние боевики-террористы, но и наемники из числа 
иностранцев.

Те, кто распространяет различные домыслы о моей прошлой якобы террористической 
деятельности, видимо, не замечают разнузданной волны уголовного и политического 
террора, которая ныне захлестнула Россию, а также другие территории прежнего 
СССР.

Источники конфликта в Чечне, безусловно, не лишены определенной исторической 
подоплеки. Жаль, однако, что весьма влиятельные личности нередко забывают о 
важнейших и первейших задачах российских спецслужб – обеспечивать безопасность 
граждан и не допускать в стране разгула терроризма. Надо быть честным перед 
историей и делать правильные выводы не только из чужих, но и из своих ошибок.

Меня не удивляют, например, частые контакты ряда наших известных деятелей с 
чеченской оппозицией и главарями бандформирований. Хотя, как мне представляется,
 это не дело политиков – вести «полноправный диалог» с бандитами, обагрившими 
руки кровью сотен и тысяч невинных людей. Иной вопрос, когда этими переговорами 
занимаются работники спецслужб, дипломаты или другие доверенные лица 
правительства.

В прошлом наше не только государственное, но и военное руководство допускало 
грубые ошибки в политике на Кавказе. Ведь не НКВД, а непосредственно Наркомат 
обороны выступил с инициативой проведения спецопераций по массовому выселению 
на Северном Кавказе в целях очистки тылов сражающейся Красной Армии. Эти факты 
при желании можно подтвердить документально.

Тем, кто не без основания, но подчас слишком эмоционально морализует по поводу 
устранения Троцкого в 1940-м, а также агентов-двойников и убийц из 
террористических организаций националистического толка в годы холодной воины, 
хорошо бы задуматься и о нравственной допустимости контактов сегодняшних 
политиков с террористами, которые объявлены во всероссийский розыск. Конечно, с 
этой публикой надо контактировать, ибо это облегчает пути к миру. Однако 
недопустимо, когда тяжелой, подчас неблагодарной работой спецслужб занимаются 
политики. Но раз уж они берут на себя такие функции, то должны нести и всю 
полноту ответственности.

Характерно, что все громкие политические убийства XX века – как в нашей стране 
(покушение на Столыпина), так и совершенные различными лицами за рубежом 
(ликвидация Троцкого, похищение Муссолини, убийства Кеннеди, И. и Р. Ганди, У. 
Пальме, И. Рабина и др.) – осуществлялись в том или ином варианте людьми, 
состоявшими в определенных связях со спецслужбами своих государств. Важно 
подчеркнуть при этом, что исполнители-террористы, стрелявшие в высших 
государственных деятелей, как неопровержимо следует из достоверных материалов, 
«вышли из-под контроля» своих прежних хозяев и были использованы 
экстремистскими политическими группировками, которые ни в коем случае не хотели 
быть напрямую причастны к террористическим акциям.

Однако следует осознавать, что спецслужбы – это единственные институты власти, 
которым законом предписано активно заниматься экстремистскими группировками, 
организациями и движениями, внедрять в них свою агентуру и доверенных лиц. 
«Работая» с террористами, привлекая в отдельных случаях экстремистские 
организации к боевым операциям, спецслужбы либо «невольно», либо «вынужденно», 
в силу своего особого интереса к агентурным данным о событиях, «подпускают» 
боевиков, потенциальных исполнителей теракций, к объектам покушения.

Так было, например, с сотрудничавшим с царской охранкой Богровым, стрелявшим в 
Столыпина, а также с Амиром, убившим израильского премьера Рабина.

Все судебные приговоры исполнителям террористических акций, как правило, 
осуществляются в максимально короткие сроки, чтобы спрятать факты, замести 
следы, уничтожить свидетелей сотрудничества исполнителей убийств со 
спецслужбами.

Кстати, подлинные досье на исполнителей акций политического террора, как 
правило, недоступны для общественности. В условиях политической борьбы 
применяются и провокационные методы создания ситуации для проведения 
экстремистских террористических акций. Трагизм в том, что спецслужбы 
функционируют, как правило, в условиях их подчиненности режиму личной власти, 
что дает возможность манипулировать видимыми со стороны обстоятельствами 
политических убийств, скрывать в действиях убийцы какую-либо личную или 
политическую мотивацию, а тем самым – развязывать политический террор, как это 
было после выстрела Николаева в Кирова.

Мой долг – призвать общество содействовать упразднению практики единоличного 
контроля над деятельностью силовых структур, ибо в условиях «политической 
борьбы без правил», локальных войн и этнических конфликтов, в обстановке 
разгула политического терроризма бесконтрольность ведения силовых акций 
оборачивается самыми трагическими последствиями.

Другой урок политической истории 1930—1950 годов заключается в необходимости 
установить контроль со стороны демократических институтов общества за практикой 
так называемых «закулисных», секретных переговоров, а также любых неофициальных 
связей государственных деятелей России с руководителями зарубежных стран, 
прежде всего США, Западной Европы, Японии, Южной Кореи.

Крайне важно, чтобы государственная тайна в сфере внешних контактов не 
оборачивалась манипулированием судьбами миллионов людей. В этой связи хочу 
подчеркнуть: те, кто больше всего говорят об «антинародном сговоре Сталина и 
Гитлера» и «секретных протоколах Молотова – Риббентропа», всегда упорно 
замалчивают три секретных протокола – приложения к решениям Ялтинской 
конференции, подписанные 11 февраля 1945 года руководителями США, 
Великобритании и СССР. А ведь этими документами на руководство США и 
Великобритании фактически возлагались обязательства по наполнению мест 
заключения в Советском Союзе: лагеря сразу после войны ожидали сотни тысяч 
«политических противников» и других «подозрительных» лиц, оказавшихся на 
территории Западной Европы и в союзнической зоне оккупации Германии. Причем 
насильственная репатриация распространялась не только на бывших советских 
граждан, но и на тех эмигрантов, которые никогда не состояли в советском 
гражданстве!

Циничное попустительство со стороны руководителей Англии и Америки наполнению 
ГУЛАГа указывает на их причастность к политическим репрессиям в Советском Союзе.
 Это подтверждает известный тезис: реальная политика западных держав базируется 
на соотношении сил, рациональном расчете, политических интересах, а отнюдь не 
на их мифической «приверженности идеалам свободы и демократии».

Именно те, кто больше всех пекся о демократии в «странах за железным занавесом»,
 фактически санкционировали репрессии со стороны СССР против его политических 
противников на зарубежных территориях. А это – неслыханное попрание 
элементарных норм международного права. И после обнародования этого факта 
неужели кто-нибудь всерьез поверит в то, что государственные интересы стран 
Запада предполагают их «искреннюю заботу» о состоянии демократии в России и 
других странах СНГ?

Моя книга опровергает искусственно приписываемую мне «версию» о действиях 
великих ученых Запада – Оппенгеймера, Ферми, Бора и других – в качестве 
«агентов советской разведки». Они таковыми никогда не были. Однако они 
сознательно делились с доверенными лицами Советского правительства и разведки 
важной информацией о научно-технических разработках в области ядерного оружия. 
Их научные труды попали в Советский Союз и Швецию с их ведома.

Наши ученые также использовали материалы, добытые разведкой в США и Англии. Как 
вспоминает ветеран нашей научно-технической разведки А. Н. Рылов, он и его 
коллега профессор Я. П. Терлецкий передавали Ю. Б. Харитону и А. Д. Сахарову 
полученные из США научные разработки, связанные с использованием схемы 
магнитной кумуляции при конструировании термоядерного взрывного устройства.

Недавно на международной конференции, посвященной истории создания советского 
ядерного оружия, член-корреспондент Академии наук РФ Л. П. Феоктистов также 
подтвердил, что И. В. Курчатов получал зарубежные материалы, связанные с 
созданием водородной бомбы, от заместителя председателя Совмина СССР А. П. 
Завенягина. Естественно, все сказанное выше вовсе не умаляет заслуги нашей 
науки в создании отечественного ядерного и термоядерного оружия. Но если ученые 
– создатели этого оружия всегда были в фаворе и пользовались почетом и особым 
уважением со стороны руководителей государств, то отношение к тем, кто помогал 
им, рискуя своей жизнью, добывать крайне нужную в тот момент научную информацию,
 иначе как циничным и жестоким назвать нельзя.

Непосредственные создатели главных агентурных подходов к виднейшим физикам 
Запада Г. Б. Овакимян, С. М. Семенов, Л. П. Василевский, 3. И. Рыбкина, С. И. 
Апресян, П. П. Пастелъняк, Г. М. Хейфец в ходе позорных чисток были уволены из 
разведки. Никто из руководителей разведки перед ними так и не извинился, не 
говоря уже о том, чтобы отметить их всех высокими государственными наградами. 
Ценнейшие агенты нашей разведки С. Н. Курнаков, соратник Розенбергов Сарант (в 
СССР жил под фамилией Старов), поддерживавшие прямой контакт с американскими 
физиками, фактически до конца своих дней оставались без должной материальной и 
моральной поддержки со стороны руководителей научно-технической разведки 
50—60-х годов, которые, кстати, несут ответственность за гибель супругов 
Розенбергов. Еще более циничным было забвение подвига видного ученого Клауса 
Фукса, которому неофициально ряд историков разведки приписывают вину за 
признание факта сотрудничества с СССР и не считают возможным ходатайствовать 
хотя бы о его посмертном награждении.

Я далек от того, чтобы у кого-то возникали мысли или подозрения об «агентурном 
сотрудничестве» наших ведущих ученых-физиков с органами госбезопасности. Дело 
тут совсем в другом. Главной задачей советской разведки была поставка 
информации для нашего политического и научно-технического руководства о 
реальном положении во всех сферах общественной жизни, научного и технического 
прогресса.

Как рассказывали мне многие нынешние работники разведки, видные деятели нашей 
отечественной науки, в том числе ныне живущий в США академик Р.3. Сагдеев, 
ученые выполняли важные поручения советского руководства (в сфере политического 
зондажа, дезинформации, сбора научно-технических материалов) при содействии 
резидентур наших органов разведки за рубежом, не будучи формально связанными 
какими-либо обязательствами с советскими спецслужбами…

Обо всем этом и идет речь в книге. Может, потому и отношение к ее автору далеко 
не однозначное. Но особо критически настроены по отношению к «страшной фигуре 
Судоплатова» почему-то именно те, кто тем или иным образом обязан своей 
карьерой былым, достаточно тесным связям с советскими спецслужбами, – я имею в 
виду таких, как В. Надеин из «Известий» (активно «разрабатывавший» академика А. 
Д. Сахарова, как говорил мне заместитель начальника 5-го управления 
генерал-майор КГБ В. П. Шадрин), Н. Геворкян из «Московских новостей», 
комментаторы из «Эха Москвы». Остается только недоумевать, почему именно они 
так яростно осуждают мою персону. Я абсолютно искренен: ведь их родители – 
сотрудники советской разведки в Иране, Литве и во Франции неоднократно в 
30-40-х годах принимали участие в похищениях и ликвидации людей, неугодных 
советскому руководству. Кстати, и об этом я пишу в своей книге, которую могу 
только порекомендовать г-же Геворкян прочитать как-нибудь на досуге.

Жизнь есть жизнь, и она течет по своим, не подвластным нам законам. Мы же из 
прошедшего должны делать какие-то выводы для себя, постараться осмыслить 
минувшее время, чтобы второй раз не споткнуться о тот же камень. Думаю, здесь 
во многом может помочь нам историческая наука, которая должна объективно 
посмотреть на прошлое с высоты времени. И дать не только оценки прошедшему, но 
и объяснить его, дабы потомкам нашим не пришлось решать те же проблемы, которые 
мы далеко не всегда решали наилучшим образом.

Я считаю необходимым также обратить внимание на то, что мои воспоминания ни в 
коей мере не претендуют на роль научно-исторического повествования. Это 
субъективный взгляд очевидца на то, как работали механизмы, приводившие в 
действие политическую машину СССР, как удалось создать ценой колоссальных жертв 
могущественное государство, в известной мере определившее развитие мировых 
событий в 30-х и 50-х годах, ставшее сверхдержавой, державшее в страхе не 
только своих граждан, но и весь мир. Его сила была в ликвидации нищеты и 
разрухи, охвативших страну после гражданской войны, в глубокой вере в правоту 
великой социальной революции XX века. Именно поэтому, симпатизируя СССР, его 
напрямую и косвенно поддерживали великие умы современного мира – Нильс Бор, 
Энрико Ферми, Роберт Оппенгеймер, Альберт Эйнштейн и другие.

В жестоком противоборстве СССР и западного мира заложена главная причина 
взаимной нетерпимости во всех событиях внутренней и внешней политики нашей 
страны.

У меня нет никаких сомнений, как бы это ни оспаривали сегодня, что правящие 
круги Запада не только ненавидели наше государство, но и на всем протяжении его 
истории делали все, что было в силах, для его гибели. Вынужденный союз США, 
Англии и СССР в борьбе с гитлеризмом в годы войны также не был передышкой в их 
противоборстве. «Холодная война» продолжалась, просто быстрое поражение СССР в 
борьбе с Германией было невыгодно Западу, опасавшемуся за свое мировое 
господство. Вплоть до декабря 1991 года делалось все для ослабления СССР. И 
сейчас мы испытываем мучительные переживания в связи с переходом в новую стадию 
противоборства и сотрудничества со странами Запада, которые все равно будут 
базироваться на исторической роли России как одной из сверхдержав современности.
 Однако сейчас в отличие от прошлых лет речь не идет о выживании нашего 
государства. Наследие СССР надежно гарантирует допустимые повороты и зигзаги, 
делает нас мощным партнером в переговорах на международной арене. Конечно, 
внутренняя нестабильность в стране, провалы в экономической политике неизбежно 
заставляют правящие круги и ныне – в который раз – возлагать ответственность за 
допущенные ошибки на прошлое руководство. Отсюда постоянная неприязнь, 
перерастающая порой в ненависть к тем, кто своей реальной работой внес вклад в 
тот базис современного развития, который остается до сих пор несокрушимым 
фактором гордости и престижа Родины.

Соблюдая военную присягу, я молчал, пока существовал Советский Союз. Когда 
деятельность советской разведки и ряд аспектов внешней политики СССР перестали 
быть секретными после известных событий 1991 года и все то, чему я верно служил,
 перестало существовать, я не мог и не имел права дальше молчать. К сожалению, 
у меня не было иного выхода, как издать воспоминания первоначально на Западе, 
так как отечественные издатели намерены были их опубликовать только после 
консультации в «компетентных инстанциях». Я благодарен Дж. и Л. Шехтер, что 
книга там увидела свет.

В создании настоящей книги мне оказали большую поддержку мои боевые товарищи, с 
которыми я делил все трудности нашей сложной и опасной работы. Считаю своим 
долгом особо поблагодарить за моральную помощь начальника советской внешней 
разведки КГБ Л. В. Шебаршина, ветеранов органов госбезопасности С. А. Ананьина, 
П. И. Массю, А. Н. Рылова, И. А. Щорса, Ю. А. Колесникова, З. В. Зарубину, А. Ф.
 Камаеву-Филоненко, писателя-публициста К. А. Столярова.

П. СУДОПЛАТОВ

6 августа 1996 г.




ГЛАВА 1. НАЧАЛО





Детство и начало работы в ЧК


Я родился в 1907 году на Украине, в городе Мелитополе, расположенном в богатом 
фруктами регионе и в то время насчитывавшем около двадцати тысяч жителей. Мать 
у меня русская, а украинцем был мой отец – разнорабочий, пекарь, булочник, 
повар, официант. Как и всех детей – а нас в семье было пятеро, – меня крестили 
в русской православной церкви на день Петра и Павла. Мое начальное образование 
включало в себя изучение Нового и Ветхого Завета и основ русского языка, 
поскольку в царское время преподавание украинского в школах запрещалось. 
Пользовались им лишь в качестве разговорного. До десяти лет, пока не умер отец, 
у меня было самое обычное детство. После его смерти заботы о семье легли на 
плечи матери и старшей сестры. В год смерти отца произошла революция, власть 
взяли большевики.

Поначалу жизнь в городе мало в чем изменилась, и все текло по-заведенному. 
Однако, как только подошли к концу запасы продовольствия, начался хаос, 
сопровождавшийся бандитским террором. У нашей семьи не было никакой 
собственности, мы арендовали двухкомнатную квартиру в маленьком одноэтажном 
доме, принадлежавшем домовладельцу Хроленко. Мое восприятие событий того 
времени можно считать типичным для семей с низким достатком, которым нечего 
было терять. Вполне естественно, я всей душой поверил, прочтя написанную 
Бухариным «Азбуку революции», что общественная собственность будет означать 
построение справедливого общества, где все будут равны, а страной будут 
управлять представители крестьянства и рабочего класса в интересах простых 
людей, а не помещиков и капиталистов.

Мой старший брат Николай вступил в Красную Армию в 1918 году – через два года 
он стал бойцом в отряде ЧК. За год до этого, в двенадцатилетнем возрасте, я 
убежал из дому и присоединился к красноармейскому полку, который вскоре был 
вынужден покинуть Мелитополь. Наш полк разгромили белые, и лишь небольшим 
группам бойцов удалось влиться в подразделения 44-й стрелковой дивизии Красной 
Армии в районе Киева. Поскольку к тому времени я уже окончил начальную школу и 
умел читать, меня определили в роту связи. Позднее я принимал участие в боях 
под Киевом. В 1921 году, когда мне исполнилось четырнадцать, сотрудники Особого 
отдела дивизии попали в засаду, устроенную украинскими националистами, и многие 
из них погибли. В то время мы сражались в основном не с белогвардейцами, а с 
войсками украинских националистов, предводительствуемыми Петлюрой и Коновальцем,
 командиром корпуса «Сечевые стрельцы». Когда началась гражданская война, 
украинские националисты провозгласили независимую республику и официально в 
январе 1919 года объявили войну России и украинскому большевистскому 
руководству. (В 30-х, а затем еще раз в 40-х годах я также принимал 
непосредственное участие в борьбе с украинскими националистами.) Борьба эта 
фактически завершилась лишь в январе 1992 года, после того как украинское 
правительство в изгнании и весь остальной мир признали президента Кравчука 
законным главой суверенного государства Украина.

В Особом отделе, понесшем тяжелые потери, срочно потребовался телефонист и 
шифровальщик. Так я был послан на работу в органы безопасности. Это и было 
началом моей службы в ВЧК– КГБ.

В дивизии, где я служил, вместе с нами сражались поляки, австрийцы, немцы, 
сербы и даже китайцы. Последние были очень дисциплинированны и дрались до 
последней капли крови. Борьба шла жестокая, и случалось, что целые деревни 
оказывались уничтоженными украинскими националистами и бандформированиями: 
всего в ходе гражданской войны на Украине погибло свыше миллиона человек. Мое 
поколение вскоре привыкло к жестокостям этой войны, потерям и лишениям. Мы 
считали все это вполне естественным. В состоянии войны страна находилась с 1914 
года, и трагедия России заключалась в том, что до самого конца гражданской 
войны, то есть до 1922 года, создать стабильное общество, опирающееся на 
нормальные, гуманистические ценности, не представлялось возможным.

Опыт, приобретенный при выполнении обязанностей телефониста, а затем 
шифровальщика, оказался полезным. Я печатал документы с грифом «секретно», 
посылавшиеся командованию, и расшифровывал телеграммы, которые мы получали 
непосредственно от главы ВЧК Феликса Дзержинского из Москвы.

1921 год стал переломным в моей жизни. Дивизия была переведена в Житомир. 
Главной задачей нашего Особого отдела была помощь местному ЧК в проникновении в 
партизанское подполье украинских националистов, руководимых Петлюрой и 
Коновальцем. Их вооруженные банды устраивали диверсии против органов Советской 
власти на местах. Возглавлявшим ЧК Потажевичу и Савину удалось установить 
диалог с партизанскими руководителями и провести с ними неофициальные 
переговоры. Мое руководство встретилось с ними в Житомире на явочной квартире. 
Я, как младший сотрудник на подхвате, должен был проживать в доме, где 
находилась явочная квартира, и обслуживать переговоры. Опыт общения с главарями 
формирований украинских националистов, являвшимися, по существу, настоящими 
хозяевами в своей округе, помог мне в дальнейшем, когда я стал оперативным 
работником госбезопасности. На своей собственной шкуре испытал я, каково иметь 
дело с заговорами в подполье.

Война с украинскими националистами продолжалась почти два года и закончилась 
компромиссом – их главари приняли амнистию, которую дало им правительство 
Советской Украины. Произошло это лишь после того, как кавалерийский отряд в две 
тысячи сабель, посланный Коновальцем в Житомир, был окружен частями Красной 
Армии и сдался. Банда Коновальца потерпела сокрушительное поражение. В этих 
боях погиб мой старший брат Николай, служивший в погранвойсках на польской 
границе. Я же подал рапорт о переводе в Мелитополь, чтобы быть поближе к семье 
и иметь возможность помогать ей.

В течение последних трех лет пребывания в Мелитополе я был младшим оперативным 
работником в окружном отделе ГПУ и отвечал за работу осведомителей, 
действовавших в греческом, болгарском и немецком поселениях. В 1927 году я 
получил повышение и был переведен в Харьков, тогдашнюю столицу Украины, где 
стал работать в ГПУ УССР. Именно там, в Харькове, я встретился со своей будущей 
женой, Эммой Кагановой: мне было двадцать, ей на два года больше – она приехала 
на Украину из белорусского города Гомеля.

Эмма была способной, и ей удалось поступить в гимназию, где для евреев 
существовала ограничительная норма. Она окончила несколько классов гимназии и 
позднее стала работать секретарем-машинисткой у Хатаевича, секретаря гомельской 
губернской организации большевиков. Когда ее начальника перевели в Одессу, где 
он возглавил партийную организацию, она последовала за ним. Именно в Одессе 
Эмма и перешла в местное ГПУ. Ей поручили вести работу среди проживавших в 
городе немецких колонистов. Голубоглазая блондинка, она говорила на близком к 
немецкому идише и вполне могла сойти за немку.

В Харьков ее перевели за год до того, как я туда перебрался. Эмма занимала в 
ГПУ УССР более весомое положение, чем такой новичок, каким я тогда был. Как 
образованной и привлекательной женщине, к тому же начитанной и чувствовавшей 
себя вполне свободно в обществе писателей и поэтов, ей доверили руководить 
деятельностью осведомителей в среде украинской творческой интеллигенции – 
писателей и театральных деятелей. Мы встретились с ней на службе, и меня 
поразили ее красота и ум. Отец Эммы, сплавщик леса, умер, когда ей было всего 
десять лет. Она начала работать и одна содержала всю семью, где было восемь 
детей. Так что у нас с Эммой было много общего: и я, и она являлись опорой для 
семьи и должны были в силу обстоятельств рано повзрослеть.

Несмотря на то что вся наша жизнь была заполнена работой, жена побудила меня 
заняться изучением права в Харьковском университете. Но мне, правда, удалось 
побывать всего на десяти лекциях и сдать один экзамен – по экономической 
географии. На большее у меня просто не хватило времени. Мой рабочий день 
начинался в десять часов утра и заканчивался в шесть вечера с коротким 
перерывом на обед. После этого начинались встречи с осведомителями на явочных 
квартирах. Они продолжались с половины восьмого вечера до одиннадцати. Затем я 
возвращался на службу, чтобы доложить начальству о полученных мною оперативных 
материалах.

С 1922 года ГПУ, а позднее НКВД-КГБ (ныне ФСБ) и служба внешней разведки при 
принятии важных решений в вопросах внешней и внутренней политики государства 
должны были стать основным источником информации для всех уровней советского и 
российского руководства. Еще и сегодня руководство страны получает ежемесячные 
доклады о положении в государстве от органов госбезопасности по линии их 
агентуры. Подобного рода доклад включает изложение внутренних трудностей и 
недостатков в работе различных организаций, предприятий и учреждений. По 
заведенному при Сталине порядку встречаться со своим осведомителем в дневное 
время было не положено. Вот почему мы встречались по вечерам. Было известно, 
что Сталин засиживается допоздна, и мы работали в таком же режиме.

По иронии судьбы отделение информации нашего отдела возглавлял бывший царский 
офицер Козельский, происходивший из обедневшей дворянской семьи. Хотя этот 
человек и служил в царской армии, его симпатии к большевикам, проявившиеся в 
годы революции, позволили ему завоевать наше доверие. В 1937 году он покончил 
самоубийством, чтобы избежать ареста во время кампании чисток…

Для меня Эмма была идеалом настоящей женщины, и в 1928 году мы поженились, хотя 
официально зарегистрировали наш брак лишь в 1951 году. Так жили многие из моих 
товарищей, годами не оформляя своего брака.

Между тем работа шла своим чередом, и я получил новое – весьма необычное, но 
весьма важное – задание, которое совместно контролировалось руководителями ОГПУ 
и партийными органами. Моя новая должность называлась: комиссар спецколонии в 
Прилуках для беспризорных детей. После гражданской войны подобного рода колонии 
ставили своей целью покончить с беспризорностью детей-сирот, которых голод и 
невыносимые условия жизни вынуждали становиться на путь преступности. На 
содержание этих колоний каждый чекист должен был отчислять десять процентов 
своей заработной платы. При них создавались мастерские и группы 
профессиональной подготовки: трудовой деятельности ребят придавалось тогда 
решающее значение. Завоевав доверие колонистов, мне удалось организовать 
фабрику огнетушителей, которая вскоре начала приносить доход.

Благодаря положению моей жены в украинских партийных кругах я дважды встречался 
с Косиором, тогдашним секретарем ЦК Коммунистической партии Украины. Эти 
встречи проходили на квартире Хатаевича, куда нас приглашали в качестве гостей. 
Особое впечатление на меня производило, как оба руководителя смотрели на 
будущее Украины. Экономические проблемы и трагедию коллективизации они 
рассматривали как временные трудности, которые следует преодолевать всеми 
возможными средствами. По их словам, необходимо было воспитать новое поколение, 
абсолютно преданное делу коммунизма и свободное от всяких обязательств перед 
старой моралью. Наибольшее внимание следовало уделять развитию и поддержке 
новой украинской интеллигенции, враждебно относящейся к националистическим 
идеям. Потребовались еще шестьдесят лет и развал Советского Союза, чтобы стало 
очевидным: нужно было проявить по крайней мере терпимость и постараться понять 
противную сторону, а не стремиться во что бы то ни стало ее уничтожить.

Нам с женой льстило, что такие люди, как Косиор и Хатаевич, разговаривают с 
нами как со своими товарищами по партии, хотя оба мы были тогда комсомольцами. 
Кандидатами в члены партии мы стали позднее.

В 1933 году глава украинского ГПУ Балицкий был назначен заместителем 
председателя общесоюзного ОГПУ. Переезжая в Москву на новую работу, он взял с 
собой нескольких сотрудников, в том числе и меня. Я получил в управлении кадров 
центрального аппарата госбезопасности должность старшего инспектора, 
курировавшего перемещения по службе и новые назначения в Иностранном отделе 
(закордонной разведке) ОГПУ.

В то время я начал часто сталкиваться по работе с Артузовым, тогдашним 
начальником Иностранного отдела, и его заместителем Слуцким.

Видную роль в руководстве Иностранным отделом, помимо Артузова и Слуцкого, 
играли Берман, Федоров (возглавлявший борьбу с эмиграцией), Шпигельглаз, 
Минскер, Эйтингон и Горожанин (последнему Маяковский посвятил свое 
стихотворение «Солдаты Дзержинского»).




Смертельный поединок с ОУН


В 1933 году Кулинич, офицер, отвечавшая за оперативное наблюдение и борьбу с 
украинской эмиграцией на Западе, подала рапорт об отставке по состоянию 
здоровья. Узнав, что я родом с Украины и имею опыт работы в местных условиях, 
Артузов предложил эту должность мне. К тому времени Эмма также перевелась в 
Москву и получила назначение в Секретно-политический отдел. С 1934 года в ее 
обязанности входила работа с сетью осведомителей в только что созданном Союзе 
писателей и в среде творческой интеллигенции.

После трагического убийства советского дипломата Майлова во Львове, 
совершенного террористом ОУН Лемеком в 1934 году, председатель ОГПУ Менжинский 
издал приказ о разработке плана действий по нейтрализации террористических 
акций украинских националистов. Украинское ГПУ сообщило, что ему удалось 
внедрить в подпольную военную организацию украинских националистов в изгнании 
(ОУН) своего проверенного агента – Лебедя. Это было крупным достижением.

Слуцкий, к тому времени начальник Иностранного отдела, предложил мне стать 
сотрудником-нелегалом, работающим за рубежом. Сначала это показалось мне 
нереальным, поскольку опыта работы за границей у меня не было и я ничего не 
знал об условиях жизни на Западе. К тому же мои знания немецкого, который 
должен был мне понадобиться в Германии и Польше, где предстояло работать, 
равнялись нулю.

Однако чем больше я думал об этом предложении, тем более заманчивым оно мне 
представлялось. И я согласился. После чего сразу приступил к интенсивному 
изучению немецкого языка – занятия проходили на явочной квартире пять раз в 
неделю. Опытные инструкторы обучали меня также приемам рукопашного боя и 
владению оружием. Исключительно полезными для меня были встречи с заместителем 
начальника Иностранного отдела ОГПУ—НКВД Шпигельглазом. У него был большой опыт 
работы за границей в качестве нелегала – в Китае и Западной Европе. В начале 
30-х годов в Париже «крышей» ему служил рыбный магазин, специализировавшийся на 
продаже омаров, расположенный возле Монмартра.

После восьми месяцев обучения я был готов отправиться в свою первую зарубежную 
командировку в сопровождении Лебедя, «главного представителя» ОУН на Украине, а 
в действительности нашего тайного агента на протяжении многих лет. Лебедь с 
1915 по 1918 год просидел вместе с Коновальцем в лагере для военнопленных под 
Царицыном. (В годы первой мировой войны Лебедь и Коновалец вместе воевали в 
качестве офицеров австро-венгерской армии против России на Юго-Западном фронте 
в составе так называемого корпуса «Сечевых стрельцов».) В гражданскую войну он 
стал заместителем Коновальца и командовал пехотной дивизией, сражавшейся против 
частей Красной Армии на Украине. После отступления Коновальца в Польшу в 1920 
году Лебедь был направлен им на Украину для организации подпольной сети ОУН. Но 
там его арестовали. Выбор перед ним был простой: или работать на нас, или 
умереть.

Лебедь стал для нас ключевой фигурой в борьбе с бандитизмом на Украине в 20-х 
годах. Его репутация в националистических кругах за рубежом оставалась 
по-прежнему высокой: Коновалец рассматривал своего представителя как человека, 
способного провести подготовительную работу для захвата власти ОУН в Киеве в 
случае войны. От Лебедя, которому мы разрешали выезжать на Запад в 20-х и 30-х 
годах по нелегальным каналам, нам и стало известно, что Коновалец лелеял планы 
захвата Украины в будущей войне. В Берлине Лебедь встречался с полковником 
Александером, предшественником адмирала Вильгельма Канариса на посту 
руководителя германской разведслужбы в начале 30-х годов, и узнал от него, что 
Коновалец дважды виделся с Гитлером, который предложил, чтобы несколько 
сторонников Коновальца прошли курс обучения в нацистской партийной школе в 
Лейпциге.

Я ехал за границу как «племянник» Лебедя, якобы для помощи в его работе. Моя 
жена была переведена в Иностранный отдел НКВД для того, чтобы через нее я мог 
поддерживать связь с Центром. Она должна была выступать в роли студентки из 
Женевы, что позволило ей время от времени встречаться с агентами в Западной 
Европе. С этой целью она прошла специальный курс.

Лебедь не знал о том, что на нас работает еще один агент, Полуведько, главный 
представитель Коновальца в Финляндии. Он жил по фальшивому паспорту в Хельсинки,
 организуя контакты между украинскими националистами в изгнании и их подпольной 
организацией в Ленинграде. Оуновцы прятали свои архивы в Ленинграде, в 
знаменитой библиотеке имени Салтыкова-Щедрина. Хотя мы и знали это, обнаружить 
архивы удалось лишь после окончания второй мировой войны, в 1949 году.

Я выехал в Хельсинки в сопровождении Лебедя. Лебедь передал меня на попечение 
Полуведько и тут же возвратился в Харьков через Москву. Полуведько, ничего не 
знавший о моей истинной работе, регулярно посылал обо мне отчеты в НКВД через 
Зою Воскресенскую-Рыбкину, отвечавшую за связь с ним. Мне надо было дать Центру 
знать, что со мной все в порядке, и, как условились заранее, я написал записку 
своей «девушке», а затем порвал ее и бросил в корзинку для бумаг. Выступив в 
роли моего невольного помощника, Полуведько собрал обрывки и передал их Зое. А 
на каком-то этапе Полуведько вообще предложил меня убрать, о чем сообщал в 
одном из своих донесений, но, к счастью, решение этого вопроса зависело не от 
него. В Финляндии (а позднее и в Германии) я жил весьма скудно: у меня не было 
карманных денег, и я постоянно ходил голодный. Полуведько выделял мне всего 
десять финских марок в день, а их едва хватало на обед – при этом одну монетку 
надо было оставлять на вечер для газового счетчика, иначе не работали отопление 
и газовая плита. На тайные встречи между нами, расписание которых было 
определено перед моим отъездом из Москвы, Зоя Рыбкина и ее муж Борис Рыбкин, 
резидент в Финляндии, руководивший моей разведдеятельностью в этой стране, 
приносили бутерброды и шоколад. Перед уходом они просматривали содержимое моих 
карманов, чтобы убедиться, что я не взял с собой никакой еды: ведь это могло 
провалить нашу «игру».

После двух месяцев ожидания в Хельсинки прибыли связные от Коновальца – 
Грибивский («Канцлер») из Праги и Андриевский из Брюсселя. Мы отправились в 
Стокгольм пароходом.

При посадке мне вручили паспорт на имя Николса Баравскаса, выданный литовскими 
спецслужбами по просьбе руководства ОУН. Когда прибыли в Стокгольм, всех 
пассажиров собрали в столовой, и официант начал раздавать прошедшие пограничный 
контроль паспорта. Поначалу он отказался вернуть мне мой паспорт, заявив, что 
фото явно не соответствует оригиналу. Действительно, паспорт был на имя 
Сциборского, члена Центрального руководства ОУН, украинского активиста, с 
фотографией Сциборского. К счастью, тут вмешался возмущенный Полуведько, 
пригрозивший официанту и заставивший его вернуть мне документ. После недели 
пребывания в Стокгольме мы отправились в Германию, где никаких неприятностей с 
тем же паспортом у меня уже не было. В июне 1936 года прибыли в Берлин, и там я 
встретился с Коновальцем, который расспрашивал меня обо всем с большим 
пристрастием. Наша встреча проходила на квартире, находившейся в здании музея 
этнографии и предоставленной ему германской разведслужбой. В сентябре меня 
послали на три месяца в нацистскую школу в Лейпциге. Во время учебы я имел 
возможность познакомиться с оуновским руководством. Слушателей школы, 
естественно, интересовала моя личность. Однако никаких проблем с моей 
«легендой» не возникало.

Мои беседы с Коновальцем становились между тем все серьезнее. В его планы 
входила подготовка административных органов для ряда областей Украины, которые 
предполагалось освободить в ближайшем будущем, причем украинские националисты 
должны были выступать в союзе с немцами. Я узнал, что в их распоряжении уже 
имеются две бригады, в общей сложности около двух тысяч человек, которые 
предполагалось использовать в качестве полицейских сил в Галиции (части 
Западной Украины, входившей тогда в Польшу) и в Германии.

Оуновцы всячески пытались вовлечь меня в борьбу за власть, которая шла между 
двумя их главными группировками: «стариков» и «молодежи». Первых представляли 
Коновалец и его заместитель Мельник, а «молодежь» возглавляли Бандера и 
Костарев. Моей главной задачей было убедить их в том, что террористическая 
деятельность на Украине не имеет никаких шансов на успех, что власти немедленно 
разгромят небольшие очаги сопротивления. Я настаивал на том, что надо держать 
наши силы и подпольную сеть в резерве, пока не начнется война между Германией и 
Советским Союзом, а в этом случае немедленно их использовать.

Особенно тревожили террористические связи этой организации, в частности 
договоренность с хорватскими националистами и участие в убийстве югославского 
короля Александра и министра иностранных дел Франции Луи Барту. Для меня было 
открытием, что все эти террористы финансируются абвером – разведывательной и 
контрразведывательной службой вермахта. Полной неожиданностью явилась для меня 
и новость, что убийство польского министра генерала Перацкого в 1934 году 
украинским террористом Мацейко было проведено вопреки приказу Коновальца и 
стоял за этим Бандера, соперничавший с последним за власть. Бандера стремился к 
контролю над организацией, играя на естественной неприязни украинцев к 
Перацкому, который нес ответственность за репрессии против украинского 
меньшинства в Польше. Коновалец рассказал мне, что к этому времени между 
Польшей и Германией был подписан договор о дружбе, так что немцев никоим 
образом не устраивали любые враждебные акции по отношению к полякам. Они были 
так взбешены, что выдали Бандеру, скрывавшегося в Германии. Убийца генерала, 
Мацейко, сумел скрыться.

Дело обстояло следующим образом. Мацейко планировал убить Перацкого, взорвав 
гранату, но она по каким-то причинам не взорвалась, и он застрелил польского 
министра. За ним тут же бросилась толпа людей. Мацейко сумел проскочить перед 
идущим трамваем, который отсек его от преследователей, забежал в подъезд 
первого же дома, поднялся на площадку 7-го этажа, там сбросил плащ и шляпу, 
выкинул револьвер и, неузнанный, спокойно вышел на улицу. Польская 
контрразведка установила засаду на всех явочных квартирах украинских 
националистов в Варшаве, но он не появился ни на одной из них. Ночь он провел 
со своей подружкой, тоже украинской террористкой Чемеринской. Именно она 
организовала его побег через Карпаты в Чехословакию, использовав свои связи в 
чешской полиции.

В Чехословакии ОУН имела мощную поддержку со стороны властей. У президента 
Бенеша были с Коновальцем личные отношения еще со времен первой мировой войны. 
Однако, когда ОУН «вышла из-под контроля» властей и осуществила убийство 
Перацкого, эти отношения ухудшились.

Несмотря на эмоциональное выступление Бандеры на суде в защиту дела украинского 
национализма, он и другие организаторы были приговорены к смертной казни через 
повешение. Однако давление Германии на польские власти в конце концов спасло им 
жизнь. Смертный приговор заменили тюрьмой. Немцы после захвата Польши тут же 
выпустили Бандеру на свободу. И между двумя группировками украинских 
националистов закипела кровавая междоусобная война.

В общении со своими коллегами по нацистской партийной школе я держался 
абсолютно уверенно и независимо: ведь я представлял головную часть их 
подпольной организации на Украине, в то время как они являлись всего лишь 
эмигрантами, существовавшими на немецкие подачки. Я имел право накладывать вето 
на их предложения, поскольку выполнял инструкции своего «дяди» («вуйко»). Если 
что-то в их высказываниях мне не нравилось, достаточно было просто сказать: 
«Вуйко не велел!»

Именно таким образом я отверг предложение о моей встрече с полковником 
Лахузеном из штаб-квартиры абвера. Вступать в прямые контакты с германской 
разведкой было бы рискованно, так как немцы могли попытаться принудить меня к 
сотрудничеству. Снова и снова приходилось мне повторять свои возражения по 
поводу встречи с кем-либо из абвера.

Однажды, когда мы гуляли с Коновальцем, к нам подошел уличный фотограф и 
сфотографировал нас, передав пленку Коновальцу, заплатившему за это две марки. 
Я возмутился. Было ясно, что мое берлинское окружение хочет иметь фотографию в 
своем досье, чтобы потом, когда им понадобится, они могли разыскать меня. Тогда 
же, на улице, я выразил свой недвусмысленный протест Коновальцу. Было бы 
непростительной ошибкой, если такая фотография оказалась бы в руках у немцев, 
заявил я ему, нисколько не сомневаясь, что именно это и было его истинной целью.
 Коновалец попытался как-то меня успокоить. По его словам, не было ничего 
предосудительного в том, что какой-то уличный фотограф, зарабатывающий себе на 
жизнь, сфотографировал нас вдвоем, прогуливающимися по берлинской улице.

Позднее я убедился, что был прав. В годы войны СМЕРШ (СМЕРШ – название 
советской военной контрразведки в 1943-1946 годах.) захватил двух лазутчиков в 
Западной Украине, у одного из них была эта фотография. Когда его спросили, 
зачем она ему нужна, он ответил: «Я не имею понятия, кто этот человек, но мы 
получили приказ ликвидировать его, если обнаружим».

Я сумел войти в доверие к Коновальцу, передав ему содержимое одного 
конфиденциального разговора. Как-то Костарев и еще несколько молодых украинских 
националистов, слушателей нацистской партийной школы, стали говорить, что 
Коновалец слишком стар, чтобы руководить организацией, и его следует 
использовать лишь в качестве декоративной фигуры. Когда они спросили мое мнение,
 я возмущенно ответил:

– Да кто вы такие, чтобы предлагать подобное? Наша организация не только 
полностью доверяет Коновальцу, но и регулярно получает от него поддержку, а о 
вас до моего приезда сюда мы вообще ничего не слышали.

Когда я рассказал об этом Коновальцу, лицо его побледнело. Позже Костарев был 
уничтожение думаю, что это случайное совпадение.

В Центре было решено, что, как только я прибуду в Германию, мне следует 
проявлять полную самостоятельность и не поддерживать никаких контактов ни с 
нашей резидентурой, ни с нелегалами. Коновалец взял меня под свою опеку и 
частенько навещал: мы вдвоем бродили по городу. Однажды он даже повел меня на 
спектакль в Берлинскую оперу, но в целом развлечений в моей жизни там было не 
так уж много. Украинская община была очень бедной, и о том, чтобы позволить 
себе какую-либо роскошь, не могло быть и речи. Если вас приглашали на чай, то 
сахар принято было приносить с собой. Украинцы, с которыми я общался, наивно 
полагали, что могут помочь финансировать ОУН за счет доходов какой-нибудь 
гуталиновой фабрики, которой владели их родственники в Польше. Они буквально 
жаждали войны Германии с Польшей и СССР как освобождения из-под ига 
«национального угнетения».

Коновалец привязался ко мне и даже предложил, чтобы я сопровождал его в 
инспекционной поездке в Париж и Вену с целью проверки положения дел в 
украинских эмигрантских кругах, поддерживавших его. У него были деньги, 
полученные от немцев, и это позволяло ему играть роль лидера могущественной 
организации.

В Париже мы остановились в разных отелях. Во время нашего пребывания в городе 
проходила всеобщая забастовка, и все рестораны оказались закрытыми, так что 
Коновалец повез меня обедать в… Версаль. Не работало и метро, и нам пришлось 
взять такси, кстати, весьма дорогое. Я был под огромным впечатлением от Парижа 
и остаюсь его поклонником до сегодняшнего дня.

Центр был осведомлен о том, что мы с Коновальцем намеревались провести в Париже 
три недели, и решил воспользоваться этой возможностью, чтобы организовать мне 
встречу с моим курьером. Согласно инструкции из Москвы мне надлежало по 
возможности выйти на такую встречу в Париже и позднее в Вене. Для этого я 
должен был дважды в неделю появляться между пятью и шестью вечера на углу 
Плас-де-Клиши и бульвара де-Клиши. Курьер должен был быть мне лично известен, 
но имя его мне не раскрывали – таковы были «правила конспирации», – им мог 
оказаться кто угодно. В первое же свое появление на условленном месте я увидел… 
собственную жену, одетую по последней моде: она сидела за столиком кафе на 
улице и медленно попивала черный кофе. В ту минуту я был обуреваем самыми 
разнородными чувствами. Усилием воли мне удалось заставить себя удостовериться, 
что за мной нет никакой слежки, и лишь после этого я приблизился к Эмме. Мне 
сразу же стало совершенно ясно: место для рандеву выбрано крайне неудачно, так 
как сновавшая вокруг толпа не давала возможности проверить, есть ли за тобой 
«хвост» или нет.

Опыт моей работы в Харькове против польской агентуры научил меня, что почти во 
всех провалах виноват был неудачный выбор места встречи. Взяв себя в руки, я на 
плохом немецком попросил разрешения сесть рядом за столик. Мы оба были крайне 
напряжены. Эмма, когда я подсел к ней, осведомилась, все ли у меня в порядке.

– Хотя ты и потерял в весе, но выглядишь, по-моему, превосходно, – добавила она 
с улыбкой. – Да и выбрит на сей раз прекрасно.

Это ее замечание явно намекало на то, что дома, в России, я частенько брился 
через день.

Посидев немного за столиком, мы незаметно удалились: это кафе было чересчур 
открыто для посторонних глаз. Идя по направлению к бульвару, мы заметили двух 
жандармов, явно направлявшихся в нашу сторону: Повинуясь внутреннему инстинкту, 
мы тотчас перешли улицу, чтобы избежать встречи с полицией. Теперь, оглядываясь 
назад, я вижу, насколько это было глупо.

Недорогой отель, в котором остановилась Эмма (вполне подходящий для студентки, 
проводящей свои каникулы в Париже), находился всего в нескольких кварталах от 
места нашей встречи. Хотя я и был в восторге от встречи с женой, которую не 
видел почти год, мне было страшно подвергать ее хотя бы малейшему риску из-за 
свидания со мной. Мы обнялись, и я тут же сказал, чтобы она передала Центру мое 
требование: ни при каких обстоятельствах Эмма не должна быть моей связной. Я 
ведь не относился к числу тех, кто живет на Западе постоянно, так что с полной 
уверенностью мог утверждать: все мои контакты внимательнейшим образом изучаются 
и анализируются как разведкой украинских националистов, так и немцами. И если 
немецкая или даже французская контрразведка будет иметь основания считать, что 
Эмма связана со мной, то ее наверняка схватят и подвергнут допросу с 
пристрастием. Вот почему я велел ей немедленно возвращаться в Швейцарию, а 
оттуда – домой. Я должен был так поступить, чтобы избавиться от беспокойства за 
ее судьбу и чувствовать себя в безопасности. Эмма тут же заверила меня, что 
уедет в Берн незамедлительно. Я информировал ее о положении дел в украинских 
эмигрантских кругах и о той значительной поддержке, которую они получали от 
Германии. Особенно любопытной показалась ей информация, касавшаяся раздоров 
внутри украинской организации: я рассказал Эмме о своей предполагавшейся 
поездке с Коновальцем в Вену и убедительно просил ее не появляться там в 
качестве курьера возле Шенбруннского дворца – места предполагавшейся встречи.

Во время нашего пребывания в Париже Коновалец пригласил меня посетить вместе с 
ним могилу Петлюры, после разгрома частями Красной Армии бежавшего в столицу 
Франции, где в 1926 году он и был убит. Коновалец боготворил этого человека, 
называя его «нашим знаменем и самым любимым вождем». Он говорил, что память о 
Петлюре должна быть сохранена. Мне было приятно, что Коновалец берет меня с 
собой, но одна мысль не давала покоя: на могилу во время посещения положено 
класть цветы. Между тем мой кошелек был пуст, а напоминать о таких мелочах 
Коновальцу я не считал для себя возможным. Это было бы просто бестактно по 
отношению к человеку, занимавшему сталь высокое положение, хотя, по существу, 
заботиться о цветах в данном случае надлежало ему, а не мне. Что делать? Всю 
дорогу до кладбища меня продолжала терзать эта мысль.

Мы прошли через все кладбище и остановились перед скромным надгробием на могиле 
Петлюры. Коновалец перекрестился – я последовал его примеру. Некоторое время мы 
стояли молча, затем я вытащил из кармана носовой платок и завернул в него 
горсть земли с могилы.

– Что ты делаешь?! – воскликнул Коновалец.

– Эту землю с могилы Петлюры отвезу на Украину, – ответил я, – мы в его память 
посадим дерево и будем за ним ухаживать.

Коновалец был в восторге. Он обнял меня, поцеловал и горячо похвалил за 
прекрасную идею. В результате наша дружба и его доверие ко мне еще более 
укрепились.

Коновалец рассказал мне, что один из его помощников, Грибивский, подозревается 
в сотрудничестве с чехословацкой контрразведкой, и попросил, чтобы я встретился 
с ним и попытался его прощупать. После убийства в Варшаве генерала Перацкого 
украинскими националистами чехи оперативно, за один день, захватили все явки 
украинской организации в Праге и забрали многие досье, находившиеся в ведении 
Грибивского. Эту историю я уже знал. Мой близкий друг и коллега Каминский, 
бывший за два года до меня в Германии в качестве нелегала, пытался завербовать 
Грибивского, якобы от имени словацкой полиции, для работы осведомителем, хотя 
на самом деле речь шла о работе на нас. Грибивский, со своей стороны, 
предполагал захватить Каминского во время назначенной встречи, но тот, увидев 
слежку, избежал ловушки, вовремя успев вскочить в проходивший трамвай. 
Коновалец совершенно правильно подозревал, что Каминский является вовсе не 
словацким, а советским агентом, и я, зная это, решительно возражал против моей 
встречи с Грибивским, заявив, что его, возможно, контролируют большевики (в 
конце концов он мог специально сделать вид, что не сумел захватить Каминского), 
а поэтому контакты с ним могут засветить меня и привести к провалу моей миссии 
здесь.

После нашего приезда в Вену я отправился на заранее определенное место встречи, 
где застал моего куратора и наставника по работе в Москве Зубова. Это был 
опытный разведчик, и я всегда стремился получить от него как можно больше 
знаний. Я подробно информировал его о деятельности Коновальца и сообщил, что 
назавтра намечен наш поход в оперу. Зубову удалось купить билет на тот же 
спектакль – он сидел прямо за нами и мог слышать все, о чем мы разговаривали с 
моим спутником. Выходя из театра, я нарочно налетел на Зубова в толпе зрителей 
и даже извинился за то, что толкнул его. В сущности, это была глупая детская 
выходка.

Из Вены я возвратился в Берлин, где в течение нескольких месяцев шли 
бесполезные переговоры о возможном развертывании сил подполья на Украине в 
случае начала войны. В этот период я дважды ездил из Германии в Париж, 
встречаясь там с лидерами украинского правительства в изгнании. Коновалец 
предостерег меня в отношении этих людей: по его словам, их не следовало 
воспринимать серьезно, поскольку в реальной действительности все будут решать 
не эти господа, протиравшие штаны в парижских кафе, а его военная организация.

Тем временем мой «дядя», Лебедь, используя свои связи, прислал через Финляндию 
распоряжение о моем возвращении на Украину, где меня должны были оформить 
радистом на советское судно, регулярно заходившее в иностранные порты. Это 
давало бы мне возможность поддерживать постоянную связь между подпольем ОУН на 
Украине и националистическими организациями за рубежом. Коновальцу идея 
пришлась по душе, и он согласился с моим возвращением в Советский Союз.

С фальшивыми документами в сопровождении Сушко, заместителя Коновальца 
(Коновалец хотел убедиться, что я благополучно пересек границу), через 
Финляндию я добрался до советско-финской границы. Сушко привел меня туда, где, 
казалось, можно было безопасно перейти границу, проходившую здесь по болоту. 
Тем не менее, как только я приблизился к самой границе, меня перехватил финский 
пограничный патруль. Я был арестован и посажен в тюрьму в Хельсинки. Там меня 
допрашивали в течение месяца. Я объяснял им, что являюсь украинским 
националистом и стремлюсь возвратиться в Советский Союз, выполняя приказ своей 
организации (В Финляндии и Швеции рассекречены архивные документы полиции и 
контрразведки до 1947 года. В июне 1996 года мне передали ксерокопии протоколов 
моих допросов и объяснений в финской тюрьме).

Весь этот месяц атмосфера в Центре была весьма напряженной, поскольку Зоя 
Рыбкина сообщила из Хельсинки о моем возвращении. Чтобы узнать, что со мной 
произошло, на границу выехали Зубов и Шпигельглаз. Все считали, что, скорее 
всего, меня ликвидировал Сушко.

По истечении трех недель после моего ареста официальному украинскому 
представителю в Хельсинки Полуведько поступил запрос от финской полиции и 
офицеров абвера о некоем украинце, пытавшемся пробраться в Советский Союз. 
Между абвером и финской разведкой существовало соглашение о контроле над 
советской границей – любые перебежчики проверялись ими совместно. В конце 
концов меня передали Полуведько, который сопровождал меня до Таллина. Там мне 
выдали еще один фальшивый литовский паспорт, а в советском консульстве оформили 
краткосрочную туристическую визу для поездки в Ленинград. На сей раз с 
пересечением границы не было никаких проблем: пограничник проштемпелевал мой 
паспорт, а затем мне удалось улизнуть от интуристского гида, ожидавшего меня в 
Ленинграде. Уверен, что это вызвало настоящий переполох в отделении Интуриста и 
милиция наверняка была поставлена на ноги, чтобы разыскать пропавшего в городе 
литовского туриста.

Успешная командировка в Западную Европу изменила мое положение в разведке. О 
результатах работы было доложено Сталину и Косиору, секретарю ЦК 
Коммунистической партии Украины, а также Петровскому, председателю Верховного 
Совета республики. В кабинете Слуцкого, где я докладывал в деталях о своей 
поездке, меня представили двум людям: один из них был Серебрянский, начальник 
Особой группы при наркоме внутренних дел – самостоятельного и в то время мне 
неизвестного Центра закордонной разведки органов безопасности, – а другой, 
по-моему, Васильев, сотрудник секретариата Сталина. Ни того, ни другого я 
прежде не знал.

Позднее меня наградили орденом Красного Знамени, который вручил мне глава 
государства М. И. Калинин. Вместе со мной в Кремле орден Красного Знамени 
получил и выдающийся нелегал советской разведки Зарубин, только что 
возвратившийся из поездки в Западную Европу, почти в то же самое время, что и я.
 Мы встретились с ним тогда в первый раз. Позднее мы сблизились, и эта дружба 
продолжалась всю жизнь, хотя он был значительно старше меня.

Во время дружеского ужина в честь Зарубина и меня на квартире Слуцкого мне 
пришлось выпить – второй раз в жизни – стопку водки. Впервые это случилось в 
Одессе, когда мне было пятнадцать лет. Хотя я и был физически здоровым 
человеком, врачи определили, что мне противопоказаны алкогольные напитки 
крепостью выше двенадцати градусов. Однако Слуцкий и Шпигельглаз приказали 
принять «норму» за боевой орден, и на следующий день я лежал пластом. Реакция 
организма была ужасной: нестерпимая головная боль и рвота.

Весь 1937 и часть 1938 года я неоднократно выезжал на Запад в качестве курьера. 
Крышей для меня служила должность радиста на грузовом судне. Встретившись с 
Коновальцем, я ужаснулся, услышав, что ОУН передала немцам дезинформацию о том, 
что ряд командиров Красной Армии из числа украинцев – Федько, Дубовой и др. 
(позднее все они были ликвидированы Сталиным) – выражали свои симпатии делу 
украинских националистов. Люди Коновальца выдумывали подобные истории, чтобы 
произвести впечатление на немцев и получить от них как можно больше денег. 
Позднее мне довелось прочесть в украинской эмигрантской прессе, что такие 
красные командиры, как Дубовой, Федько и ряд других, делили якобы свою 
лояльность между советской властью и украинским национализмом. Коновалец 
решился сообщить мне об этом, поскольку знал, что как организатор украинского 
подполья я смогу узнать правду.

Когда в 1937 году я сообщил об этом Шпигельглазу, он высказал предположение, 
что контакты Дубового и других командиров с украинскими националистами и 
немцами не были невозможными. Думаю, что Шпигельглаз просто хотел прикрыть меня 
на случай, если бы я передал эту неприятную для нашего руководства информацию – 
ведь судьба этих командиров уже была предрешена.

В ноябре 1937 года, после празднования двадцатилетия Октябрьской революции, я 
был вызван вместе со Слуцким к Ежову, тогдашнему наркому внутренних дел. Я 
встретился с ним впервые, и меня буквально поразила его неказистая внешность. 
Вопросы, которые он задавал, касались самых элементарных для любого разведчика 
вещей и звучали некомпетентно. Чувствовалось, что он не знает самих основ 
работы с источниками информации. Более того, похоже, что его вообще не 
интересовали раздоры внутри организации украинских эмигрантов. Между тем Ежов 
был и народным комиссаром внутренних дел, и секретарем Центрального комитета 
партии. Я искренне считал, что просто не в состоянии оценить те 
интеллектуальные качества, которые позволили этому человеку занять столь 
высокие посты. Хотя к этому времени я и был уже весьма опытным профессионалом в 
разведслужбе, но в том, что касалось карьеры в высших эшелонах власти, 
оставался наивным человеком: ведь те руководители, с которыми я сталкивался до 
сих пор, такие, как Косиор и Петровский, возглавлявшие компартию Украины, были 
высокоинтеллектуальными людьми с широким кругозором.




Ликвидация главаря фашистской ОУН Коновальца


Выслушав мое сообщение относительно предстоящих встреч с украинскими 
националистами, Ежов внезапно предложил, чтобы я сопровождал его в ЦК. Я был 
просто поражен, когда наша машина въехала в Кремль, допуск в который имел 
весьма ограниченный круг лиц. Мое удивление еще больше возросло после того, как 
Ежов объявил, что нас примет лично товарищ Сталин. Это была моя первая встреча 
с вождем. Мне было тридцать, но я так и не научился сдерживать свои эмоции. Я 
был вне себя от радости и едва верил тому, что руководитель страны захотел 
встретиться с рядовым оперативным работником. После того как Сталин пожал мне 
руку, я никак не мог собраться, чтобы четко ответить на его вопросы. 
Улыбнувшись, Сталин заметил:

– Не волнуйтесь, молодой человек. Докладывайте основные факты. В нашем 
распоряжении только двадцать минут.

– Товарищ Сталин, – ответил я, – для рядового члена партии встреча с вами – 
величайшее событие в жизни. Я понимаю, что вызван сюда по делу. Через минуту я 
возьму себя в руки и смогу доложить основные факты вам и товарищу Ежову.

Сталин, кивнув, спросил меня об отношениях между политическими фигурами в 
украинском эмигрантском движении. Я вкратце описал бесплодные дискуссии между 
украинскими националистическими политиками по вопросу о том, кому из них какую 
предстоит сыграть роль в будущем правительстве. Реальную угрозу, однако, 
представлял Коновалец, поскольку он активно готовился к участию в войне против 
нас вместе с немцами. Слабость его позиции заключалась в постоянном давлении на 
него и возглавляемую им организацию со стороны польских властей, которые хотели 
направить украинское национальное движение в Галиции против Советской Украины.

– Ваши предложения? – спросил Сталин. Ежов хранил молчание. Я тоже. Потом, 
собравшись с духом, я сказал, что сейчас не готов ответить.

– Тогда через неделю, – заметил Сталин, – представьте свои предложения.

Аудиенция окончилась. Он пожал нам руки, и мы вышли из кабинета.

Вернувшись на Лубянку, Ежов тут же дал мне указание немедленно приступить к 
работе вместе со Шпигельглазом над нашими предложениями. На следующий день 
Слуцкий, как начальник Иностранного отдела, направил подготовленную записку 
Ежову. Это был план интенсивного внедрения в ОУН, прежде всего на территории 
Германии. Для этого было, в частности, предложено послать трех сотрудников 
украинского НКВД в качестве слушателей в нацистскую партийную школу. Нам 
казалось необходимым вместе с ними послать для подстраховки одного подлинного 
украинского националиста, желательно при этом не слишком сообразительного. Ежов 
не задал ни одного вопроса и только сказал, что товарищ Сталин дал указание 
посоветоваться с товарищами Косиором и Петровским, у которых могут быть свои 
соображения. Мне надлежало немедленно выехать в Киев, переговорить с ними и на 
следующий день вернуться в Москву.

Наша беседа проходила в кабинете Косиора, где присутствовал и Петровский. Оба 
они проявили интерес к предложенной нами двойной игре. Однако больше всего их 
заботило предполагавшееся тогда провозглашение независимой Карпатской 
Украинской республики. Ровно через неделю после моего возвращения в Москву Ежов 
в одиннадцать вечера вновь привел меня в кабинет к Сталину. На этот раз там 
находился Петровский, что меня не удивило. Всего за пять минут я изложил план 
оперативных мероприятий против ОУН, подчеркнув, что главная цель – 
проникновение в абвер через украинские каналы, поскольку абвер является нашим 
главным противником в предстоящей войне.

Сталин попросил Петровского высказаться. Тот торжественно объявил, что на 
Украине Коновалец заочно приговорен к смертной казни за тягчайшие преступления 
против украинского пролетариата: он отдал приказ и лично руководил казнью 
революционных рабочих киевского «Арсенала» в январе 1918 года.

Сталин, перебив его, сказал:

– Это не акт мести, хотя Коновалец и является агентом германского фашизма. Наша 
цель – обезглавить движение украинского фашизма накануне войны и заставить этих 
бандитов уничтожать друг друга в борьбе за власть. – Тут же он обратился ко мне 
с вопросом: – А каковы вкусы, слабости и привязанности Коновальца? Постарайтесь 
их использовать.

– Коновалец очень любит шоколадные конфеты, – ответил я, добавив, что, куда бы 
мы с ним ни ездили, он везде первым делом покупал шикарную коробку конфет.

– Обдумайте это, – предложил Сталин. За все время беседы Ежов не проронил ни 
слова. Прощаясь, Сталин спросил меня, правильно ли я понимаю политическое 
значение поручаемого мне боевого задания.

– Да, – ответил я и заверил его, что отдам жизнь, если потребуется, для 
выполнения задания партии.

– Желаю успеха, – сказал Сталин, пожимая мне руку.

Мне было приказано ликвидировать Коновальца. После моей встречи со Сталиным 
Слуцкий и Шпигельглаз разработали несколько вариантов операции.

Первый из них предполагал, что я застрелю Коновальца в упор. Правда, его всегда 
сопровождал помощник Барановский, кодовая кличка которого «Пан инженер». Найти 
момент, когда я останусь с Коновальцем один на один, почти не представлялось 
возможным.

Второй вариант заключался в том, чтобы передать ему «ценный подарок» с 
вмонтированным взрывным устройством. Этот вариант казался наиболее приемлемым: 
если часовой механизм сработает как положено, я успею уйти.

Сотрудник отдела оперативно-технических средств Тимашков получил задание 
изготовить взрывное устройство, внешне выглядевшее как коробка шоколадных 
конфет, расписанная в традиционном украинском стиле. Вся проблема заключалась в 
том, что мне предстояло незаметно нажать на переключатель, чтобы запустить 
часовой механизм. Мне этот вариант не слишком нравился, так как яркая коробка 
сразу привлекла бы внимание Коновальца. Кроме того, он мог передать эту коробку 
постоянно сопровождавшему его Барановскому.

Используя свое прикрытие – я был зачислен радистом на грузовое судно «Шилка», – 
я встречался с Коновальцем в Антверпене, Роттердаме и Гавре, куда он приезжал 
по фальшивому литовскому паспорту на имя господина Новака. Литовские власти в 
30-х годах регулярно снабжали функционеров ОУН фальшивыми загранпаспортами.

Игра, продолжавшаяся более двух лет, вот-вот должна была завершиться. Шла весна 
1938 года, и война казалась неизбежной. Мы знали: во время войны Коновалец 
возглавит ОУН и будет на стороне Германии.

По пути, отправляясь на встречу с Коновальцем, я проверил работу сети наших 
нелегалов в Норвегии, в задачу которых входила подготовка диверсий на морских 
судах Германии и Японии, базировавшихся в Европе и используемых для поставок 
оружия и сырья режиму Франко в Испании. Возглавлял эту сеть Эрнст Волльвебер, 
известный мне в то время под кодовым именем «Антон». Под его началом находилась,
 в частности, группа поляков, которые обладали опытом работы на шахтах со 
взрывчаткой. Эти люди ранее эмигрировали во Францию и Бельгию из-за безработицы 
в Польше, где мы и привлекли их к сотрудничеству для участия в диверсиях на 
случай войны. Мне было приказано провести проверку польских подрывников. 
Волльвебер почти не говорил по-польски, однако мой западноукраинский диалект 
был вполне достаточен для общения с нашими людьми. С группой из пяти польских 
агентов мы встретились в норвежском порту Берген. Я заслушал отчет об операции 
на польском грузовом судне «Стефан Баторий», следовавшем в Испанию с партией 
стратегических материалов для Франко. До места своего назначения оно так и не 
дошло, затонув в Северном море после возникшего в его трюме пожара в результате 
взрыва подложенной нашими людьми бомбы.

Волльвебер произвел на меня сильное впечатление. Немецкий коммунист, он служил 
в Германии на флоте, возглавлял восстание моряков против кайзера в 1918 году. 
Военный трибунал приговорил его к смертной казни, но ему удалось бежать сначала 
в Голландию, а затем в Скандинавию. Позднее он был арестован шведскими властями,
 и гестапо тотчас потребовало его выдачи. Однако он получил советское 
гражданство, так что его высылка из Швеции в оккупированную немцами Норвегию не 
состоялась. Уже после Пакта Молотова – Риббентропа, в 1939 году, он приезжал в 
Москву и получил приказание продолжать подготовку диверсий в неизбежной войне с 
Гитлером. Организация Волльвебера сыграла важную роль в норвежском 
Сопротивлении. Волльвебер и его люди, вернувшиеся в Москву в 1941– 1944 годах, 
помогали нам в вербовке после начала войны немецких военнопленных для операций 
нашей разведки.

После окончания войны Волльвебер некоторое время возглавлял министерство 
госбезопасности ГДР. В 1958 году в связи с конфликтом, который возник у него с 
Хрущевым, Ульбрихт сместил Волльвебера с занимаемого поста. А произошло 
следующее. Волльвебер рассказал Серову, тогдашнему председателю КГБ, о 
разногласиях среди руководства ГДР, считая их проявлением прозападных 
настроений, противоречивших линии международного коммунистического движения. 
Серов сообщил об этом разговоре Хрущеву. А тот на обеде, сопровождавшемся 
обильной выпивкой, сказал Ульбрихту:

– Почему вы держите министра госбезопасности, который сообщает нам об 
идеологических разногласиях внутри вашей партии? Это же продолжение традиции 
Берии и Меркулова, с которыми Волльвебер встречался в сороковых годах, когда 
приезжал в Москву.

Ульбрихт понял, что следует делать, и немедленно уволил Волльвебера за 
«антипартийное поведение». Он умер, будучи в опале, в 60-х годах.

В конце концов взрывное устройство в виде коробки конфет было изготовлено, 
причем часовой механизм не надо было приводить в действие особым переключателем.
 Взрыв должен был произойти ровно через полчаса после изменения положения 
коробки из вертикального в горизонтальное. Мне надлежало держать коробку в 
первом положении в большом внутреннем кармане своего пиджака. Предполагалось, 
что я передам этот «подарок» Коновальцу и покину помещение до того, как мина 
сработает.

Шпигельглаз сопроводил меня в кабинет Ежова, который лично захотел принять меня 
перед отъездом. Когда мы вышли от него, Шпигельглаз сказал:

– Тебе надлежит в случае провала операции и угрозы захвата противником 
действовать как настоящему мужчине, чтобы ни при каких условиях не попасть в 
руки полиции.

Фактически это был приказ умереть. Имелось в виду, что я должен буду 
воспользоваться пистолетом «Вальтер», который он мне дал.

Шпигельглаз провел со мной более восьми часов, обсуждая различные варианты 
моего ухода с места акции. Он снабдил меня сезонным железнодорожным билетом, 
действительным на два месяца на всей территории Западной Европы, а также вручил 
фальшивый чехословацкий паспорт и три тысячи американских долларов, что по тем 
временам было большими деньгами. По его совету я должен был обязательно 
изменить свою внешность после «ухода»: купить шляпу, плащ в ближайшем магазине.

Перед отплытием из Мурманска я прочел в «Правде», что Слуцкий скоропостижно 
скончался от сердечного приступа.

Обстоятельства смерти Слуцкого до сих пор относятся к числу неразгаданных тайн 
сталинского времени и судеб руководителей НКВД. Слуцкий был тяжелобольным 
сердечником, он, в частности, принимал посетителей в затемненном кабинете, лежа 
на диване. Думается, он был обречен на уничтожение в ходе осуществленной 
Сталиным расправы с руководством Госбезопасности, работавшим с Ежовым. Ежов, 
как следует из допросов, на следствии показал, что Слуцкий был ликвидирован 
путем инъекции яда, осуществленным начальником токсикологической лаборатории 
НКВД Алехиным. Однако для меня это представляется маловероятным. Зачем нужно 
было разыгрывать спектакль с насильственным уколом известному всем 
тяжелобольному сердечнику в кабинете заместителя наркома НКВД Фриновского. При 
нескольких свидетелях. И, наконец, самое главное, младший брат Слуцкого, 
сотрудник оперативного отдела ГУЛАГа НКВД, также тяжелобольной сердечник, умер 
в его возрасте в 1946 году от острого сердечного приступа во время обеда в 
столовой на глазах сослуживцев. Поэтому я с большим сомнением отношусь к 
показаниям Ежова, Фриновского, Алехина об обстоятельствах смерти Слуцкого, 
данными ими в ходе следствия, которое велось с применением к ним в 1938—1940 
годах пыток, именовавшихся в официальных документах «мерами физического 
воздействия».

Я глубоко уважал Слуцкого как опытного руководителя разведки. В чисто 
человеческом плане он неизменно проявлял внимание ко мне и к Эмме. Этот человек 
имел большие заслуги. Именно ему в свое время удалось похитить в Швеции 
технический секрет производства шарикоподшипников. Для нашей промышленности это 
имело важнейшее значение. Слуцкого наградили орденом Красного Знамени. Вместе с 
Никольским (позднее известным как Орлов), начальником отделения экономической 
разведки, в 1930 или 1931 году они встречались со шведским спичечным королем 
Иваром Крюгером. Шантажируя его тем, что мы наводним западные рынки нашими 
дешевыми спичками, они потребовали для советского правительства отступную сумму 
в триста тысяч американских долларов. Прием сработал, деньги были получены.

Я самым внимательным образом изучил все возможные маршруты побега в тех городах,
 где могла произойти наша встреча с Коновальцем. Для каждого из них у меня 
имелся детально разработанный план. Однако перед последней поездкой на встречу 
с Коновальцем возникли неожиданные проблемы. В ответ на мой звонок из Норвегии 
он вдруг предложил, чтобы мы встретились в Киле (Германия) или я прилетел бы к 
нему в Италию на немецком самолете, который он за мной пришлет. Я ответил, что 
не располагаю временем: хотя капитан судна и являлся членом украинской 
организации, но мне нельзя на сей раз отлучаться во время стоянок больше чем на 
пять часов. Тогда мы договорились, что встретимся в Роттердаме, в ресторане 
«Атланта», находившемся неподалеку от центрального почтамта, всего в десяти 
минутах ходьбы от железнодорожного вокзала. Прежде чем сойти на берег в 
Роттердаме, я сказал капитану, который получил инструкции выполнять все мои 
распоряжения, что, если не вернусь на судно к четырем часам дня, ему надлежит 
отплыть без меня. Тимашков, изготовитель взрывного устройства, сопровождал меня 
в этой поездке и за десять минут до моего ухода с судна зарядил его. Сам он 
остался на борту судна. (Позже Тимашков стал начальником отдела оперативной 
техники, именно он сконструировал магнитные мины: одной из них был убит 
немецкий гауляйтер Белоруссии Вильгельм Кубе. Это произошло в 1943 году, а 
после окончания второй мировой войны он служил советником у греческих партизан 
во время гражданской войны.)

23 мая 1938 года после прошедшего дождя погода была теплой и солнечной. Время 
без десяти двенадцать. Прогуливаясь по переулку возле ресторана «Атланта», я 
увидел сидящего за столиком у окна Коновальца, ожидавшего моего прихода. На сей 
раз он был один. Я вошел в ресторан, подсел к нему, и после непродолжительного 
разговора мы условились снова встретиться в центре Роттердама в 17.00. Я вручил 
ему подарок, коробку шоколадных конфет, и сказал, что мне сейчас надо 
возвращаться на судно. Уходя, я положил коробку на столик рядом с ним. Мы 
пожали друг другу руки, и я вышел, сдерживая свое инстинктивное желание тут же 
броситься бежать.

Помню, как, выйдя из ресторана, свернул направо на боковую улочку, по обе 
стороны которой располагались многочисленные магазины. В первом же из них, 
торговавшем мужской одеждой, я купил шляпу и светлый плащ. Выходя из магазина, 
я услышал звук, напоминавший хлопок лопнувшей шины. Люди вокруг меня побежали в 
сторону ресторана. Я поспешил на вокзал, сел на первый же поезд, отправлявшийся 
в Париж, где утром в метро меня должен был встретить человек, лично мне 
знакомый. Чтобы меня не запомнила поездная бригада, я сошел на остановке в часе 
езды от Роттердама. Там, возле бельгийской границы, я заказал обед в местном 
ресторане, но был не в состоянии притронуться к еде из-за страшной головной 
боли. Границу я пересек на такси – пограничники не обратили на мой чешский 
паспорт ни малейшего внимания. На том же такси я доехал до Брюсселя, где 
обнаружил, что ближайший поезд на Париж только что ушел. Следующий, к счастью, 
отходил довольно скоро, и к вечеру я был уже в Париже. Все прошло без сучка и 
задоринки. В Париже меня, помню, обманули в пункте обмена валюты на вокзале, 
когда я разменивал сто долларов. Я решил, что мне не следует останавливаться в 
отеле, чтобы не проходить регистрацию: голландские штемпели в моем паспорте, 
поставленные при пересечении границы, могли заинтересовать полицию. Служба 
контрразведки, вероятно, станет проверять всех, кто въехал во Францию из 
Голландии.

Ночь я провел, гуляя по бульварам, окружавшим центр Парижа. Чтобы убить время, 
пошел в кино. Рано утром, после многочасовых хождений, зашел в парикмахерскую 
побриться и помыть голову. Затем поспешил к условленному месту встречи, чтобы 
быть на станции метро к десяти утра. Когда я вышел на платформу, то сразу же 
увидел сотрудника нашей разведки Агаянца, работавшего третьим секретарем 
советского посольства в Париже. Он уже уходил, но, заметив меня, тут же 
вернулся и сделал знак следовать за ним. Мы взяли такси до Булонского леса, где 
позавтракали, и я передал ему свой пистолет и маленькую записку, содержание 
которой надо было отправить в Москву шифром. В записке говорилось:

«Подарок вручен. Посылка сейчас в Париже, а шина автомобиля, на котором я 
путешествовал, лопнула, пока я ходил по магазинам». Агаянц, не имевший никакого 
представления о моем задании, проводил меня на явочную квартиру в пригороде 
Парижа, где я оставался в течение двух недель.

В газетах не было ни строчки об инциденте в Роттердаме. Однако эмигрантские 
русские газеты вовсю писали о будущей судьбе Ежова: по их мнению, он обречен 
как очередная жертва кампании чисток. Читая это, я не мог не смеяться про себя: 
«До чего же глупы все эти статьи. Ведь всего два месяца назад этот человек 
желал мне успеха в выполнении задания, и к тому же я сам видел, что товарищ 
Сталин полностью ему доверяет».

Из Парижа я по подложным польским документам отправился машиной и поездом в 
Барселону. Местные газеты сообщали о странном происшествии в Роттердаме, где 
украинский националистический лидер Коновалец, путешествовавший по фальшивому 
паспорту, погиб при взрыве на улице. В газетных сообщениях выдвигались три 
версии: либо его убили большевики, либо соперничающая группировка украинцев, 
либо, наконец, его убрали поляки – в отместку за гибель генерала Перацкого.

Судьбе было угодно, чтобы Барановский, прибывший через час после взрыва в 
Роттердам из Германии на встречу с Коновальцем, был арестован голландской 
полицией, которая подозревала его в совершении этой акции, но когда его 
доставили в госпиталь и показали тело убитого, он воскликнул: «Мой фюрер!» – и 
этого, вкупе с железнодорожным билетом, оказалось достаточно, чтобы убедить 
полицию в его полной невиновности.

На следующий день после взрыва голландская полиция в сопровождении Барановского 
провела проверку экипажей всех советских судов, находившихся в роттердамском 
порту. Они искали человека, запечатленного на фото, которое было в их 
распоряжении. Это была та самая фотография, сделанная уличным фотографом в 
Берлине. Барановскому было известно, что Коновалец собирался встретиться с 
курьером-радистом с советского судна, появлявшимся в Западной Европе. Однако он 
вовсе не был уверен, что это именно я. Голландская полиция знала о телефонном 
звонке Коновальцу из Норвегии и, естественно, подозревала, что звонил его агент.
 Правда, никто не знал наверняка, с кем именно Коновалец встречался в тот 
роковой день. Когда произошел взрыв на улице, рядом с ним никого не было. Его 
личность оставалась не выясненной полицией до позднего вечера, тогда как мое 
судно «Шилка» давно уже покинуло роттердамскую гавань (гибель Коновальца 
вызвала раскол в ОУН. Судьба руководителей ОУН, работавших при Коновальце, 
сложилась в 1939—1945 годах трагично. В ходе борьбы за власть внутри ОУН между 
Бандерой, освобожденным немцами в 1939 году, и официальным преемником 
Коновальца Мельником погибли видные боевики и соратники Коновальца. Бандеровцы 
расстреляли Барановского, Сциборского, Грибивского, Сушко в Житомире и во 
Львове в 1942—1943 годах. Боевик Лемек был ликвидирован ими в Полтаве в 1942 
году).

В Испании я оставался в течение трех недель как польский доброволец в составе 
руководимой НКВД интернациональной партизанской части при республиканской армии.





ГЛАВА 2. СОВЕТСКАЯ РАЗВЕДКА В ИСПАНИИ



Во время пребывания в Барселоне я впервые встретился с Рамоном Меркадером дель 
Рио, молоденьким лейтенантом, только что возвратившимся после выполнения 
партизанского задания в тылу франкистов. Обаятельный молодой человек – в ту 
пору ему исполнилось всего двадцать лет. Его старший брат, как мне рассказали, 
геройски погиб в бою: обвязав себя гранатами, он бросился под немецкий танк, 
прорвавшийся к позициям республиканцев. Их мать Каридад также пользовалась 
большим уважением в партизанском подполье республиканцев, показывая чудеса 
храбрости в боевых операциях. Тогда я и не подозревал, какое будущее уготовано 
Меркадеру: ведь ему было суждено ликвидировать Троцкого, причем операцией этой 
должен был руководить именно я.

В течение 1936—1939 годов в Испании шла, в сущности, не одна, а две войны, обе 
не на жизнь, а на смерть. В одной войне схлестнулись националистические силы, 
руководимые Франко, которому помогал Гитлер, и силы испанских республиканцев, 
помощь которым оказывал Советский Союз. Вторая, совершенно отдельная война шла 
внутри республиканского лагеря. С одной стороны, Сталин в Советском Союзе, а с 
другой – Троцкий, находившийся в изгнании: оба хотели предстать перед миром в 
качестве спасителей и гарантов дела республиканцев и подчинить своему 
руководству испанское революционное антифашистское движение.

В Испанию мы направляли как своих молодых, неопытных оперативников, так и 
опытных инструкторов-профессионалов. Эта страна сделалась своего рода полигоном,
 где опробовались и отрабатывались наши будущие военные и разведывательные 
операции. Многие из последующих ходов советской разведки опирались на 
установленные в Испании контакты и на те выводы, которые мы сумели сделать из 
своего испанского опыта. Да, республиканцы в Испании потерпели поражение, но 
люди, работавшие на Советский Союз, стали нашими постоянными союзниками в 
борьбе с фашизмом. Когда гражданская война в этой стране завершилась, стало 
ясно: в мире не остается больше места для Троцкого.




Н. Эйтингон – руководитель советской нелегальной разведки




В Испании же произошла и моя новая встреча с Эйтингоном, одним из видных 
руководителей советской разведки в 20– 50-х годах. С ним я познакомился еще 
пять лет назад, когда он возглавлял 1-е отделение (нелегальная разведка) 
Иностранного отдела. (Эйтингон в 20—30-х годах руководил созданием агентурной 
сети за границей, не связанной в своей деятельности с официальными 
представителями советских организаций за рубежом).

В Испании Эйтингон, майор госбезопасности (до 1945 года в советских органах 
госбезопасности была специальная система воинских званий, отличных от Красной 
Армии. Воинское звание майора (ромб на петлицах) примерно соответствовало 
званию комбрига. Оно было ниже ранга «комиссар госбезопасности», которое 
позднее было приравнено к званию «генерал-майор»), отвечал за ведение 
партизанских операций в тылу франкистов и внедрение агентуры в верхушку 
фашистского движения. Его псевдоним в Испании был «Генерал Котов», а в Центре 
он проходил под именами «Том» и «Пьер». Именно Эйтингон, выполняя инструкции 
Центра, организовал в 1938 году мое возвращение в Москву. Он сопровождал меня 
до Гавра и посадил на борт советского судна. До сих пор помню, как он выглядел: 
посмотришь на него и подумаешь, что это обычный французский уличный торговец – 
без галстука, в неизменном кепи, которое он носил даже в жару.

Наум Исаакович Эйтингон родился б декабря 1899 года в Белоруссии, в городе 
Шклов, неподалеку от Гомеля, откуда была родом моя жена. На Лубянке и среди 
друзей его звали Леонид Александрович, так как в 20-х годах евреи-чекисты брали 
себе русские имена, чтобы не привлекать излишнего внимания к своей 
национальности как среди осведомителей и информаторов из кругов дворянства и 
бывшего офицерства, так и коллег, с которыми они работали.

Семья Эйтингонов принадлежала к самым бедным слоям общества, однако в Европе и 
США у них были весьма состоятельные родственники.

Эйтингон вступил в ряды партии эсеров в 1917 году. Годом позже в возрасте 
девятнадцати лет он пошел в Красную Армию и вскоре был направлен на работу в ЧК.
 В 1919 году его назначили заместителем председателя ЧК Гомельской области. Он 
вышел из партии эсеров и присоединился к большевикам в 1920 году. Карьера 
Эйтингона началась тогда, когда он принял активное участие в подавлении 
восстания белогвардейских офицеров в Гомеле, во время которого им удалось 
ненадолго захватить город.

Дзержинский заметил молодого чекиста и послал его руководить ЧК в Башкирии для 
подавления бандитизма. Там в бою с местными бандитами он был ранен в ногу и 
частенько жаловался мне впоследствии на боли в ноге. В 1921 году его направили 
в Москву в военную академию, где он учился вместе с будущими видными 
военачальниками. Помню, он показывал мне фотографии, запечатлевшие его с 
Чуйковым, впоследствии маршалом, защитником Сталинграда.

По завершении учебы в военной академии Эйтингона направили на работу в 
Иностранный отдел ОГПУ. Европейская родня отказалась выполнить его просьбу 
прислать необходимые рекомендации, бумаги и деньги для поездки в Западную 
Европу. А это могло быть его легальным прикрытием для оперативной работы. В 
результате Эйтингона послали в Китай в качестве резидента ОГПУ: сначала в 
Шанхай (там он работал совместно с сетью Разведупра Красной Армии, включавшей 
также как одного из агентов Рихарда Зорге), а затем в Пекин и Харбин.

Эйтингону удалось добиться освобождения группы советских военных советников, 
захваченных китайскими националистами в Маньчжурии. Столь же успешно провел он 
и другую операцию, сорвав попытку агентов Чан Кайши захватить советское 
консульство в Шанхае. После этого его отозвали в Москву.

На короткое время в 1930 году Эйтингон становится заместителем Серебрянского, 
начальника Особой группы при председателе ОГПУ. Этот самостоятельный и 
независимый от Иностранного отдела разведывательный Центр был создан Менжинским,
 преемником Дзержинского, в 1926 году как параллельная разведывательная служба 
для глубокого внедрения агентуры на объекты военно-стратегического характера и 
подготовки диверсионных операций в Западной Европе и Японии в случае войны. С 
этой целью Эйтгингон ездил из Китая в США (Калифорнию) для организации там 
агентурной сети. В 1932 году Эйтингона перевели в Иностранный отдел, 
руководимый Артузовым, а позднее Слуцким, в качестве начальника отделения, 
координировавшего работу нелегальных резидентур. Наряду с этим он отвечал также 
за изготовление поддельных паспортов для тайных операций за рубежом.

Когда мы впервые встретились с ним в Москве в 1933 году, я был новым 
инспектором в отделе кадров. В ту пору мы не были особенно близки, поскольку он 
занимал более высокое положение, чем я. В его лице я видел опытного 
руководителя разведки, уважаемого за успехи в работе и профессиональное 
мастерство, поэтому ему была поручена работа с нелегалами – святая святых в 
нашем деле. В те годы этой работе придавалось важнейшее значение, поскольку 
резидентур под дипломатическим прикрытием было у нас относительно немного. Мы 
стремились к тому, чтобы наши агенты в случае провала не могли навести западные 
спецслужбы на советские полпредства за рубежом.

Красивое лицо Эйтингона и его живые карие глаза так и светились умом. Взгляд 
пронзительный, волосы густые и черные, как смоль, шрам на подбородке, 
оставшийся после автомобильной аварии (большинство людей принимало его за след 
боевого ранения), – все это придавало ему вид бывалого человека. Он буквально 
очаровывал людей, наизусть цитируя стихи Пушкина, но главным его оружием были 
ирония и юмор. Пил он мало – рюмки коньяка хватало ему на целый вечер. Я сразу 
же обратил внимание на то, что этот человек нисколько не похож на 
высокопоставленного спесивого бюрократа. Полное отсутствие интереса к деньгам и 
комфорту в быту у Эйтингона было просто поразительным. У него никогда не было 
никаких сбережений, и даже скромная обстановка в квартире была казенной.

Помню, я как-то раз принес ему личное дело молодого чекиста, служившего возле 
польской границы, с просьбой по возможности перевести его на работу в качестве 
одного из сотрудников отделения, которым Эйтингон руководил. В деле находилась 
записка заместителя начальника отдела украинского ГПУ, рекомендовавшего его для 
службы в Польше недалеко от того места, где тот жил и работал. Эйтингону не 
хотелось посылать этого молодого человека в Польшу, рядом с границей, где того 
могли узнать. И он прокомментировал это так: «Если этого парня, не имеющего 
никакого опыта, поймают при обычной проверке, то чья голова тогда полетит? Если 
я стану слушать подобные рекомендации, надо будет завести специальную корзину 
для собирания голов».

Я решил, что вопрос закрыт и ему не хочется, чтобы его беспокоили по поводу 
устройства этого человека. Но неожиданно Эйтингон сам позвонил Минскеру, 
возглавлявшему отделение по Дальнему Востоку, и предложил ему взять на работу 
этого сотрудника.




Разведывательные акции в Испании в 1936-1939 годах.


С именем Эйтингона в Испании связан ряд неизвестных эпизодов важнейших 
внешнеполитических акций советского руководства, осуществленных в годы 
гражданской войны. Ему удалось склонить к сотрудничеству одного из основателей 
фашистской партии-фаланги Фердинандоде Куэста. Ему, единственному лидеру 
фашистов из оказавшихся в плену у республиканцев, была сохранена жизнь. Через 
нашего нелегала «Юзика» (Григулевича) с помощью де Куэсты удалось поддерживать 
тайный канал переговоров с Франко. Де Куэсту позднее обменяли на видных 
республиканцев в 1938 году. К сожалению, через него при его тайном 
посредничестве не удалось договориться о мирном компромиссе в гражданской войне 
после разгрома итальянского экспедиционного корпуса в боях под Гваделахарой в 
марте 1937 года. Однако, по рекомендациям Куэсты, удалось выйти на ряд видных 
чиновников из окружения Франко и принудить их к сотрудничеству с советской 
разведкой.

Эйтингоном была также проведена глубокая разведка тылов фашистских войск на 
Арагонском фронте. Полученные данные, однако, не сыграли должной роли. 
Неожиданный удар республиканцев в сражении на реке Эбро в 1938 году хотя и 
задержал наступление войск Франко, но не изменил общего неблагоприятного 
развития военной обстановки.

Тайные посреднические переговоры велись под контролем Эйтингона с одним из 
основателей испанской компартии X. Эрнандесом – министром юстиции в 
республиканском правительстве. У него в эмиграции в Мексике резко обострились 
отношения с Долорес Ибаррури и X. Диасом, находившимися в Москве. Попытки 
Эйтингона личной перепиской с «Педро» урегулировать конфликт успеха не имели. В 
Москве Эрнандеса объявили агентом и раскольником, «подручным Тито».

Следующая наша встреча, оперативная, была уже в Испании, откуда он нелегально 
переправлял меня во Францию в 1938 году после ликвидации Коновальца. Эйтингона 
послали в Испанию двумя годами раньше в качестве заместителя резидента, 
отвечавшего за партизанские операции, включая диверсии на железных дорогах и 
аэродромах. После того как Никольский, наш резидент в Испании (под именем 
Александр Орлов), в июле 1938 года исчез, Эйтингон стал резидентом. Я не мог не 
оценить искусства, с которым он адаптировался к местным условиям.

В 1939 году в гражданской войне в Испании победил Франко и Эйтингон перебрался 
во Францию, где несколько месяцев реорганизовывал и восстанавливал все то, что 
осталось от его агентурной сети, и поддерживал связь с Гайем Берджесом – одним 
из членов кембриджской группы, проходившим под кодовым именем «Девушка». Затем 
Берджес был передан на связь Горскому – резиденту НКВД в Англии. Примерно в то 
же время Эйтингону удалось привлечь к сотрудничеству с советской разведкой 
племянника главы испанской фашистской партии Примо де Ривейры, друга Гитлера. 
До 1942 года он был важным источником информации о планах Франко и Гитлера. В 
1938 году Центр был буквально взбешен бегством нашего резидента в Испании 
Орлова. Вскоре мы узнали, что он сбежал, боясь ареста. Однако Эйтингон 
предложил, несмотря на измену Орлова, продолжать контакты с членами 
кембриджской группы, поскольку Орлов, проживая в Соединенных Штатах, не мог 
выдать своих связей с этими людьми без риска подвергнуть себя судебному 
преследованию. В 1934—1935 годах Орлов жил в Англии по фальшивому американскому 
паспорту, поэтому если бы американская контрразведка проверила кембриджскую 
группу, то Орлов мог не получить американское гражданство и был бы депортирован 
из США. Более того, всплыли бы нежелательные для него факты: террористические 
операции под его руководством и с его участием против троцкистов и агентов НКВД,
 подозреваемых в двойной игре в Испании.

В 1941 году Эйтингон был направлен в Турцию и пробыл там почти весь 1942 год 
под именем Леонида Наумова. Там он готовил покушение на Франца фон Папена, 
тогдашнего германского посла в Турции. По слухам, фон Папен должен был 
возглавить правительство Германии в случае отстранения Гитлера от власти 
генералами вермахта. Это открывало путь к сепаратному миру между Германией, 
Англией и США. Попытка покушения оказалась неудачной – наш агент-болгарин 
нервничал, и бомба взорвалась раньше времени у него в руках. В результате сам 
он погиб, а фон Папен отделался лишь легкими царапинами.

В последующие годы моя жена и Эйтингон, как выяснилось, оказались настроенными 
куда более реалистично в оценке наших порядков, чем я. Я помню, Леонид часто 
говорил, к примеру, что партия больше не является отрядом единомышленников, 
преданных социалистическим идеям и принципам справедливости, а стала всего лишь 
машиной для управления страной. Сначала его шутки в адрес руководства страны 
расстраивали меня, но затем я привык к ним и стал понимать, насколько он прав, 
полагая, что наши лидеры ставили свои собственные корыстные интересы выше 
интересов народа и советского государства. Жена, однако, всегда одергивала 
Эйтингона, едва он начинал жаловаться на раздутые привилегии кремлевского 
руководства. «С одной стороны, – говорила она, – я согласна с тобой. Слишком 
много людей пользуются ими, и в большинстве ни за что и, уж конечно, не за свой 
тяжелый труд. Не забывай, однако, что и ты, и твоя семья получали льготы и так 
же, как и мы, не думали отказываться от них».

В последние годы своей жизни Эйтингон был женат на Пузыревой, единственной 
женщине – сотруднице КГБ, награжденной британским орденом.

Эйтингон вторично был арестован вместе со мной на волне, последовавшей за 
отстранением Берии от власти в 1953 году, и освобожден только в 1964-м. 
Эйтингон скончался в 1981 году, не будучи реабилитированным – официально он 
считался просто выпущенным на свободу преступником. Лишь в апреле 1992 года 
семья получила свидетельство о его посмертной реабилитации.

Леонид был по-настоящему одаренной личностью и не стань он разведчиком, 
наверняка преуспел бы на государственной службе или сделал бы научную карьеру. 
До сих пор в памяти живет шутка: «При нашей системе есть лишь одна, впрочем, 
тоже не гарантированная, возможность не закончить свои дни в тюрьме. Надо не 
быть евреем или генералом госбезопасности».

В 1992 году дочь Эйтингона Светлана позвонила мне по телефону и попросила 
принять свою дальнюю родственницу из Англии, которая приехала в Москву собирать 
материалы для книги об Эйтингонах. Во время нашей встречи в мае 1992 года я 
узнал от нее, что ветви «клана» Эйтингонов можно найти в Белоруссии, Москве, 
Нью-Йорке и Лейпциге. Однако родственники, которые переехали из Европы в 
Америку и пользовались особыми льготами по торговле меховыми изделиями из 
Советского Союза, не играли никакой роли в профессиональной карьере Эйтингона, 
и он не поддерживал контактов с ними даже после освобождения из Владимирской 
тюрьмы.

Сообщения, появившиеся ранее на Западе, в которых Эйтингону приписывалась 
важная роль в проведении операции похищения в 1937 году в Париже генерала 
Миллера, руководителя РОВСа (Российский Общевоинский Союз), не соответствуют 
действительности. Похищен он был при участии эмигрировавшего в Париж генерала 
Скоблина (кодовая кличка «Фермер»), действовавшего под непосредственным 
руководством Шпигельглаза. Скоблину удалось заманить Миллера на явочную 
квартиру НКВД, где якобы должна была состояться его встреча с офицерами 
германской разведки. Там он и был задержан. В связи с исчезновением Миллера 
французские власти заявили решительный протест советскому послу во Франции, 
настаивая на том, что тот был на самом деле похищен и доставлен на борт 
советского судна. Они даже угрожали послать свой эсминец для перехвата в море 
советского судна. Наш посол Суриц категорически отверг все обвинения, 
предупредив французов, что они понесут ответственность, если мирное советское 
судно будет остановлено и обыскано ими в международных водах. В любом случае, 
по словам посла, генерала Миллера там все равно не найдут. В результате 
советское судно не было задержано и благополучно проделало свой путь от Гавра 
до Ленинграда. Миллер был доставлен в Москву, где его допрашивали, он отказался 
подписать обращение к белой эмиграции о прекращении борьбы с советской властью, 
был судим и расстрелян в 1939 году на Лубянке. Его похищение наделало в то 
время много шума. То, что генерала удалось обезвредить, привело к развалу всей 
организации бывших царских офицеров, сорвав планы их сотрудничества с немцами в 
войне против нас.

Скоблин бежал из Парижа в Испанию на самолете, заказанном для него Орловым 
(когда Орлов в 1938 году бежал, он сохранил золотое кольцо Скоблина в качестве 
доказательства своей причастности к этому делу). Сам Скоблин погиб во время 
воздушного налета на Барселону в период гражданской войны в Испании. Его женой 
была известная русская певица Надежда Плевицкая, поддерживавшая связь с НКВД. 
Она не подозревала, что Шпигельглаз руководил операцией по захвату Миллера, и 
считала его другом своего мужа. Она только знала, что Шпигельглаз («Дуглас») 
был связан с советскими представителями и поддерживал их материально. Ее 
арестовали во Франции за соучастие в похищении Миллера и приговорили к двадцати 
годам каторжных работ. Она умерла в тюрьме в 1944 году. Если бы Скоблин 
проводил эту операцию, как пишут некоторые «знатоки» истории нашей разведки, с 
ведома немцев, то Плевицкая была бы освобождена ими, или, во всяком случае, 
немцы обязательно попытались бы ее использовать, чтобы выйти на связи нашей 
разведки во Франции.




Встреча с Берией


Но возвратимся к событиям 1938 года. Получив мое послание из Парижа об успешном 
проведении операции по ликвидации Коновальца, Шпигельглаз вызвал к себе мою 
жену и сказал: «Андрей (моя кодовая кличка) находится в безопасности. Он видел, 
как люди бросились к месту происшествия, и ему стало все ясно. Ведь в Западной 
Европе никто не побежит ради того, чтобы посмотреть на лопнувшую поблизости 
автомобильную шину».

В июле 1938 года судно, на котором я находился, пришвартовалось в ленинградском 
порту. Я тут же выехал ночным поездом в Москву. На вокзале меня встречали 
Пассов, только что назначенный вместо Слуцкого, Шпигельглаз и моя жена. Меня 
поздравляли и обнимали. Надо ли говорить, как я был счастлив возвратиться в 
Москву к прежней жизни. Я считал ликвидацию Коновальца оправданной со всех 
точек зрения и гордился тем, что при взрыве не пострадали невинные люди. Ни у 
абвера, ни у организации украинских националистов не было улик, чтобы раскрыть 
истинные причины гибели Коновальца. Конечно, они могли подозревать курьера или 
связника, прибывшего на встречу в Роттердам, но в их руках не было никаких 
доказательств.

Было еще важное обстоятельство, убеждавшее меня, что дело выполнено правильно. 
Те националистические лидеры, с которыми я сталкивался г. Берлине и Варшаве, 
принадлежали к так называемым «прозападным» украинцам, они уже плохо владели 
родным языком, мешая украинские слова с немецкими, и мне часто приходилось 
поправлять их. Эти люди, как я искренне считал, были обречены самой историей. 
Полностью отрезанные от реальной жизни на Украине, они не понимали сущности и 
силы советской системы. Не знали они и о подъеме украинской литературы и 
искусства. Образование свое они получили в основном в Вене или Праге. 
Украинская культура и язык в польской Галиции в то время безжалостно 
подавлялись местными властями. Регулярно следя за периодикой, они, тем не менее,
 не могли объяснить разницы между колхозами и совхозами или понять 
взаимоотношения различных государственных и общественных организаций, 
отвечавших за социальную политику на Украине. Они утверждали, что их взгляды 
имеют поддержку среди сельского населения и потребкооперации, не зная, что в 
действительности потребкооперация на селе уже давно стала неотъемлемым 
атрибутом колхозного строя.

На следующий день рано утром я был вызван к Берии, новому начальнику Главного 
управления государственной безопасности НКВД, первому заместителю Ежова. До 
этого о Берии я знал только, что он возглавлял ГПУ Грузии в 20-х годах, а затем 
стал секретарем ЦК Коммунистической партии Грузии. Пассов, сменивший Слуцкого 
на посту начальника Иностранного отдела, отвел меня в кабинет Берии рядом с 
приемной Ежова. Моя первая встреча с Берией продолжалась, кажется, около 
четырех часов. Все это время Пассов хранил молчание. Берия задавал мне вопрос 
за вопросом, желая знать обо всех деталях операции против Коновальца и об ОУН с 
начала ее деятельности.

Спустя час Берия распорядился, чтобы Пассов принес папку с литерным делом 
«Ставка», где были зафиксированы все детали этой операции. Из вопросов Берии 
мне стало ясно, что это высококомпетентный в вопросах разведывательной работы и 
диверсий человек. Позднее я понял: Берия задавал свои вопросы для того, чтобы 
лучше понять, каким образом я смог вписаться в западную жизнь.

Особенное впечатление на Берию произвела весьма простая на первый взгляд 
процедура приобретения железнодорожных сезонных билетов, позволивших мне 
беспрепятственно путешествовать по всей Западной Европе. Помню, как он 
интересовался техникой продажи железнодорожных билетов для пассажиров на 
внутренних линиях и на зарубежных маршрутах. В Голландии, Бельгии и Франции 
пассажиры, ехавшие в другие страны, подходили к кассиру по одному – и только 
после звонка дежурного. Мы предположили, что это делалось с определенной целью, 
а именно: позволить кассиру лучше запомнить тех, кто приобретал билеты. Далее 
Берия поинтересовался, обратил ли я внимание на количество выходов, включая и 
запасной, на явочной квартире, которая находилась в пригороде Парижа. Его 
немало удивило, что я этого не сделал, поскольку слишком устал. Из этого я 
заключил, что Берия обладал опытом работы в подполье, приобретенным в 
закавказском ЧК.

Одет он был, помнится, в весьма скромный костюм. Мне показалось странным, что 
он без галстука, а рукава рубашки, кстати, довольно хорошего качества, закатаны.
 Это обстоятельство заставило меня почувствовать некоторую неловкость, так как 
на мне был прекрасно сшитый костюм: во время своего краткого пребывания в 
Париже я заказал три модных костюма, пальто, а также несколько рубашек и 
галстуков. Портной снял мерку, а за вещами зашел Агаянц и отослал их в Москву 
дипломатической почтой.

Берия проявил большой интерес к диверсионному партизанскому отряду, 
базировавшемуся в Барселоне. Он лично знал Василевского, одного из партизанских 
командиров – в свое время тот служил под его началом в контрразведке 
грузинского ГПУ. Берия хорошо говорил по-русски с небольшим грузинским акцентом 
и по отношению ко мне вел себя предельно вежливо. Однако ему не удалось 
остаться невозмутимым на протяжении всей нашей беседы. Так, Берия пришел в 
сильное возбуждение, когда я рассказывал, какие приводил аргументы Коновальцу, 
чтобы отговорить его от проведения ОУН террористических актов против 
представителей советской власти на Украине. Я возражал ему, ссылаясь на то, что 
это может привести к гибели все украинское националистическое подполье, 
поскольку НКВД быстро нападет на след террористов. Коновалец же полагал, что 
подобные акты могут совершаться изолированными группами. Это, настаивал он, 
придаст им ореол героизма в глазах местного населения, послужит стимулом для 
начала широкой антисоветской кампании, в которую вмешаются Германия и Япония.

Будучи близоруким, Берия носил пенсне, что делало его похожим на скромного 
совслужащего. Вероятно, подумал я, он специально выбрал для себя этот образ: в 
Москве его никто не знает, и люди, естественно, при встрече не фиксируют свое 
внимание на столь ординарной внешности, что даст ему возможность, посещая 
явочные квартиры для бесед с агентами, оставаться неузнанным. Нужно помнить, 
что в те годы некоторые из явочных квартир в Москве, содержавшихся НКВД, 
находились в коммуналках. Позднее я узнал: первое, что сделал Берия, став 
заместителем Ежова, это переключил на себя связи с наиболее ценной агентурой, 
ранее находившейся в контакте с руководителями ведущих отделов и управлений 
НКВД, которые подверглись репрессиям.

Я получил пятидневный отпуск, чтобы навестить мать, которая все еще жила в 
Мелитополе, а затем родителей жены в Харькове. Предполагалось, что, возвратясь 
в Москву, я получу должность помощника начальника Иностранного отдела. 
Шпигельглаз и Пассов были в восторге от моей встречи с Берией и, провожая меня 
на Киевском вокзале, заверили, что по возвращении в Москву на меня будет также 
возложено непосредственное руководство разведывательно-диверсионной работой в 
Испании.

Во время поездки жена рассказала мне о трагических событиях, которые произошли 
в стране и в органах безопасности. Ежов провел жесточайшие репрессии: арестовал 
весь руководящий состав контрразведки НКВД в 1937-м. В 1938 году репрессии 
докатились и до Иностранного отдела. Жертвами стали многие наши друзья, которым 
мы полностью доверяли и в чьей преданности не сомневались. Мы думали тогда, что 
это стало возможным из-за преступной некомпетентности Ежова, которая 
становилась очевидной даже рядовым оперативным работникам.

Здесь мне хотелось бы привести факт, который при всей его важности не 
упоминается в книгах, посвященных истории советских спецслужб. До прихода Ежова 
в НКВД там не было подразделения, занимавшегося следствием, то есть 
следственной части. Оперработник при Дзержинском (а также и Менжинском), 
работая с агентами и осведомителями курируемого участка, должен был сам вести 
следствие, допросы, готовить обвинительные заключения. При Ежове и Берии была 
создана специальная следственная часть, которая буквально выбивала показания у 
арестованных о «преступной деятельности», не имевшие ничего общего с реальной 
действительностью.

Оперативные работники, курировавшие конкретные объекты промышленности и 
госаппарата, имели более или менее ясные представления о кадрах этих учреждений 
и организаций. Пришедшие же по партпризыву, преимущественно молодые без 
жизненного опыта кадры следственной части с самого начала оказались 
вовлеченными в порочный круг. Они оперировали признаниями, выбитыми у 
подследственных. Не зная азов оперативной работы, проверки реальных материалов, 
они оказались соучастниками преступной расправы с невинными людьми, учиненной 
по инициативе высшего и среднего звена руководства страны. Как результат 
возникла целая волна арестов, вызванных воспаленным воображением следователей и 
выбитыми из подследственных «свидетельствами».

Все мы надеялись, что с назначением Берии в декабре 1938 года наркомом 
внутренних дел ввиду его высокого профессионализма и в связи с известным 
постановлением ЦК допущенные перегибы будут выправлены. Понятно, что эта 
надежда была наивной, но мы искренне верили тогда в порядочность и безусловную 
честность наших непосредственных руководителей. Мы знали, к примеру, что 
Слуцкий и Шпигельглаз отправляли из Москвы и устраивали на жительство жен и 
детей некоторых наших коллег, подвергшихся аресту, чтобы они, в свою очередь, 
не стали жертвами репрессий.

Из поездки я вернулся в Москву немало озадаченный слухами о творившихся на 
Украине жестокостях, о которых мы услышали от своих родственников. Я никак не 
мог заставить себя поверить, к примеру, что Хатаевич, ставший к тому времени 
секретарем ЦК компартии Украины, был врагом народа. Косиор, якобы состоявший в 
контакте с распущенной Коминтерном компартией Польши, был арестован в Москве. 
Подлинной причиной всех этих арестов, как я думал тогда, были действительно 
допущенные ими ошибки. В частности, Хатаевич во время массового голода дал 
согласие на продажу муки, составлявшей неприкосновенный запас на случай войны. 
За это в 1934 году он получил из Москвы выговор по партийной линии. Может быть, 
думал я, он совершил еще какую-нибудь ошибку в этом же роде. Повторяю снова: 
увы, я был наивен.

В Москве Пассов и Шпигельглаз сообщили, что меня ожидает новое назначение: 
должность помощника начальника Иностранного отдела. Это назначение, однако, 
подлежало еще утверждению ЦК партии, поскольку речь шла о руководящей должности,
 входившей в номенклатуру. И хотя приказа о моем новом назначении не 
последовало, фактически с августа по ноябрь 1938 года я исполнял эти 
обязанности.




Испанское золото


Начало моей новой работы нельзя было назвать удачным. Я быстро понял, что мой 
начальник Пассов не имел никакого опыта оперативной работы за границей. Для 
него вопросы вербовки агентов на Западе и контакты с ними были настоящей «terra 
incognita». Он полностью доверял любой информации, полученной от агентуры, и не 
имел представления о методах проверки донесений зарубежных источников. Опыт его 
оперативной работы в контрразведке и в области следственных действий против 
«врагов народа» не мог ему помочь. Я был просто в ужасе, узнав, что он подписал 
директиву, позволявшую каждому оперативному сотруднику закордонной резидентуры 
использовать свой собственный шифр и в обход резидента посылать сообщения 
непосредственно в Центр, если у него могли быть причины не доверять своему 
непосредственному начальнику. Лишь позднее стало понятным, почему такого рода 
документ появился на свет. На Пленуме ЦК партии в марте 1937 года от НКВД 
потребовали «укрепить кадры» Иностранного отдела. Преступность этого требования 
заключалась в том, что им прикрывалось желание руководства страны избавиться от 
ставшего неугодным старого руководства органов советской разведки.

В 1936 году испанские республиканцы согласились сдать на хранение в Москву 
большую часть испанского золотого запаса общей стоимостью более полумиллиарда 
долларов. Кроме того, весной 1939 года в Мексику пароходом республиканцами были 
вывезены из Франции также и большие ценности. В марте 1939 года Агаянц прислал 
в Центр из Парижа телеграмму, в которой сообщал, что в Москву отосланы далеко 
не все испанское золото, драгоценные металлы и камни. В телеграмме указывалось, 
что якобы часть этих запасов была разбазарена республиканским правительством 
при участии руководства резидентуры НКВД в Испании.

О телеграмме немедленно доложили Сталину и Молотову, которые приказали Берии 
провести проверку информации. Однако когда мы обратились к Эйтингону, резиденту 
в Испании, за разъяснением обстоятельств этого дела, он прислал в ответ 
возмущенную телеграмму, состоявшую почти из одних ругательств. «Я, – писал он,
 – не бухгалтер и не клерк. Пора Центру решить вопрос о доверии Долорес 
Ибаррури, Хосе Диасу, мне и другим испанским товарищам, каждый день рискующим 
жизнью в антифашистской войне во имя общего дела. Все запросы следует 
переадресовать к доверенным лицам руководства ЦК французской и испанской 
компартий Жаку Дюкло, Долорес Ибаррури и другим. При этом надо понять, что 
вывоз золота и ценностей проходил в условиях боевых действий».

Телеграмма Эйтингона произвела большое впечатление на Сталина и Берию. 
Последовал приказ: разобраться во взаимоотношениях сотрудников резидентуры НКВД 
во Франции и Испании.

Я получил также личное задание от Берии ознакомиться со всеми документами о 
передаче и приеме испанских ценностей в Гохран СССР. Но легче было это сказать, 
чем сделать, поскольку разрешение на работу с материалами Гохрана должен был 
подписать Молотов. Его помощник между тем отказывался подавать документ на 
подпись без визы Ежова, народного комиссара НКВД, – подписи одного Берии тогда 
было недостаточно. В то время я был совершенно незнаком со всеми этими 
бюрократическими правилами и передал документ Ежову через его секретариат. На 
следующее утро он все еще не был подписан. Берия отругал меня по телефону за 
медлительность, но я ответил, что не могу найти Ежова – его нет на Лубянке. 
Берия раздраженно бросил:

– Это не личное, а срочное государственное дело. Пошлите курьера к Ежову на 
дачу, он нездоров и находится там.

Его непочтительный тон в адрес Ежова, кандидата в члены Политбюро, несколько 
озадачил и удивил меня.

Вместе с курьером нас отвезли на дачу наркома в Озеры, недалеко от Москвы. 
Выглядел Ежов как-то странно: мне показалось, что я даю документ на подпись 
либо смертельно больному человеку, либо человеку, пьянствовавшему всю ночь 
напролет. Он завизировал бумагу, не задав ни одного вопроса и никак не высказав 
своего отношения к этому делу. Я тут же отправился в Кремль, чтобы передать 
документ в секретариат правительства. Оттуда я поехал в Гохран в сопровождении 
двух ревизоров, один из которых, Берензон, был главным бухгалтером ВЧК– НКВД 
еще с 1918 года. До революции он занимал должность ревизора в Российской 
страховой компании, помещение которой занял Дзержинский.

Ревизоры работали в Гохране в течение двух недель, проверяя всю имевшуюся 
документацию. Никаких следов недостачи ими обнаружено не было. Ни золото, ни 
драгоценности в 1936—1938 годах для оперативных целей резидентами НКВД в 
Испании и во Франции не использовались. Именно тогда я узнал, что документ о 
передаче золота подписали премьер-министр Испанской республики Франциско Ларго 
Кабальеро и заместитель народного комиссара по иностранным делам Крестинский, 
расстрелянный позже как враг народа вместе с Бухариным после показательного 
процесса в 1938 году.

Золото вывезли из Испании на советском грузовом судне, доставившем сокровища из 
Картахены, испанской военно-морской базы, в Одессу, а затем поместили в подвалы 
Госбанка. В то время его общая стоимость оценивалась в 518 миллионов долларов. 
Другие ценности, предназначавшиеся для оперативных нужд испанского 
правительства республиканцев с целью финансирования тайных операций, были 
нелегально вывезены из Испании во Францию, а оттуда доставлены в Москву – в 
качестве дипломатического груза.

Испанское золото в значительной мере покрыло наши расходы на военную и 
материальную помощь республиканцам в их войне с Франко и поддерживавшими его 
Гитлером и Муссолини, а также для поддержки испанской эмиграции. Эти средства 
пригодились и для финансирования разведывательных операций накануне войны в 
Западной Европе в 1939 году.

Вопрос о золоте после разоблачений Орлова в 1953– 1954 годах получил новое 
развитие. Испанское правительство Франко неоднократно поднимало вопрос о 
возмещении вывезенных ценностей. О судьбе золота меня и Эйтингона допрашивали 
работники разведки КГБ в 1950—1960 годах, когда мы сидели в тюрьме. В итоге, 
как мне сообщили, «наверху» было принято решение в 1960-х годах – 
компенсировать испанским властям утраченный в 1937 году золотой запас поставкой 
нефти в Испанию по клиринговым ценам.

В июле 1938 года, накануне побега Орлова, нашего резидента в Испании, 
циркулировали слухи о том, что он вскоре заменит Пассова на посту руководителя 
разведки НКВД. Однако арест его зятя, Кацнельсона, заместителя наркома 
внутренних дел Украины, репрессированного в 1937 или 1938 году, испугал Орлова.




Ликвидация троцкистов за рубежом


Настоящая фамилия Орлова-Никольского – Фельдбин, он же «Швед» или «Лева» в 
материалах оперативной переписки. На Западе, впрочем, он стал известен как 
Александр Орлов. Я встречался с ним и на Западе, и в Центре, но мимолетно. Тем 
не менее считаю важным остановиться на этой фигуре подробнее, так как именно 
его разоблачения в 50-х и 60-х годах в значительной мере способствовали 
пониманию характера репрессий 37-го года в Советском Союзе. Кстати, вопреки его 
утверждению, Орлов никогда не был генералом НКВД. На самом деле он имел звание 
майора госбезопасности, специальное звание, приравненное в 1945 году к рангу 
полковника. В начале 30-х годов Орлов возглавлял отделение экономической 
разведки Иностранного отдела ОГПУ, был участником конспиративных контактов и 
связей с западными бизнесменами и сыграл важную роль в вывозе новинок 
зарубежной техники из Германии и Швеции в Союз.

Вдобавок Орлов был еще и талантливым журналистом. Он не был в Москве, когда шли 
аресты и расправы в 1934—1937 годах, но его книжная версия этих событий была 
принята публикой как истинная. Некоторые из наших авторов даже используют эту 
версию еще и сегодня для описания зверств сталинского режима. Конечно, в том, 
что им написано, немало правды, но надо помнить: этот человек был не слишком 
осведомлен о реальных событиях. Орлов отлично владел английским, немецким и 
французским языками. Он весьма успешно играл на немецком рынке ценных бумаг. Им 
написан толковый учебник для высшей спецшколы НКВД по привлечению к агентурному 
сотрудничеству иностранцев. Раиса Соболь, ближайшая подруга моей жены, ставшая 
известной писательницей Ириной Гуро, в 20-х годах работала в Экономическом 
отделе ГПУ под его началом и необычайно высоко его ценила. Из числа своих 
осведомителей Орлову удалось создать группу неофициальной аудиторской проверки, 
которая выявила истинные доходы нэпманов. Этой негласной ревизионной службой 
Орлова руководил лично Слуцкий, в то время начальник Экономического отдела, 
который затем, став руководителем Иностранного отдела, перевел Орлова на службу 
в закордонную разведку. В 1934– 1935 годах Орлов был нелегальным резидентом в 
Лондоне, ему удалось закрепить связи с известной теперь всему миру группой: 
Филби, Маклин, Берджес, Кэрнкросс, Блантидр.

В августе 1936 года он был послан в Испанию после трагического любовного романа 
с молодой сотрудницей НКВД Галиной Войтовой. Она застрелилась прямо перед 
зданием Лубянки, после того как Орлов покинул ее, отказавшись развестись со 
своей женой. Слуцкий, его близкий друг, немедленно выдвинул его на должность 
резидента в Испании перед самым назначением Ежова наркомом внутренних дел в 
сентябре 1936 года. Орлову поручались ответственейшие секретные задания, одним 
из которых была успешная доставка золота Испанской республики в Москву. За эту 
дерзкую операцию он был повышен в звании. Газета «Правда» сообщала о том, что 
старший майор госбезопасности Никольский награждается орденом Ленина за 
выполнение важного правительственного задания. В том же номере газеты 
сообщалось, что майор госбезопасности Наумов (в действительности – Эйтингон) 
награждается орденом Красного Знамени, а капитан госбезопасности Василевский – 
орденом Красной Звезды.

Орлова весьма уважал также и Шпигельглаз. Он часто посещал Испанию и 
рассказывал мне о том, что находившийся там Орлов прекрасно справлялся с 
заданиями по вербовке важной агентуры.

Кстати, Орлов сыграл видную роль в ликвидации руководителя испанских троцкистов 
Андрея Нина. Вся операция по изъятию Нина из тюрьмы была проведена при личном 
участии Орлова-Никольского с помощью специальной группы боевиков – немецких 
антифашистов, бойцов диверсионного партизанского отряда. Во главе немецкой 
группы был Густав Руберлейн, впоследствии во времена ГДР заведующий 
международным отделом ЦК Социалистической Единой партии Германии. Участие 
немцев в этой акции как бы подтверждало версию Никольского о причастности 
немецких спецслужб к похищению своего агента из республиканской тюрьмы. Тем не 
менее скандал, связанный с похищением Нина так и не был урегулирован. 
Республиканское правительство крайне болезненно реагировало на этот инцидент. 
Именно в силу этих обстоятельств Нин за участие в мятеже троцкистов в Барселоне 
был арестован республиканскими властями, а потом похищен Орловым из тюрьмы и 
убит неподалеку от Барселоны.

Акция по ликвидации Нина фигурирует в архивах НКВД как операция «Николай». 
Предыстория этого дела связана с успешным проникновением агентов 
Орлова-Никольского в троцкистское движение. Через министра республиканского 
правительства Каталонии Гаодосио Ориверо удалось блокировать прибытие 
анархистских подкреплений на помощь троцкистским мятежникам в Барселоне в июне 
1937 года. Кроме того, завербованный Никольским начальник Каталонской 
республиканской службы безопасности В. Сала – «Хота» регулярно сообщал о 
намерениях троцкистов и способствовал полному контролю над перепиской и 
переговорами всех руководителей троцкистского движения в Каталонии, где оно 
имело свою опору.

Именно «Хота» захватил немецких курьеров, спровоцировавших беспорядки в 
Барселоне, которые быстро переросли в вооруженное выступление троцкистов. 
Неопровержимые доказательства причастности немецких спецслужб к организации 
беспорядков в Барселоне кардинально скомпрометировали троцкистских лидеров. 
Затем Орлов написал антитроцкистский памфлет, распространив его от имени Андрея 
Нина, и создал принятую официальными властями версию о содействии немецких 
спецслужб побегу Нина из-под стражи. Эта акция нанесла серьезный урон престижу 
троцкистского движения в Испании. Об успешных дезинформационных действиях 
Орлова и ликвидации троцкистов в Испании Ежов непосредственно докладывал 
Сталину.

В июле 1938 года Шпигельглаз, как намечалось заранее, должен был встретиться с 
Орловым на борту советского судна в бельгийских территориальных водах для 
получения регулярного отчета. Шпигельглаз подозревал, что у французской и 
бельгийской спецслужб имеются основания задержать его, так как годом раньше 
арестовали некоторых его агентов, оказавшихся замешанными в похищении 
белогвардейского генерала Миллера. По этой причине Шпигельглаз боялся сойти на 
берег. Орлов же боялся совсем другого: он подозревал, что свидание на судне 
подстроено, чтобы захватить его и арестовать. На встречу со Шпигельглазом он 
так и не явился.

Орлов скрылся, и лишь в ноябре нам стало известно, что он объявился в Америке. 
До того как это произошло, я подписал так называемую «ориентировку» по его 
розыску, которую надлежало передать по нашим каналам во все резидентуры. В этом 
документе содержалось полное описание Орлова и его привычек, а также описание 
жены и дочери, которых в последний раз видели вместе с ним во Франции. В 
ориентировке указывалась причина возможного исчезновения Орлова и его семьи – 
похищение их одной из спецслужб: британской, германской или французской. В 
особенности я подчеркивал тот факт, что Орлов был известен французским и 
британским властям как эксперт советской делегации, участвовавший, притом 
дважды, в работе Международного комитета за невмешательство в гражданскую войну 
в Испании. Другой причиной могла быть его измена: из сейфа резидентуры в 
Барселоне исчезло шестьдесят тысяч долларов, предназначавшихся для оперативных 
целей. Его исчезновение беспокоило нас еще и потому, что Орлов был хорошо 
осведомлен о нашей агентурной сети в Англии, Франции, Германии и, конечно, в 
Испании.

В ноябре 1938 года меня вызвал Берия и, давая указания, неожиданно распорядился 
прекратить дальнейший розыск Орлова. Возобновить поиски я должен был лишь по 
его прямому указанию. Орлов, оказывается, направил из Америки письмо лично 
Сталину и Ежову, в котором свое бегство объяснял тем, что опасался неизбежного 
ареста на борту советского судна.

В письме также говорилось, что в случае попыток выяснить его местопребывание 
или установить за ним слежку он даст указание своему адвокату обнародовать 
документы, помещенные им в сейф в швейцарском банке. В них содержалась 
информация о фальсификации материалов, переданных Международному комитету за 
невмешательство в гражданскую войну в Испании. Орлов также угрожал рассказать 
всю историю, связанную с вывозом испанского золота, его тайной доставкой в 
Москву со ссылкой на соответствующие документы. Это разоблачение поставило бы в 
неловкое положение как советское правительство, так и многочисленных испанских 
беженцев, поскольку советская военная поддержка республиканцев в гражданской 
войне считалась официально бескорыстной. Плата, полученная нами в виде золота и 
драгоценностей, была окружена тайной. Орлов просил Сталина не преследовать его 
пожилую мать, оставшуюся в Москве, и если его условия будут приняты, он не 
раскроет зарубежную агентуру и секреты НКВД, которые ему известны.

Я не верю, что причина, по которой Орлов не выдал кембриджскую группу или 
обстоятельства похищения генерала Миллера, заключалась в его лояльности по 
отношению к советской власти. Речь шла просто о выживании.

В августе 1938 года я впервые узнал о похищениях и ликвидации троцкистов и 
перебежчиков, проводившихся ОГПУ– НКВД в Европе в 30-х годах. В этой связи 
заслуживает некоторых уточнений дело Рейсса (настоящая фамилия Порецкий), 
разведчика-нелегала, засланного в Западную Европу. Им были получены большие 
суммы денег, за которые он не смог отчитаться, и Рейсс опасался, что может 
стать жертвой репрессий. Он взял деньги, предназначавшиеся для оперативных 
целей, и скрылся. Деньги он положил в один из американских банков. Перед своим 
побегом в 1937 году Рейсс написал письмо в советское полпредство во Франции, в 
котором осуждал Сталина. Это письмо появилось затем в одном из троцкистских 
изданий и стало для него роковым, хотя из досье Рейсса было видно, что он 
никогда не симпатизировал ни самому Троцкому, ни какой-либо из групп, которые 
его поддерживали. Тем не менее после появления в троцкистской печати этого 
письма Рейссу заочно был вынесен смертный приговор.

Рейсс вел довольно беспорядочный образ жизни, и агентурная сеть Шпигельглаза в 
Париже весьма скоро засекла его. Ликвидация была выполнена двумя агентами: 
болгарином (нашим нелегалом) Афанасьевым и его шурином Правдиным в Швейцарии. 
Они подсели к нему за столик в маленьком ресторанчике в пригороде Лозанны. 
Рейсс с удовольствием выпивал с двумя болгарами, прикинувшимися бизнесменами. 
Афанасьев и Правдин имитировали ссору с Рейссом, вытолкнули его из ресторана и, 
запихнув в свою машину, увезли. В трех километрах от этого места они 
расстреляли Рейсса, оставив труп на обочине дороги.

Я принял Афанасьева и Правдина на явочной квартире в Москве, куда они вернулись 
после выполнения задания. Вместе с ними был и Шпигельглаз, который их курировал.
 Афанасьев и Правдин были награждены орденами. По специальному 
правительственному постановлению мать Правдина, проживавшая в Париже, получила 
пожизненную пенсию. Афанасьев стал офицером разведки и прослужил до 1953 года, 
а Правдин поступил на работу в Издательство иностранной литературы в Москве, 
где работал до своей смерти в 1970 году. По-моему, следует уточнить: слухи о 
том, что Сергей Эфрон, муж поэтессы Марины Цветаевой, был одним из тех, кто 
навел НКВД на Рейсса, является чистым вымыслом. Эфрон, работавший на НКВД в 
Париже, не располагал никакими сведениями о местонахождении Рейсса.

Другой эпизод, также требующий комментариев, касается Агабекова. В 20-х годах 
Агабеков был резидентом ОГПУ в Стамбуле. Он стал перебежчиком из-за своей 
близости к Блюмкину, которого обвинили в сочувствии взглядам Троцкого. Полагают,
 что сыграла свою роль и его любовь к дочери британского разведчика в Стамбуле. 
Испытывая отчаянную нужду в деньгах, Агабеков написал и опубликовал на Западе 
две книги. Он также был замешан в темных махинациях с кавказскими эмигрантами, 
которым обещал контрабандой переправлять спрятанные ими семейные сокровища из 
Советского Союза.

Сообщалось, что Агабеков пропал в Пиренеях на границе с Испанией. На самом деле 
его ликвидировали в Париже, заманив на явочную квартиру, где он должен был 
якобы договориться о тайном вывозе бриллиантов, жемчуга и драгоценных металлов, 
принадлежащих богатой армянской семье. Греческий торговец, посредник в сделке, 
которого он встретил в Антверпене, был Г. Тахчианов – сотрудник-нелегал НКВД во 
Франции. Он-то и заманил Агабекова на явочную квартиру, сыграв на его 
национальных чувствах. Там на квартире его уже ждали боевик, бывший офицер 
турецкой армии, и молодой нелегал Коротков, в 40-х годах ставший начальником 
нелегальной разведки МГБ СССР. Турок убил Агабекова ножом, после чего его тело 
запихнули в чемодан, который выкинули в реку. Труп так никогда и не был 
обнаружен.

Турок и Коротков провели еще одну террористическую операцию в 1938 году. Эйл 
Таубман, молодой агент с кодовым именем «Юнец», выходец из Литвы, сумел войти в 
доверие к Рудольфу Клементу, возглавлявшему троцкистскую организацию в Европе и 
являвшемуся секретарем так называемого IV Интернационала. В течение полутора 
лет Таубман работал помощником Клемента. Как-то вечером Таубман предложил 
Клементу поужинать с его друзьями и привел его на квартиру на бульваре 
Сен-Мишель, где уже находились турок и Коротков. Турок заколол Клемента, опять 
же тело положили в чемодан, затем бросили в Сену. Тело было найдено и опознано 
французской полицией, но к этому времени Таубман, Коротков и турок находились 
уже далеко от Парижа.

В Москве их ждали награды, а я должен был позаботиться об их будущей работе. 
Турок стал «хозяином» явочной квартиры в Москве. Г. Тахчианов стал одним из 
руководителей нелегальной разведки в 1940-х годах. Таубман сменил фамилию на 
Семенов и был послан на учебу в Институт химического машиностроения. Позднее он 
перешел на службу в органы госбезопасности.

Следующий эпизод связан с судьбой одного из перебежчиков в 30-х годах, 
Кривицкого. Офицер военной разведки Кривицкий, бежавший в 1937 году и 
объявившийся в Америке в 1939-м, выпустил книгу под названием «Я был агентом 
Сталина». В феврале 1941 года его нашли мертвым в одной из гостиниц Вашингтона. 
Предполагалось, что он был убит НКВД, хотя официально сообщалось, что это 
самоубийство. Существовала, правда, ориентировка о розыске Кривицкого, но 
такова была обычная практика по всем делам перебежчиков.

В Разведупре Красной Армии и НКВД, конечно, не жалели о его смерти, но она, 
насколько мне известно, не была делом наших рук. Мы полагали, что он 
застрелился в результате нервного срыва, не справившись с депрессией.




ГЛАВА 3. ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕПРЕССИИ В СССР В 1934-1939 ГОДАХ





Убийство Кирова. Мифы и политические спекуляции


Когда погибает перебежчик или кто-либо из политических деятелей, тут же 
начинают выдвигать самые разные версии ухода человека из жизни. Наиболее 
естественная причина смерти или логически объяснимый мотив убийства зачастую 
остаются погребенными под напластованиями лжи из-за недомолвок и взаимного 
сведения счетов.

Классическим примером в этом отношении является смерть Кирова, ленинградского 
партийного руководителя, убитого в 1934 году.

Киров был убит Николаевым. Жена Николаева, Мильда Драуле, работала официанткой 
при секретариате Кирова в Смольном. Естественно, охрана пропускала Николаева в 
Смольный по партбилету. Кстати говоря, по партбилету можно было войти в любую 
партийную инстанцию, кроме ЦК ВКП (6). В Смольном, как и в других обкомах, не 
было системы спецпропусков для членов партии, и Николаеву требовалось только 
предъявить свой партбилет, чтобы попасть туда, куда был запрещен вход 
посторонним.

От своей жены, которая в 1933—1935 годах работала в НКВД в секретном 
политическом отделе, занимавшемся вопросами идеологии и культуры (ее группа, в 
частности, курировала Большой театр и Ленинградский театр оперы и балета, 
впоследствии театр им. С. М. Кирова), я узнал, что Сергей Миронович очень любил 
женщин, и у него было много любовниц как в Большом театре, так и в 
Ленинградском. (После убийства Кирова отдел НКВД подробно выяснял интимные 
отношения Сергея Мироновича с артистками.) Мильда Драуле прислуживала на 
некоторых кировских вечеринках. Эта молодая привлекательная женщина также была 
одной из его «подружек». Ее муж Николаев отличался неуживчивым характером, 
вступал в споры с начальством и в результате был исключен из партии. Через свою 
жену он обратился к Кирову за помощью, и тот содействовал его восстановлению в 
партии и устройству на работу в райком. Мильда собиралась подать на развод, и 
ревнивый супруг убил «соперника». Это убийство было максимально использовано 
Сталиным для ликвидации своих противников и развязывания кампании террора. Так 
называемый заговор троцкистов, жертвой которого якобы пал Киров, с самого 
начала был сфабрикован самим Сталиным. Сталин, а за ним Хрущев и Горбачев, 
исходя из своих собственных интересов и желая отвлечь внимание от очевидных 
провалов руководства страной, пытались сохранить репутацию Кирова как рыцаря 
без страха и упрека. Коммунистическая партия, требовавшая от своих членов 
безупречного поведения в личной жизни, не могла объявить во всеуслышание, что 
один из ее столпов, руководитель ленинградской партийной организации, в 
действительности запутался в связях с замужними женщинами.

Официальные версии убийства, опубликованные в прессе, представляют собой 
вымысел от начала до конца. Сталинская версия заключалась в том, что Николаеву 
помогали руководители ленинградского НКВД Медведь и Запорожец по приказу 
Троцкого и Зиновьева. Для Сталина смерть Кирова создавала удобный миф о тайном 
заговоре, что позволило ему обрушиться с репрессиями на своих врагов и 
возможных соперников. Хрущевская же версия такова: Кирова убил Николаев при 
помощи Медведя и Запорожца по приказу Сталина. Но документы показывают, что 
Запорожец, считавшийся ключевой фигурой среди заговорщиков и якобы связанный с 
Николаевым по линии НКВД, в то время сломал ногу и находился на лечении в Крыму.
 Возникает вопрос: мог ли один из руководителей, готовивших заговор, 
отсутствовать так долго в самый решающий период трагических событий?

Хрущев, подчеркивая тот факт, что многие партийные руководители упрашивали 
Кирова выставить свою кандидатуру на пост Генерального секретаря на XVII съезде 
партии, обвинял Сталина в том, что, узнав о существующей оппозиции, он решил 
ликвидировать Кирова. Для Хрущева подобная версия давала возможность выставить 
еще одно обвинение в длинном списке преступлений Сталина. Документов и 
свидетельств, подтверждающих причастность Сталина или аппарата НКВД к убийству 
Кирова, не существует. Киров не был альтернативой Сталину. Он был одним из 
непреклонных сталинцев, игравших активную роль в борьбе с партийной оппозицией, 
беспощадных к оппозиционерам и ничем в этом отношении не отличавшихся от других 
соратников Сталина.

Версия Хрущева была позднее одобрена и принята Горбачевым как часть 
антисталинской кампании. Скрывая истинные факты, руководители пытались спасти 
репутацию коммунистической партии, искали фигуры, популярные в партии, которые 
якобы противостояли вождю. Создавался миф о здоровом ядре в ЦК во главе с 
Кировым в противовес Сталину и его единомышленникам.

Вся семья Николаева, Мильда Драуле и ее мать, были расстреляны через два или 
три месяца после покушения. Мильда и ее семья, невинные жертвы произвола, не 
были реабилитированы до 30 декабря 1990 года, когда их дело всплыло на 
страницах советской прессы.

Высшие чины НКВД, особенно те, кто был осведомлен о личной жизни Кирова, знали: 
причина его убийства – ревность обманутого мужа. Но никто из них не осмеливался 
даже заговорить об этом, так как версию о заговоре против партии выдвинул сам 
Сталин и оспаривать ее было крайне опасно.

До убийства Кирова Сталина нередко можно было встретить на Арбате в 
сопровождении Власика – начальника личной охраны и двух телохранителей. Он 
часто заходил к поэту Демьяну Бедному, иногда посещал своих знакомых, живших в 
коммунальных квартирах. Сотрудники НКВД и ветераны, имевшие значок «Почетный 
чекист», на котором изображены щит и меч, и удостоверение к нему, могли 
беспрепятственно пройти на Лубянку; они имели право прохода всюду, кроме тюрем. 
Вся эта система была немедленно изменена: убийство Кирова явилось предлогом для 
ужесточения контроля, который никогда уже больше не ослабевал.

Спекуляции по поводу смерти Кирова продолжались и в 60-х годах. Я помню 
анонимные письма, утверждавшие, что действительный убийца сумел скрыться. 
Дмитрий Ефимов, министр госбезопасности Литвы в 40-х годах, после войны 
рассказывал мне, что получил приказ искать убийцу Кирова, якобы скрывающегося в 
небольшом литовском городке. Его сотрудникам удалось найти автора анонимного 
письма, послужившего сигналом к поискам. Им оказался алкоголик. Однако 
расследование этого анонимного сигнала проводилось под непосредственным 
наблюдением Комитета партийного контроля при ЦК КПСС.

Заключение Комиссии партконтроля об обстоятельствах смерти Кирова так и не было 
опубликовано. Только после того, как в июле 1990 года известная комиссия по 
репрессиям была распущена, прокуратура направила надзорный протест в Верховный 
Суд СССР по вопросу посмертной реабилитации членов семьи Николаева. Дело 
закрыли лишь 30 декабря 1990 года, когда все члены семьи Николаева были 
официально реабилитированы Верховным Судом СССР, Постановление суда отмечало, 
что никакого заговора с целью убийства Кирова не существовало и все 
«соучастники» Николаева являлись просто знакомыми Кирова или свидетелями его 
эксцессов.

Но даже тогда, при этой системе так называемого правового государства, ни 
Медведь, ни Запорожец реабилитированы не были и с них не сняты обвинения в 
государственной измене, включая заговор с целью убийства Кирова и 
сотрудничество с немецкой и латышской разведкой. В чем же причина? Она в том, 
что прокуратура попросту боялась поднимать этот вопрос, поскольку Медведь и 
Запорожец считаются виновными в репрессиях, совершенных в ранний период 
сталинских чисток.

Среди историков партии давно бытовало мнение, что роман Мильды Драулс с Кировым 
закончился смертельным исходом из-за ревности ее мужа, Николаева, известного 
своей неуравновешенностью и скандальным характером. Если бы обнародовали это 
мнение, то на всеобщее обозрение была бы выставлена неприглядная картина личной 
жизни Кирова и тем самым нарушено святое правило партии – никогда не 
приоткрывать завесы над личной жизнью членов Политбюро и не копаться в их 
грязном белье.

4 ноября 1990 года газета «Правда» опубликовала новые материалы КГБ и 
прокуратуры по расследованию дела Кирова, где утверждалось, что его убийство 
носило сугубо личный характер, хотя не раскрывались подробности и мотивы 
преступления. «Правда» даже не упомянула имени Мильды Драуле. В публикации 
содержалось обвинение в адрес Яковлева, оставившего пост председателя партийной 
комиссии по расследованию сталинских репрессий, который якобы тормозил 
реабилитацию семьи Николаева и невинных людей, обвинявшихся в том, что они 
принимали участие в заговоре.

Возмущенный Яковлев ответил через ту же газету («Правда» от 28 января 1991 
года), что он до сих пор верит в существование заговора с целью убийства Кирова 
и нескольких версий, как это убийство замышлялось. При этом Яковлев не упомянул 
ни о Мильде Драуле, ни о якобы имевшей место попытке выдвинуть Кирова взамен 
Сталина Генеральным секретарем на XVII съезде партии.

В книге «Сталин: триумф и трагедия» Дмитрий Волкогонов ссылается на слухи о 
романе Мильды Драуле с Кировым, но отвергает их как клеветнические. Материалы, 
показывающие особые отношения между Мильдой Драуле и Кировым, о которых я узнал 
от своей жены и генерала Райхмана, в то время начальника контрразведки в 
Ленинграде, содержались в оперативных донесениях осведомителей НКВД из 
ленинградского балета. Балерины из числа любовниц Кирова, считавшие Драуле 
своей соперницей и не проявившие достаточной сдержанности в своих высказываниях 
на этот счет, были посажены в лагеря за «клевету и антисоветскую агитацию».

… Имя Кирова и память о нем были священны. В глазах народа Киров был идеалом 
твердого большевика, верного сталинца и, конечно же, только враги могли убить 
такого человека. Я тогда ни на минуту не сомневался в необходимости охранять 
престиж правящей партии и не открывать подлинных фактов, касавшихся убийства 
Кирова. Мы, чекисты, неофициально назывались людьми, взявшими на себя роль 
чернорабочих революции, но все же при этом испытывали самые противоречивые 
чувства. В те дни я искренне верил – продолжаю верить и сейчас, – что Зиновьев, 
Каменев, Троцкий и Бухарин были подлинными врагами Сталина. В рамках той 
тоталитарной системы, частью которой они являлись, борьба со Сталиным означала 
противостояние партийно-государственной системе советского государства. 
Рассматривая их как наших врагов, я не мог испытывать к ним никакого сочувствия.
 Вот почему мне казалось, что даже если обвинения, выдвинутые против них, и 
преувеличены, это, в сущности, мелочи. Будучи коммунистом-идеалистом, я слишком 
поздно осознал всю важность такого рода «мелочей» и с сожалением вижу, что был 
не прав.

Сознательно или бессознательно, но мы позволили втянуть себя в работу 
колоссального механизма репрессий, и каждый из нас обязан покаяться за 
страдания невинных. Масштабы этих репрессий ужасают меня. Давая сегодня 
историческую оценку тому времени, времени массовых репрессий – а они затронули 
армию, крестьянство и служащих, – я думаю, их можно уподобить расправам, 
проводившимся в царствование Ивана Грозного и Петра Первого. Недаром Сталина 
называют Иваном Грозным XX века. Трагично, что наша страна имеет столь жестокие 
традиции.

Сталин манипулировал делом Кирова в своих собственных интересах, и «заговор» 
против Кирова был им искусно раздут. Он сфабриковал «грандиозный заговор» не 
только против Кирова, но и против самого себя. Убийство Кирова он умело 
использовал для того, чтобы убрать тех, кого подозревал как своих потенциальных 
соперников или нелояльных оппонентов, чего он просто не мог перенести. Сначала 
в число «заговорщиков» попали знакомые Николаева, затем – семья Драуле, после 
чего настала очередь Зиновьева и Каменева, первоначально обвиненных в моральной 
ответственности за это убийство, а потом в его непосредственной организации. 
Коллег и знакомых Николаева причислили к зиновьевской оппозиции. Затем Сталин 
решил отделаться от Ягоды и тех должностных лиц, которые знали правду. Они тоже 
оказались притянутыми к заговору и были уничтожены. Позднее Ягоду сделали 
главным организатором убийства Кирова и, как рассказывал мне Райхман, Сталин, 
боявшийся разглашения личных мотивов «теракта» Николаева, даже распорядился 
установить негласный надзор за вдовой Кирова до самой ее кончины.

В подобной обстановке сказать правду о Кирове было немыслимо. Никто в верхних 
эшелонах власти не мог помешать Сталину использовать это убийство в своих целях.
 Впоследствии дело Кирова замалчивалось в угоду политическим соображениям или 
использовалось для того, чтобы отвлечь внимание общественности от ухудшавшегося 
экономического и политического положения. Каждое новое расследование, 
подчиненное требованиям политической конъюнктуры, только плодило ложь, еще 
больше затрудняя для будущих поколений возможность реконструировать 
действительные события.

Я убежден: убийство Кирова было актом личной мести, но обнародовать этот факт – 
означало нанести вред партии, являвшейся инструментом власти и примером высокой 
морали для советских людей. До сегодняшнего дня истину продолжают скрывать, и 
Киров остается символом святости для приверженцев старого режима.




Репрессии в НКВД


В 1938 году атмосфера была буквально пронизана страхом, в ней чувствовалось 
что-то зловещее. Шпигельглаз, заместитель начальника закордонной разведки НКВД, 
с каждым днем становился все ургюмее. Он оставил привычку проводить воскресные 
дни со мной и другими друзьями по службе. В сентябре секретарь Ежова, 
тогдашнего главы НКВД, застрелился в лодке, катаясь по Москве-реке. Это для нас 
явилось полной неожиданностью. Вскоре появилось озадачившее всех распоряжение, 
гласившее: ордера на арест без подписи Берии, первого заместителя Ежова, 
недействительны. Ходили слухи, что Берия уменьшительно-ласково называл Ежова 
«мой дорогой Ежик» и имел обыкновение похлопывать его по спине, однако его 
дружеское поведение было чисто показным. На Лубянке люди казались сдержанными и 
уклонялись от любых разговоров. В НКВД работала специальная проверочная 
комиссия из ЦК.

Мне ясно вспоминаются события, которые вскоре последовали. Наступил ноябрь, 
канун октябрьских торжеств. И вот в 4 часа утра меня разбудил настойчивый 
телефонный звонок: звонил Козлов, начальник секретариата Иностранного отдела. 
Голос звучал официально, но в нем угадывалось необычайное волнение.

– Павел Анатольевич, – услышал я, – вас срочно вызывает к себе первый 
заместитель начальника Управления госбезопасности товарищ Меркулов. Машина уже 
ждет вас. Приезжайте как можно скорее. Только что арестованы Шпигельглаз и 
Пассов.

Жена крайне встревожилась. Я решил, что настала моя очередь.

На Лубянке меня встретил сам Козлов и проводил в кабинет Меркулова. Тот 
приветствовал меня в своей обычной вежливой, спокойной манере и предложил 
пройти к Лаврентию Павловичу. Нервы мои были напряжены до предела. Я представил,
 как меня будут допрашивать о моих связях со Шпигельглазом. Но как ни 
поразительно, никакого допроса Берия учинять мне не стал. Весьма официальным 
тоном он объявил, что Пассов и Шпигельглаз арестованы за обман партии и что мне 
надлежит немедленно приступить к исполнению обязанностей начальника 
Иностранного отдела, то есть отдела закордонной разведки. Я должен буду 
докладывать непосредственно ему по всем наиболее срочным вопросам. На это я 
ответил, что кабинет Пассова опечатан и войти туда я не могу.

– Снимите печати немедленно, а на будущее запомните: не морочьте мне голову 
такой ерундой. Вы не школьник, чтобы задавать детские вопросы.

Через десять минут я уже разбирал документы в сейфе Пассова. Некоторые были 
просто поразительны. Например, справка на Хейфеца, тогдашнего резидента в 
Италии. В ней говорилось о его связях с элементами, симпатизирующими 
идеологическим уклонам в Коминтерне, где тот одно время работал. Указывалось 
также на подозрительный характер его контактов с бывшими выпускниками 
Политехнического института в Йене (Германия) в 1926 году. До сих пор помню 
резолюцию Ежова на справке: «Отозвать в Москву. Арестовать немедленно».

Следующий документ – представление в ЦК ВКП (б) и Президиум Верховного Совета о 
награждении меня, Судоплатова Павла Анатольевича, орденом Красного Знамени за 
выполнение важного правительственного задания за рубежом в мае 1938 года, 
подписанное Ежовым. Тут же находился и неподписанный приказ о моем назначении 
помощником начальника Иностранного отдела. Я отнес эти документы Меркулову. 
Улыбнувшись, он, к моему немалому удивлению, разорвал их прямо у меня на глазах 
и выкинул в корзину для бумаг, предназначенных к уничтожению. Я молчал, но в 
душе было чувство обиды – ведь меня представляли к награде за то, что я 
действительно, рискуя жизнью, выполнил опасное задание. В тот момент я не 
понимал, насколько мне повезло: если бы был подписан приказ о моем назначении, 
то я автоматически согласно Постановлению ЦК ВКП (б) подлежал бы аресту как 
руководящий оперативный работник аппарата НКВД, которому было выражено 
политическое недоверие.

Позднее в кабинете, где я работал, зазвонил телефон. Это был Киселев, помощник 
Маленкова в Центральном Комитете. Он возмущенно принялся выговаривать мне за 
задержку в передаче средств из специальных фондов, предназначавшихся для 
финансирования тайных операций Коминтерна в Западной Европе. Еще больше он был 
взбешен тем, что на заседании Испанской комиссии в Центральном Комитете не было 
представителя от НКВД. Я постарался объяснить ему, что не знаю ни о каких 
фондах и не в курсе того, кто именно занимается их передачей. «А на совещании в 
ЦК, – сказал я, – от НКВД никто не присутствовал потому, что Пассов и его 
заместитель только что арестованы как враги народа». К этому я добавил, что 
приступил к исполнению своих обязанностей всего два часа назад. Киселев швырнул 
трубку.

За три недели своего пребывания в качестве исполняющего обязанности начальника 
отдела я смог узнать структуру и организацию проведения разведывательных 
операций за рубежом. В рамках НКВД существовали два подразделения, занимавшиеся 
разведкой за рубежом. Это Иностранный отдел, которым руководили сначала 
Трилиссер, потом Артузов, Слуцкий и Пассов. Задача отдела – собирать для Центра 
разведданные, добытые как по легальным (через наших сотрудников, имевших 
дипломатическое прикрытие или работавших в торговых представительствах за 
рубежом), так и по нелегальным каналам. Особо важными были сведения о 
деятельности правительств и частных корпораций, тайно финансирующих подрывную 
деятельность русских эмигрантов и белогвардейских офицеров в странах Европы и в 
Китае, направленную против Советского Союза. Иностранный отдел был разбит на 
отделения по географическому принципу, а также включал подразделения, 
занимавшиеся сбором научно-технических и экономических разведанных. Эти 
отделения обобщали материалы, поступавшие от наших резидентур за границей – как 
легальных, так и нелегальных. Приоритет нелегальных каналов был вполне 
естествен, поскольку за рубежом тогда было не так много советских 
дипломатических и торговых миссий. Вот почему нелегальные каналы для получения 
интересовавших нас разведданных были столь важны.

В то же время существовала и другая разведывательная служба – Особая группа при 
наркоме внутренних дел, непосредственно находящаяся в его подчинении и глубоко 
законспирированная. В ее задачу входило создание резервной сети нелегалов для 
проведения диверсионных операций в тылах противника в Западной Европе, на 
Ближнем Востоке, Китае и США в случае войны. Учитывая характер работы. Особая 
группа не имела своих сотрудников в дипломатических и торговых миссиях за 
рубежом. Ее аппарат состоял из двадцати оперработников, отвечавших за 
координирование деятельности закордонной агентуры. Все остальные сотрудники 
работали за рубежом в качестве нелегалов. В то время, о котором я веду речь, 
число таких нелегалов составляло около шестидесяти человек. Вскоре мне стало 
ясно, что руководство НКВД могло по своему выбору использовать силы и средства 
Иностранного отдела и Особой группы для проведения особо важных операций, в том 
числе диверсий и ликвидации противников СССР за рубежом.

Особая группа иногда именовалась «Группа Яши», потому что более десяти с лишним 
лет возглавлялась Яковом Серебрянским. Именно его люди организовали в 1930 году 
похищение главы белогвардейского РОВСа в Париже генерала Кутепова. До революции 
Серебрянский был членом партии эсеров. Он принимал личное участие в ликвидации 
чинов охранки, организовавших еврейские погромы в Могилеве (Белоруссия). 
«ГруппаЯши» создала мощную агентурную сеть в 20– 30-х годах во Франции, 
Германии, Палестине, США и Скандинавии. Агентов они вербовали из 
коминтерновского подполья, тех, кто не участвовал в пропагандистских 
мероприятиях и чье членство в национальных компартиях держалось в секрете. 
Группа Серебрянского блестяще проявила себя в тайных поставках новейших 
самолетов из Франции в республиканскую Испанию в 1937 году. В ноябре 1938 года 
Серебрянский в числе руководителей НКВД оказался под арестом – его приговорили 
к смертной казни, но не расстреляли. В 1941 году, после того как началась война,
 он был освобожден и по моей инициативе стал начальником отделения, 
занимавшегося вербовкой агентуры по глубинному оседанию в странах Западной 
Европы и США.

В 1946 году министром госбезопасности был назначен Абакумов, и Серебрянскому 
пришлось выйти в отставку, так как в 1938 году именно Абакумов вел его дело и, 
применяя зверские пытки, выбил ложные показания. Естественно, Серебрянский не 
мог оставаться на работе с приходом нового министра. Он вышел в отставку в 
звании полковника и получал пенсию. После смерти Сталина его вернули на службу 
и назначили одним из моих заместителей в связи с планом расширения 
разведывательно-диверсионных операций. Это было при Берии, в апреле 1953 года, 
а в октябре того же года он был арестован вместе с женой во второй раз – теперь 
ему ставилось в вину участие в так называемом бериевском заговоре с целью 
убийства членов Президиума Центрального Комитета партии. Скончался он в тюрьме 
в 1956 году во время очередного допроса и был посмертно реабилитирован в 1971-м 
при Андропове, узнавшем о судьбе Серебрянского во время подготовки первого 
учебника по истории советской разведки, которую начали писать по его указанию.

Лишь в 1963 году я узнал, что действительно стояло за кардинальными 
перестановками и чисткой в рядах НКВД в последние месяцы 1938 года. Полную 
правду об этих событиях, которая так никогда и не была обнародована, рассказали 
мне Мамулов и Людвигов, возглавлявшие секретариат Берии, – вместе со мной они 
сидели во Владимирской тюрьме. Вот как была запущена фальшивка, открывшая 
дорогу кампании против Ежова и работавших с ним людей. Подстрекаемые Берией, 
два начальника областных управлений НКВД из Ярославля и Казахстана обратились с 
письмом к Сталину в октябре 1938 года, клеветнически утверждая, будто в беседах 
с ними Ежов намекал на предстоящие аресты членов советского руководства в канун 
октябрьских торжеств. Акция по компрометации Ежова была успешно проведена. 
Через несколько недель Ежов был обвинен в заговоре с целью свержения законного 
правительства. Политбюро приняло специальную резолюцию, в которой высшие 
должностные лица НКВД объявлялись «политически неблагонадежными». Это привело к 
массовым арестам всего руководящего состава органов безопасности, и мне 
действительно повезло, что приказ Ежова о моем повышении остался неподписанным 
в сейфе у Пассова.

В декабре 1938 года Берия официально взял в свои руки бразды правления в НКВД, 
а Деканозов стал новым начальником Иностранного отдела. У него был опыт работы 
в Азербайджанском ГПУ при Берии в качестве снабженца. Позднее в Грузии 
Деканозов был народным комиссаром пищевой промышленности, где и прославился 
своей неумеренной любовью к роскоши. Сдавая дела, я, как исполнявший 
обязанности начальника отдела, объяснил ему некоторые особенности нашей 
агентурной работы в Западной Европе, США и Китае. Но Деканозов, не дослушав 
меня до конца, распорядился, чтобы я проследил за вещами бежавшего Орлова, 
которые были отправлены из Барселоны в Москву. Мне надлежало доставить их в его 
кабинет – он хотел лично ознакомиться с ними.

На следующий день Берия представил Деканозова сотрудникам разведслужбы. 
Официальным и суровым тоном Берия сообщил о создании специальной комиссии во 
главе с Деканозовым по проверке всех оперативных работников разведки. Комиссия 
должна была выяснить, как разоблачаются изменники и авантюристы, обманывающие 
Центральный Комитет партии. Берия объявил о новых назначениях Гаранина, Фитина, 
Леоненко и Лягина. Он также подчеркнул, что все остающиеся сотрудники будут 
тщательно проверены. Новые руководители пришли в разведку по партийному набору. 
Центральный Комитет наводнил ряды НКВД партийными активистами и выпускниками 
Военной академии им. Фрунзе. Что касается меня, то я был понижен до заместителя 
начальника испанского отделения. Подобным же образом поступили и с другими 
ветеранами разведслужбы, которые также были понижены в должности до помощников 
начальников отделений.

Берия в беседе с каждым сотрудником, присутствовавшим на встрече, пытался 
выведать, не является ли он двойным агентом, и говорил, что под подозрением 
сейчас находятся все. Моя жена была одной из четырех женщин – сотрудниц 
разведслужбы. Нагло смерив ее взглядом, Берия спросил, кто она такая: немка или 
украинка. «Еврейка», – к удивлению Берии, ответила она. С того самого дня жена 
постоянно предупреждала меня, чтобы я опасался Берии. Предполагая, что наша 
квартира может прослушиваться, она придумала для него кодовую кличку, чтобы мы 
не упоминали его имени в своих разговорах дома. Она называла его князем 
Шадиманом по имени героя романа Антоновской «Великий Моурави», который пал в 
борьбе за власть между грузинскими феодалами. Дальновидность моей жены в 
отношении судьбы Берии и ее постоянные советы держаться подальше от него и его 
окружения оказались пророческими.

После представления нового руководства у Берии последовало партсобрание – это 
был следующий этап кампании. На нем мой сослуживец, которого я знал по Харькову,
 Гукасов, армянин, неожиданно предложил партийному бюро рассмотреть мои 
подозрительные связи. Он сказал, что меня перевел в Москву враг народа Балицкий.
 Он обвинил меня также в том, что я поддерживал дружеские отношения с другими, 
недавно разоблаченными врагами народа Шпигельглазом, Раисой Соболь и ее мужем, 
Ревзиным, Яриковым, заместителем нашего резидента в Китае, известным своими 
саркастическими остротами о выполнении пятилеток (мне вспоминается одна из них: 
«В четвертом завершающем блат является решающим»).

Партийное бюро создало комиссию по моему делу. Один из моих близких знакомых, 
Гессельберг, сотрудник Иностранного отдела, блестящий мастер портретной 
фотографии (он отвечал за благонадежность фотокорреспондентов, которые снимали 
Сталина), задавал глупейшие вопросы и утверждал, что я защищаюсь как «типичный 
троцкистский двурушник».

Я не держу зла ни на Гукасова, ни на Гессельберга. Три года спустя Гукасов, 
будучи советским консулом в Париже, проснулся, когда гестаповцы штурмом брали 
здание, где он находился. Наша шифровальщица Марина Сироткина начала сжигать 
кодовые книги, а когда один из гестаповцев сорвал со стены портрет Сталина, 
Гукасов использовал это как предлог, чтобы начать Драку. Его жестоко избили, но 
за это время все шифры были уничтожены. Гукасова немцы депортировали в Турцию 
для обмена на сотрудников германской дипломатической миссии в Москве. Позднее 
Гукасову поручили руководить отделом по разработке репатриантов и эмигрантов. 
Он скончался в Москве в 1956 году.

Гессельберг подготовил проект решения партбюро под диктовку Деканозова. В нем 
предлагалось исключить меня из рядов коммунистической партии за связь с врагами 
народа и неразоблачение Шпигельглаза. Характерно, что в этом документе Слуцкий, 
хотя он умер в феврале 1938 года и был похоронен со всеми полагающимися 
почестями, также фигурировал как враг народа.

Партбюро приняло это решение при одном воздержавшемся. Фитин, недавно 
назначенный на должность заместителя начальника Иностранного отдела, 
воздержался, потому что, по его словам, я был ему абсолютно неизвестен. Его 
честность и порядочность, весьма необычные в тех обстоятельствах, не повредили 
его карьере. В 1939 году он стал начальником Иностранного отдела закордонной 
разведки и умер естественной смертью в 1971 году.

Партбюро в декабре 1938 года приняло решение исключить меня из партии. Это 
решение должно было утвердить общее партийное собрание разведслужбы, 
назначенное на январь 1939 года, а пока я приходил на работу и сидел у себя в 
кабинете за столом, ничего не делая. Новые сотрудники не решались общаться со 
мной, боясь скомпрометировать себя. Помню, начальник отделения Гаранин, беседуя 
со своим заместителем в моем присутствии, переходил на шепот, опасаясь, что я 
могу подслушать. Чтобы чем-нибудь заняться, я решил пополнить свои знания и 
стал изучать дела из архива, ожидая решения своей участи.

Я чувствовал себя подавленным. Жена также сильно тревожилась, понимая, что над 
нами нависла серьезная угроза. Мы были уверены, что на нас уже есть компромат, 
сфабрикованный и выбитый во время следствия у наших друзей. Но я все-таки 
надеялся, что, поскольку был лично известен руководству НКВД как преданный делу 
работник, мой арест не будет санкционирован. В те годы я жил еще иллюзией, что 
по отношению к члену партии несправедливость может быть допущена лишь из-за 
некомпетентности или в силу простой ошибки, особенно если решение его участи 
зависело от человека, стоящего достаточно высоко в партийной иерархии и 
пользующегося к тому же полной поддержкой Сталина.

Зная, что в отношении меня совершается страшная несправедливость, я думал 
обратиться в Комиссию партконтроля Центрального Комитета с просьбой разобраться 
в моем деле, но жена считала, что надо подготовить письмо на имя Сталина, 
которое она сама отправит, а если нас обоих арестуют, отправит моя мать.

Когда арестовывали наших друзей, все мы думали, что произошла ошибка. Но с 
приходом Деканозова впервые поняли, что это не ошибки. Нет, то была 
целенаправленная политика. На руководящие должности назначались некомпетентные 
люди, которым можно было отдавать любые приказания. Впервые мы боялись за свою 
жизнь, оказавшись под угрозой уничтожения нашей же собственной системой. Именно 
тогда я начал размышлять над природой системы, которая приносит в жертву людей, 
служащих ей верой и правдой.

Еще один из моих друзей, Петр Зубов, тоже стал жертвой и попал в ту же 
мясорубку. В 1937 году он был назначен резидентом в Праге. Впервые за время 
своей службы в разведке он работал под дипломатическим прикрытием. Зубов 
встретился с президентом Эдуардом Бенешем и по указанию Сталина передал 
последнему десять тысяч долларов, поскольку Бенеш не мог воспользоваться своими 
деньгами для организации отъезда из Чехословакии в Великобританию близких и 
нужных ему людей. Расписка в получении денег была дана Зубову секретарем 
чехословацкого президента. Сам Бенеш бежал в Англию в 1938 году. Зубов отлично 
справился с заданием. Британские и французские власти не имели ни малейшего 
представления о наших связях с лицами, выехавшими из Чехословакии. Спустя 
полгода после того как Бенеш покинул Прагу, Зубова отозвали в Москву и 
арестовали по личному приказу Сталина.

Причина ареста заключалась в том, что Бенеш – через Зубова – предложил Сталину, 
чтобы Советский Союз субсидировал в 1938 году переворот, направленный против 
правительства Стоядиновича в Югославии, для того чтобы установить там военный 
режим и ослабить таким образом давление на Чехословакию. Бенеш просил сумму в 
двести тысяч долларов наличными для сербских офицеров, которые должны были 
устроить переворот. Получив эту сумму из Центра, Зубов выехал в Белград, чтобы 
на месте ознакомиться с положением. Когда он убедился, что офицеры, о которых 
шла речь, были всего лишь кучкой ненадежных авантюристов и ни на какой успешный 
заговор рассчитывать не приходилось, он был потрясен и отказался выплатить им 
аванс. Вернувшись в Прагу с деньгами, он доложил в Центр о сложившейся ситуации.
 Сталин пришел в ярость: Зубов посмел не выполнить приказ. На зубовской 
телеграмме с объяснением его действий Сталин собственноручно написал: 
«Арестовать немедленно». (Я видел эту телеграмму в 1941 году, когда мне 
показали дело Зубова.)

Встреча с Зубовым в коридоре 7-го этажа на Лубянке в первый же день его 
возвращения из Чехословакии обрадовала меня: партбюро со дня на день должно 
было поставить на собрании вопрос о моем исключении из партии, и я надеялся на 
его поддержку, так как он пользовался большим авторитетом в Иностранном отделе. 
Мы условились повидаться на следующий день, но он не пришел. Я решил, что он 
просто избегает контактов со мной, но Эмма встретила его жену на улице и узнала 
об его аресте. Я понятия не имел, в чем его обвиняют: то были времена, когда 
можно было только внимательно присматриваться к происходящему и стараться не 
терять надежды.

И тут произошло неожиданное. Собрание, назначенное на январь, которое должно 
было утвердить мое исключение из рядов партии, отложили. Вскоре Ежов, 
отстраненный от обязанностей народного комиссара еще в декабре минувшего года, 
был арестован. Делом Ежова, как я узнал позже, лично занимались Берия и один из 
его заместителей, Богдан Кобулов. Много лет спустя Кобулов рассказал мне, что 
Ежова арестовали в кабинете Маленкова в Центральном Комитете. Когда его вели на 
расстрел, он пел «Интернационал».

Я по-прежнему считаю Ежова ответственным за многие тяжкие преступления – больше 
того, он был еще и профессионально некомпетентным руководителем. Уверен: 
преступления Сталина приобрели столь безумный размах из-за того, в частности, 
что Ежов оказался совершенно непригодным к разведывательной и 
контрразведывательной работе.

Чтобы понять природу ежовщины, необходимо учитывать политические традиции, 
характерные для нашей страны. Все политические кампании в условиях диктатуры 
неизменно приобретают безумные масштабы, и Сталин виноват не только в 
преступлениях, совершавшихся по его указанию, но и в том, что позволил своим 
подчиненным от его имени уничтожать тех, кто оказывался неугоден местному 
партийному начальству на районном и областном уровнях. Руководители партии и 
НКВД получили возможность решать даже самые обычные споры, возникавшие чуть ли 
не каждый день, путем ликвидации своих оппонентов.

Конечно, в те дни я еще не знал всего, но чтобы иметь основания опасаться за 
свою жизнь, моих знаний было достаточно. Исходя из логики событий, я ожидал, 
что меня арестуют в конце января или, в крайнем случае, начале февраля 1939 
года. Каждый день я являлся на работу и ничего не делал – сидел и ждал ареста. 
В один из мартовских дней меня вызвали в кабинет Берии, и неожиданно для себя я 
услышал упрек, что последние два месяца я бездельничаю. «Я выполняю приказ, 
полученный от начальника отделения», – сказал я. Берия не посчитал нужным 
как-либо прокомментировать мои слова и приказал сопровождать его на важную, по 
его словам, встречу. Я полагал, что речь идет о встрече с одним из агентов, 
которого он лично курировал, на конспиративной квартире. В сентябре 1938 года я 
дважды сопровождал его на подобные мероприятия. Между тем машина доставила нас 
в Кремль, куда мы въехали через Спасские ворота. Шофер остановил машину в 
тупике возле Ивановской площади. Тут я внезапно осознал, что меня примет Сталин.





ГЛАВА 4. ЛИКВИДАЦИЯ ТРОЦКОГО





Замысел операции против «Старика». Встреча со Сталиным


Вход в здание Кремля, где работал Сталин, был мне знаком по прошлым встречам с 
ним. Мы поднялись по лестнице на второй этаж и пошли по длинному безлюдному 
коридору, устланному красным ковром, мимо кабинетов с высокими дверями, какие 
бывают в музеях. Нас с Берией пропустил тот же офицер охраны, который дежурил и 
тогда, когда меня приводил сюда Ежов. Сейчас он приветствовал уже не Ежова, а 
Берию: «Здравия желаю, товарищ Берия!»

Берия открыл дверь, и мы вошли в приемную таких огромных размеров, что стоявшие 
там три письменных стола выглядели совсем крошечными. В приемной находились 
трое: двое в кителях того же покроя, что и у Сталина, и один в военной форме. 
Берию приветствовал невысокий, казавшийся с виду коренастым, человек в зеленом 
кителе, голос которого звучал тихо и бесстрастно. (Уже потом я узнал, что это 
был Поскребышев, начальник секретариата Сталина.) Мне показалось, что в этой 
комнате было правилом полное отсутствие внешних проявлений каких бы то ни было 
эмоций. И действительно, таков был неписаный и раз навсегда утвержденный 
Сталиным и Молотовым порядок в этом здании.

Поскребышев ввел нас в кабинет Сталина и затем бесшумно закрыл за нами дверь.

В этот момент я испытывал те же чувства, что и в прежние встречи со Сталиным: 
волнение, смешанное с напряженным ожиданием, и охватывающий всего тебя восторг. 
Мне казалось, что биение моего сердца могут услышать окружающие.

При нашем появлении Сталин поднялся из-за стола. Стоя посередине кабинета, мы 
обменялись рукопожатиями, и он жестом пригласил нас сесть за длинный стол, 
покрытый зеленым сукном. Рабочий стол самого Сталина находился совсем рядом в 
углу кабинета. Краем глаза я успел заметить, что все папки на его столе 
разложены в идеальном порядке, над письменным столом – портрет Ленина, а на 
другой стене – Маркса и Энгельса. Все в кабинете выглядело так же, как в 
прошлый раз, когда я здесь был. Но сам Сталин казался другим: внимательным, 
спокойным и сосредоточенным. Слушая собеседника, он словно обдумывал каждое 
сказанное ему слово, похоже, имевшее для него особое значение. И собеседнику 
просто не могло прийти в голову, что этот человек мог быть неискренним.

Было ли так на самом деле? Не уверен. Но Берию Сталин действительно выслушал с 
большим вниманием.

– Товарищ Сталин, – обратился тот к нему, – по указанию партии мы разоблачили 
бывшее руководство закордонной разведки НКВД и сорвали их вероломную попытку 
обмануть правительство. Мы вносим предложение назначить товарища Судоплатова 
заместителем начальника разведки НКВД, с тем чтобы помочь молодым партийным 
кадрам, мобилизованным на работу в органах, справиться с выполнением заданий 
правительства.

Сталин нахмурился. Он по-прежнему продолжал держать трубку в руке, не 
раскуривая ее. Затем чиркнул спичкой (жест, знакомый всем, кто смотрел хоть 
один журнал кинохроники) и пододвинул к себе пепельницу.

Он ни словом не обмолвился о моем назначении, но попросил Берию вкратце 
рассказать о главных направлениях разведывательных операций за рубежом. Пока 
Берия говорил, Сталин встал из-за стола и начал мерить шагами кабинет, он 
двигался медленно и совершенно неслышно в своих мягких кавказских сапогах.

Хотя Сталин ходил не останавливаясь, мне казалось, он не ослабил свое внимание, 
наоборот, стал более сосредоточен. Его замечания отличались некоторой 
жесткостью, которую он и не думал скрывать. Подобная резкость по отношению к 
людям, приглашенным на прием, была самой, пожалуй, типичной чертой в его 
поведении, составляя неотъемлемую часть личности Сталина – такую же, как оспины 
на его лице, придававшие ему суровый вид.

По словам Берии, закордонная разведка в современных условиях должна изменить 
главные направления своей работы. Ее основной задачей должна стать не борьба с 
эмиграцией, а подготовка резидентур к войне в Европе и на Дальнем Востоке. 
Гораздо большую роль, считал он, будут играть наши агенты влияния, то есть люди 
из деловых правительственных кругов Запада и Японии, которые имеют выход на 
руководство этих стран и могут быть использованы для достижения наших целей во 
внешней политике. Таких людей следовало искать среди деятелей либерального 
движения, терпимо относящихся к коммунистам. Между тем, по мнению Берии, левое 
движение находилось в состоянии серьезного разброда из-за попыток троцкистов 
подчинить его себе. Тем самым Троцкий и его сторонники бросали серьезный вызов 
Советскому Союзу. Они стремились лишить СССР позиции лидера мирового 
коммунистического движения. Берия предложил нанести решительный удар по центру 
троцкистского движения за рубежом и назначить меня ответственным за проведение 
этих операций. В заключение он сказал, что именно с этой целью и выдвигалась 
моя кандидатура на должность заместителя начальника Иностранного отдела, 
которым руководил тогда Деканозов. Моя задача состояла в том, чтобы, используя 
все возможности НКВД, ликвидировать Троцкого.

Возникла пауза. Разговор продолжил Сталин.

– В троцкистском движении нет важных политических фигур, кроме самого Троцкого. 
Если с Троцким будет покончено, угроза Коминтерну будет устранена.

Он снова занял свое место напротив нас и начал неторопливо высказывать 
неудовлетворенность тем, как ведутся разведывательные операции. По его мнению, 
в них отсутствовала должная активность. Он подчеркнул, что устранение Троцкого 
в 1937 году поручалось Шпигельглазу, однако тот провалил это важное 
правительственное задание.

Затем Сталин посуровел и, чеканя слова, словно отдавая приказ, проговорил:

– Троцкий, или как вы его именуете в ваших делах, «Старик», должен быть 
устранен в течение года, прежде чем разразится неминуемая война. Без устранения 
Троцкого, как показывает испанский опыт, мы не можем быть уверены, в случае 
нападения империалистов на Советский Союз, в поддержке наших союзников по 
международному коммунистическому движению. Им будет очень трудно выполнить свой 
интернациональный долг по дестабилизации тылов противника, развернуть 
партизанскую войну.

У нас нет исторического опыта построения мощной индустриальной и военной 
державы одновременно с укреплением диктатуры пролетариата, – продолжил Сталин, 
и после оценки международной обстановки и предстоящей войны в Европе он перешел 
к вопросу, непосредственно касавшемуся меня. Мне надлежало возглавить группу 
боевиков для проведения операции по ликвидации Троцкого, находившегося в это 
время в изгнании в Мексике. Сталин явно предпочитал обтекаемые слова вроде 
«акция» (вместо «ликвидация»), заметив при этом, что в случае успеха акции 
«партия никогда не забудет тех, кто в ней участвовал, и позаботится не только о 
них самих, но и обо всех членах их семей».

Когда я попытался возразить, что не вполне подхожу для выполнения этого задания 
в Мексике, поскольку совершенно не владею испанским языком, Сталин никак не 
прореагировал.

Я попросил разрешения привлечь к делу ветеранов диверсионных операций в 
гражданской войне в Испании.

– Это ваша обязанность и партийный долг находить и отбирать подходящих и 
надежных людей, чтобы справиться с поручением партии. Вам будет оказана любая 
помощь и поддержка. Докладывайте непосредственно товарищу Берии и никому больше,
 но помните, вся ответственность за выполнение этой акции лежит на вас. Вы 
лично обязаны провести всю подготовительную работу и лично отправить 
специальную группу из Европы в Мексику. ЦК санкционирует представлять всю 
отчетность по операции исключительно в рукописном виде.

Аудиенция закончилась, мы попрощались и вышли из кабинета. После встречи со 
Сталиным я был немедленно назначен заместителем начальника разведки. Мне был 
выделен кабинет на седьмом этаже главного здания Лубянки под номером 755 – 
когда-то его занимал Шпигельглаз.

Жена была обеспокоена моим быстрым повышением по службе в 1938 году. Она 
предпочитала, чтобы я оставался на незаметной должности, и была права, так как 
травля меня началась именно из-за этого, хотя назначение носило сугубо 
временный характер. Я был не врагом народа, а врагом завистливых коллег – таков 
был заурядный мотив для травли в годы чисток.

Новое назначение не оставляло времени на длительные раздумья о кампании против 
меня, которая чуть было не стоила мне жизни. Головокружительная скорость, с 
которой развивались события, увлекла меня за собой. Партийное собрание так и не 
рассмотрело мое персональное дело. Через два дня после беседы в Кремле мне 
сообщили, что партбюро пересмотрело свое решение об исключении меня из партии и 
вместо этого вынесло выговор с занесением в учетную карточку за потерю 
бдительности и неразоблачение вражеских действий бывшего руководства 
Иностранного отдела.

На следующий день, как только я пришел в свой новый кабинет, мне позвонил из 
дома Эйтингон, недавно вернувшийся из Франции.

– Павлуша, я уже десять дней как в Москве, ничего не делаю. Оперативный отдел 
установил за мной постоянную слежку. Уверен, мой телефон прослушивается. Ты 
ведь знаешь, как я работал. Пожалуйста, доложи своему начальству: если они 
хотят арестовать меня, пусть сразу это и делают, а не устраивают детские игры.

Я ответил Эйтингону, что первый день на руководящей должности и ни о каких 
планах насчет его ареста мне неизвестно. Тут же я предложил ему прийти ко мне, 
затем позвонил Меркулову и доложил о состоявшемся разговоре. Тот, засмеявшись, 
сказал:

– Эти идиоты берут Эйтингона и его группу под наружное наблюдение, а не 
понимают, что имеют дело с профессионалами.

Через десять минут по прямому проводу мне позвонил Берия и предложил: поскольку 
Эйтингон – подходящая кандидатура для известного мне дела, к концу дня он ждет 
нас обоих с предложениями.

Когда появился Эйтингон, я рассказал о замысле операции в Мексике. Ему 
отводилась в ней ведущая роль. Он согласился без малейших колебаний. Эйтингон 
был идеальной фигурой для того, чтобы возглавить специальную нелегальную 
резидентуру в США и Мексике. Подобраться к Троцкому можно было только через 
нашу агентуру, осевшую в Мексике после окончания войны в Испании. Никто лучше 
его не знал этих людей. Работая вместе, мы стали близкими друзьями. Приказ о 
ликвидации Троцкого не удивил ни его, ни меня: уже больше десяти лет ОГПУ-НКВД 
вели против Троцкого и его организации настоящую войну.

Вынужденный покинуть Советский Союз в 1929 году, Троцкий сменил несколько стран 
(Турцию, Норвегию и Францию), прежде чем обосновался в 1937 году в Мексике. Еще 
до своей высылки он, по существу, проиграл Сталину в борьбе за власть и, 
находясь в изгнании, прилагал немалые усилия для того, чтобы расколоть, а затем 
возглавить мировое коммунистическое движение, вызывая брожение в рядах 
коммунистов, ослабляя нашу позицию в Западной Европе и в особенности в Германии 
в начале 30-х годов.

По предложению Эйтингона операция против Троцкого была названа «Утка». В этом 
кодовом названии слово «утка», естественно, употреблялось в значении 
«дезинформация»: когда говорят, что «полетели утки», имеется в виду публикация 
ложных сведений в прессе.

Леонид знал нашу агентурную сеть в Соединенных Штатах и Западной Европе, так 
что был в состоянии реально представить, на кого из агентов мы можем с 
уверенностью положиться. К сожалению, Марию де Лас Эрас, нашего лучшего агента 
«Патрию», которую мы сумели внедрить в секретариат Троцкого еще во время его 
пребывания в Норвегии и которая была с ним в Мексике, необходимо было 
немедленно отозвать. Ее планировал использовать Шпигельглаз в 1937—1938 годах, 
но бегство Орлова, хорошо ее знавшего, разрушило этот план. Мы не могли 
рисковать и оказались правы. Не исключено, что вынужденный временный отказ от 
боевой операции в Мексике обусловил трагическую участь Шпигельглаза. Он слишком 
много знал и перестал быть нужным.

Судьба Марии де Лас Эрас оказалась легендарной. Во время Великой Отечественной 
войны ее забросили на парашюте в тыл к немцам, где она сражалась в партизанском 
отряде Героя Советского Союза Медведева. После войны она активно работала в 
агентурной сети КГБ в Латинской Америке, выполняла обязанности радиста. В общей 
сложности Мария де Лас Эрас была нелегалом более двух десятков лет. В СССР она 
возвратилась только в 70-х в звании полковника, а умерла в 1988 году.

Через два месяца после своего бегства в Америку Орлов написал анонимное письмо 
Троцкому, предупреждая о том, что разрабатываются планы покушения на него и 
осуществлять эту акцию будут люди из его окружения, приехавшие из Испании. В то 
время мы не знали о письме Орлова с этим предостережением, но вполне допускали 
что Орлов может пойти на подобную акцию. Мой первоначальный план состоял в том, 
чтобы использовать завербованную Эйтингоном агентуру среди троцкистов в 
Западной Европе и в особенности в Испании. Эйтингон, например, лично завербовал 
лидеров испанских троцкистов братьев Руанов. У него на связи находились 
симпатизировавшие Троцкому бывшие анархисты, министры республиканского 
правительства Испании Гаодосио Оливеро и Фредерико Амундсени. Однако Эйтингон 
настоял на том, чтобы использовать тех агентов в Западной Европе, Латинской 
Америке и США, которые никогда не участвовали ни в каких операциях против 
Троцкого и его сторонников. В соответствии с его планом необходимо было создать 
две самостоятельные группы. Первая – группа «Конь» под началом Давида Альфаро 
Сикейроса, мексиканского художника, лично известного Сталину, ветерана 
гражданской войны в Испании. Он переехал в Мексику и стал одним из 
организаторов мексиканской компартии. Вторая – так называемая группа «Мать» под 
руководством Каридад Меркадер. Среди ее богатых предков был вице-губернатор 
Кубы, а ее прадед являлся испанским послом в России. Каридад ушла от своего 
мужа, испанского железнодорожного магната, к анархистам и бежала в Париж с 
четырьмя детьми в начале 30-х годов. На жизнь ей приходилось зарабатывать 
вязанием. Когда в 1936 году в Испании началась гражданская война, она вернулась 
в Барселону, вступила в ряды анархистов и была тяжело ранена в живот во время 
воздушного налета. Старший сын Каридад погиб (он бросился, обвязавшись 
гранатами, под танк), а средний, Рамон, воевал в партизанском отряде. Младший 
сын Луис приехал в Москву в 1939 году вместе с другими Детьми испанских 
республиканцев, бежавших от Франко, дочь осталась в Париже. Поскольку Рамон был 
абсолютно неизвестен среди троцкистов, Эйтингон, в то время все еще 
находившийся в Испании, решил послать его летом 1938 года из Барселоны в Париж 
под видом молодого бизнесмена, искателя приключений и прожигателя жизни, 
который время от времени материально поддерживал бы политических экстремистов 
из-за своего враждебного отношения к любым властям.

К 1938 году Рамон и его мать Каридад, оба жившие в Париже, приняли на себя 
обязательства по сотрудничеству с советской разведкой. В сентябре Рамон по 
наводке братьев Руанов познакомился с Сильвией Агелоф, находившейся тогда в 
Париже, и супругами Розмерами, дружившими с семьей Троцкого. Следуя инструкциям 
Эйтингона, он воздерживался от любой политической деятельности. Его роль 
заключалась в том, чтобы иногда помогать друзьям и тем, кому он симпатизировал, 
деньгами, но не вмешиваться в политику. Он не интересовался делами этих людей и 
отвергал предложения присоединиться к их движению.

Был у нас и еще один важный агент под кодовой кличкой «Гарри» – англичанин 
Моррисон, не известный ни Орлову, ни Шпигельглазу. Гарри работал по линии 
Особой группы Серебрянского и сыграл ключевую роль в похищении в декабре 1937 
года архивов Троцкого в Европе. (По моей подсказке этот архив был затребован 
Дмитрием Волкогоновым и использован им в его книге «Троцкий», 1992.) Гарри 
также имел прочные связи в седьмом округе управления полиции Парижа. Это 
помогло ему раздобыть для нас подлинные печати и бланки французской полиции и 
жандармерии для подделки паспортов и видов на жительство, позволявших нашим 
агентам оседать во Франции.

Эйтингон считал, что его агенты должны действовать совершенно независимо от 
наших местных резидентур в США и Мексике. Я с ним согласился, но предупредил, 
что мы не сможем перебазировать всех нужных людей из Западной Европы в Америку, 
полагаясь лишь на обычные источники финансирования. По нашим прикидкам, для 
перебазирования и оснащения групп необходимо было иметь не менее трехсот тысяч 
долларов. Для создания надежного прикрытия Эйтингон предложил использовать в 
операции свои личные семейные связи в США. Его родственники имели большие 
льготы от советского правительства с 1930 вплоть до 1948 года при участии в 
пушных аукционах-ярмарках в Ленинграде. Мы изложили наши соображения Берии, 
подчеркнув, что в окружении Троцкого у нас нет никого, кто имел бы на него 
прямой выход. Мы не исключали, что его резиденцию нам придется брать штурмом. 
Раздосадованный отзывом агента «Патрии» из окружения Троцкого, согласившись на 
использование личных связей Эйтингона, Берия неожиданно предложил нам 
использовать связи Орлова, для чего мы должны обратиться к нему от его имени. 
Орлов был известен Берии еще по Грузии, где командовал пограничным отрядом в 
1921 году. Эйтингон решительно возражал, и не только по личным мотивам: в 
Испании у него с Орловым были натянутые отношения. Он считал, что Орлов, будучи 
профессионалом, участвовавшим в ликвидациях перебежчиков, наверняка не поверит 
нам, независимо от чьего имени мы к нему обратимся. Более того, заметив слежку 
или любые попытки выйти на него, он может поставить под удар всех наших людей. 
Скрепя сердце Берия вынужден был с нами согласиться. В результате переданный 
мне Берией приказ инстанции гласил: оставить Орлова в покое и не искать никаких 
связей с ним.

Берия был весьма озабочен тем, как использовать свои старые личные связи в 
оперативных делах. По линии жены Нины у Берии были два знаменитых родственника 
Гегечкори: один – убежденный большевик, его именем назвали район в Грузии, 
другой, живший в изгнании в Париже, – министр иностранных дел в меньшевистском 
правительстве Грузии. (Позднее это явилось основанием для обвинения, 
сфабрикованного против Берии, в том что он через свою родню связан с 
империалистическими разведками.) Наша резидентура во Франции была буквально 
завалена его директивами по разработке грузинской эмиграции, в особенности 
меньшевиков, правительство которых в изгнании находилось в Париже. Мне помнится,
 какие-то грузинские князья долго морочили нам голову слухами о невероятных 
сокровищах, якобы спрятанных в тайниках по всей нашей стране.

Из тогдашнего разговора с нами Берия, однако, понял, что нам действительно 
понадобится новая агентурная сеть, которая исключила бы возможность 
предательства. Он сказал, чтобы мы начали действовать, не беспокоясь о 
финансовой стороне дела. После того как будет сформирована группа, он хотел 
добавить в нее нескольких агентов, известных ему лично.

Берия распорядился, чтобы я отправился вместе с Эйтингоном в Париж для оценки 
группы, направляемой в Мексику. В июне 1939 года Георг Миллер, австрийский 
эмигрант, занимавший пост начальника отделения «паспортной техники», снабдил 
нас фальшивыми документами. Когда мы уезжали из Москвы, Эйтингон как ребенок 
радовался тому, что одна из его сестер, хроническая брюзга, не пришла на вокзал 
проводить его. В их семье существовало суеверное убеждение, что любое дело, 
которое она благословляла своим присутствием, заранее обречено на провал. Из 
Москвы мы отправились в Одессу, а оттуда морем в Афины, где сменили документы и 
на другом судне отплыли в Марсель.

До Парижа добрались поездом. Там я встретился с Рамоном и Каридад Меркадер, а 
затем, отдельно, с членами группы Сикейроса. Эти две группы не общались и не 
знали о существовании друг друга. Я нашел, что они достаточно надежны, и узнал, 
что еще важнее, – они участвовали в диверсионных операциях за линией фронта у 
Франко. Этот опыт наверняка должен был помочь им в акции против Троцкого. Я 
предложил, чтобы Эйтингон в течение месяца оставался с Каридад и Рамоном, 
познакомил их с основами агентурной работы. Они не обладали знаниями в таких 
элементарных вещах, как методы разработки источника, вербовка агентуры, 
обнаружение слежки или изменение внешности. Эти знания были им необходимы, 
чтобы избежать ловушек контрразведывательной службы небольшой группы троцкистов 
в Мексике, но задержка чуть не стала фатальной для Эйтингона.

Я вернулся в Москву в конце или середине июля, а в августе 1939 года Каридад и 
Рамон отплыли из Гавра в Нью-Йорк. Эйтингон должен был вскоре последовать за 
ними, но к тому времени польский паспорт, по которому он прибыл в Париж, стал 
опасным документом. После немецкого вторжения в Польшу, положившего начало 
второй мировой войне, его собирались мобилизовать во французскую армию как 
польского беженца или же интернировать в качестве подозрительного иностранца. В 
это же время были введены новые, более жесткие ограничения на зарубежные 
поездки для поляков, так что Эйтингону пришлось уйти в подполье.

Я возвратился в Москву, проклиная себя за задержку, вызванную подготовкой 
агентов, но, к сожалению, у нас не было другого выхода. Мы проинструктировали 
нашего резидента в Париже Василевского (кодовое имя «Тарасов»), работавшего 
генеральным консулом, сделать все возможное, чтобы обеспечить «Тома» (так 
Эйтингон проходил по оперативной переписке) соответствующими документами для 
поездки в Америку. Василевскому потребовался почти месяц, чтобы выполнить это 
задание. Пока суд да дело, он поместил Эйтингона в психиатрическую больницу, 
главным врачом которой был русский эмигрант. По моему указанию Василевский 
использовал связи Моррисона, чтобы раздобыть Тому поддельный французский вид на 
жительство. Теперь Том стал сирийским евреем, страдающим психическим 
расстройством. Естественно, он был непригоден к военной службе, а документ 
давал ему возможность находиться во Франции и мог быть использован для 
получения заграничного паспорта. Василевский был уверен, что паспорт подлинный 
(французский чиновник получил соответствующую взятку), но все же оставалась 
проблема получения американской визы.

Наша единственная связь с американским консульством осуществлялась через 
респектабельного бизнесмена из Швейцарии – в действительности это был наш 
нелегал Штейнберг. Однако тут возникла дополнительная трудность. Он отказался 
возвращаться в Москву, куда его отзывали в 1938 году. В письме он заявлял о 
своей преданности, но говорил, что боится чистки в НКВД. Василевский послал для 
встречи с ним в Лозанне офицера-связника, нашего нелегала Тахчианова. Его 
подстраховывал другой нелегал, Алахвердов. Во время встречи Штейнберг готов был 
застрелить связника, боясь, что это убийца. В конце концов он согласился 
устроить визу для сирийского еврея, он не узнал Эйтингона на фотографии в 
паспорте – тот отрастил усы и изменил прическу. Через неделю Штейнберг достал 
визу, и наш посланец вернулся с ней в Париж.




Завершение операции «Утка»


Эйтингон прибыл в Нью-Йорк в октябре 1939 года и основал в Бруклине 
импортно-экспортную фирму, которую мы использовали как свой центр связи. И 
самое важное, эта фирма предоставила «крышу» Рамону Меркадеру, обосновавшемуся 
в Мексике с поддельным канадским паспортом на имя Фрэнка Джексона. Теперь он 
мог совершать частые поездки в Нью-Йорк для встреч с Эйтингоном, который 
снабжал его деньгами.

Постепенно в Мексике нашлось прикрытие и для группы Сикейроса. У нас было два 
нелегала-радиста, но, к несчастью, радиосвязь была неэффективной из-за плохого 
качества оборудования. Эйтингоном были разработаны варианты проникновения на 
виллу Троцкого в Койякане, пригороде Мехико. Владелец виллы, мексиканский 
живописец Диего Ривера, сдал ее Троцкому. Группа Сикейроса планировала взять 
здание штурмом, в то время как главной целью Рамона, не имевшего понятия о 
существовании группы Сикейроса, было использование своего любовного романа с 
Сильвией Агелоф для того, чтобы подружиться с окружением Троцкого.

Рамон был похож на нынешнюю звезду французского кино Алена Делона. Сильвия не 
устояла перед присущим ему своеобразным магнетизмом еще в Париже. Она ездила с 
Рамоном в Нью-Йорк, но он старался держать ее подальше от Эйтингона. Случалось, 
Эйтингон наблюдал за Рамоном и Сильвией в ресторане, но ни разу не был ей 
представлен.

В троцкистских кругах Рамон держался независимо, не предпринимая никаких 
попыток завоевать их доверие «выражением симпатии к общему делу». Он продолжал 
разыгрывать из себя бизнесмена, «поддерживающего Троцкого в силу 
эксцентричности своего характера», а не как преданный последователь.

Группа Сикейроса имела план комнат виллы Троцкого, тайно переправленный Марией 
де Лас Эрас, до того как ее отозвали в Москву. Она дала характеристику 
телохранителей Троцкого, а также детальный анализ деятельности его небольшого 
секретариата. Эта весьма важная информация была отправлена мною Эйтингону.

В конце 1939 года Берия предложил усилить сеть наших нелегалов в Мексике. Он 
привел меня на явочную квартиру и познакомил с Григулевичем (кодовое имя 
«Юзик»), приехавшим в Москву после работы нелегалом в Западной Европе. Он был 
известен в троцкистских кругах своей политической нейтральностью. Никто не 
подозревал его в попытке внедриться в их организацию. Его присутствие в 
Латинской Америке было вполне естественным, поскольку отец Григулевича владел в 
Аргентине большой аптекой.

Григулевич прибыл в Мексику в апреле 1940 года и по указанию Эйтингона создал 
третью, резервную, сеть нелегалов для проведения операций в Мексике и 
Калифорнии. Он сотрудничал с группой Сикейроса. Григулевичу удалось подружиться 
с одним из телохранителей Троцкого, Шелдоном Хартом. Когда Харт 23 мая 1940 
года находился на дежурстве, в предрассветные часы в ворота виллы постучал 
Григулевич. Харт допустил непростительную ошибку – он приоткрыл ворота, и 
группа Сикейроса ворвалась в резиденцию Троцкого. Они изрешетили автоматными 
очередями комнату, где находился Троцкий. Но, поскольку они стреляли через 
закрытую дверь и результаты обстрела не были проверены, Троцкий, спрятавшийся 
под кроватью, остался жив.

Харт был ликвидирован, поскольку знал Григулевича и мог нас выдать. Инцидент 
закончился арестом лишь Сикейроса, что дало хорошее прикрытие для продолжения 
действий Григулевича и Меркадера, все еще не знавших о существовании друг друга.


Покушение сорвалось из-за того, что группа захвата не была профессионально 
подготовлена для конкретной акции. Эйтингон по соображениям конспирации не 
принимал участия в этом нападении. Он бы наверняка скорректировал действия 
нападавших. В группе Сикейроса не было никого, кто бы имел опыт обысков и 
проверок помещений или домов. Членами его группы были крестьяне и шахтеры с 
элементарной подготовкой ведения партизанской войны и диверсий.

Эйтингон передал по радио кодированное сообщение о провале операции. Сообщение 
поступило к нам с некоторым опозданием, потому что оно шло через советское 
судно, находившееся в Нью-йоркской гавани, оттуда шифрограмма по радио ушла в 
Париж к Василевскому. Он передал ее в Москву, но не придал сообщению особого 
значения, поскольку не знал шифра. В результате Берия и Сталин узнали о 
неудавшемся покушении из сообщения ТАСС. Не помню точной даты, очевидно, это 
было майским воскресеньем 1940 года. Меня вызвали на дачу к Берии – за мной 
прислали его машину. На даче были гости: Серов, тогдашний нарком внутренних дел 
Украины, и Круглов, заместитель Берии по кадрам. Когда я вошел, они обедали.

Берия, судя по всему, не хотел обсуждать наше дело в их присутствии. Он жестом 
отослал меня в сад, где росли субтропические растения, посаженные им в надежде, 
что они сумеют выжить в суровом московском климате. Садом занимались его жена 
Нина, агроном по образованию, и сын Сергей. Берия представил меня им и прошел 
со мной в дальний угол сада. Он был взбешен. Глядя на меня в упор, он начал 
спрашивать о составе одобренной мною в Париже группы и о плане уничтожения 
Троцкого. Я ответил, что профессиональный уровень группы Сикейроса низок, но 
это люди, преданные нашему делу и готовые пожертвовать ради него своими жизнями.
 Я ожидаю подробного отчета из Мексики по радиоканалам через день-два. После 
нашего разговора мы вернулись в столовую, и Берия приказал мне немедля 
возвращаться на работу и информировать его сразу же, как только я узнаю о 
дальнейших событиях.

Через два дня я получил из Парижа краткий отчет Эйтингона и доложил Берии. 
Эйтингон сообщал, что он готов, при одобрении Центра, приступить к 
осуществлению альтернативного плана – использовать для ликвидации Троцкого 
основного из наших агентов – «аутсайдеров» – Меркадера. Для выполнения этого 
плана необходимо было отказаться от использования Меркадера как нашего агента в 
окружении Троцкого и не внедрять новых: арест агента, пытавшегося убить 
Троцкого, мог означать провал всей агентурной сети, связанной непосредственно с 
Троцким и его окружением. Я почувствовал, что подобное решение ни я, ни 
Эйтингон не могли принять самостоятельно. Оно могло быть принято только Берией 
и Сталиным. Внедрение агентов в троцкистские группы за рубежом являлось одним 
из важных приоритетов в работе советской разведки в 1930—1940 годах. Как можно 
было иначе получить информацию о том, что будет происходить в троцкистских 
кругах после убийства Троцкого? Будут ли троцкисты обладать силой и 
представлять угрозу для СССР без своего лидера? Сталин регулярно читал 
сообщения, приходившие от нашего агента, который сумел проникнуть в штат 
троцкистской газеты, издававшейся в Нью-Йорке. От него мы получали информацию о 
планах и целях их движения и строили соответственно деятельность по борьбе с 
троцкизмом. Нередко Сталин имел возможность читать троцкистские статьи и 
документы еще до того, как они публиковались на Западе.

Ныне в угоду политической конъюнктуре деятельность Троцкого и его сторонников 
за границей в 1930—1940 годах сводят лишь к пропагандистской работе. Но это не 
так. Троцкисты действовали активно: организовали, используя поддержку лиц, 
связанных с абвером, мятеж против республиканского правительства в Барселоне в 
1937 году. Из троцкистских кругов в спецслужбы Франции и Германии шли 
«наводящие» материалы о действиях компартий в поддержку Советского Союза. О 
связях с абвером лидеров троцкистского мятежа в Барселоне в 1937 году сообщил 
нам Шульце-Бойзен, ставший позднее одним из руководителей нашей подпольной 
группы «Красная капелла». Впоследствии, после ареста, гестапо обвинило его в 
передаче нам данной информации, и этот факт фигурировал в смертном приговоре 
гитлеровского суда по его делу.

О других примерах использования абвером связей троцкистов для розыска 
скрывавшихся в 1941 году в подполье руководителей компартии Франции докладывал 
наш резидент в Париже Василевский, назначенный в 1940 году уполномоченным 
исполкома Коминтерна.

Я изложил все это Берии. Сначала он никак не прореагировал. Я вернулся к себе в 
кабинет и стал ждать…

Ждать мне пришлось недолго. Всего через два часа я был вызван на третий этаж к 
Берии.

– Идемте со мной, – бросил он мне.

На этот раз мы поехали к Сталину на ближнюю дачу, находившуюся в получасе езды 
к западу от Москвы. Первая часть встречи была весьма недолгой. Я доложил о 
неудачной попытке Сикейроса ликвидировать Троцкого, объяснив, что 
альтернативный план означает угрозу потерять антитроцкистскую сеть в 
Соединенных Штатах и Латинской Америке после уничтожения Троцкого.

Сталин задал всего один вопрос:

– В какой мере агентурная сеть в Соединенных Штатах и Мексике, которой 
руководит Овакимян, задействована в операции против Троцкого?

Я ответил, что операция Эйтингона, которому даны специальные полномочия 
самостоятельно вербовать и привлекать людей без санкции Центра, совершенно 
независима от Овакимяна, чья разведывательная деятельность под прикрытием нашей 
фирмы «Амторг» осуществляется вне связи с акцией против Троцкого.

Сталин подтвердил свое прежнее решение, заметив:

– Акция против Троцкого будет означать крушение всего троцкистского движения. И 
нам не надо будет тратить деньги на то, чтобы бороться с ними и их попытками 
подорвать Коминтерн и наши связи с левыми кругами за рубежом. Приступите к 
выполнению альтернативного плана, несмотря на провал Сикейроса, и пошлите 
телеграмму Эйтингону с выражением нашего полного доверия.

Я подготовил текст телеграммы и добавил в конце:

«Павел шлет наилучшие пожелания».

«Павел» было кодовым именем Берии.

Когда в 1953 году меня арестовали, следователи, просматривая материалы операции 
«Утка» в моих рабочих документах, хранившихся в сейфе, спросили, кто скрывался 
под именем «Павел». Я не счел нужным подчеркивать, что Эйтингона высоко ценил 
Берия, который к этому времени был арестован и расстрелян, и сказал, что это 
мое имя, добавленное для подтверждения подлинности посылаемого сообщения.

Время было уже позднее, одиннадцать вечера, и Сталин предложил Берии и мне 
остаться на ужин. Помню, еда была самая простая. Сталин, подшучивая над тем, 
что я не пью, предложил мне попробовать грузинского вина пополам с шипучей 
водой «Лагидзе». Эта вода ежедневно Доставлялась ему самолетом из Грузии. 
Вопреки тому, что пишут о нем сейчас, Сталин вовсе не был в ярости из-за 
неудачного покушения на Троцкого. Если он и был сердит, то хорошо маскировал 
это. Внешне он выглядел спокойным и готовым довести до конца операцию по 
уничтожению своего противника, поставив на карту судьбу всей агентурной сети в 
окружении Троцкого.

Позже Эйтингон рассказал мне, что Рамон Меркадер сам вызвался выполнить задание,
 используя знания, полученные им в ходе партизанской войны в Испании. Во время 
этой войны он научился не только стрелять, но и освоил технику рукопашного боя. 
Учитывая, что наши люди в то время не имели в своем распоряжении специальной 
техники, Меркадер был готов застрелить, заколоть или убить врага, нанеся удар 
тяжелым предметом. Каридад дала сыну свое «благословение». Когда Эйтингон и она 
встретились с Рамоном, чтобы проанализировать систему охраны на вилле Троцкого 
и выбрать орудие убийства, то пришли к выводу, что лучше всего использовать нож 
или малый ледоруб альпиниста: во-первых, их легче скрыть от охранников, а 
во-вторых, эти орудия убийства бесшумны, так что никто из домашнего окружения 
не успеет прибежать на помощь. Физически Рамон был достаточно силен.

Важно было также выдвинуть подходящий мотив убийства, с тем, чтобы 
скомпрометировать Троцкого и таким образом дискредитировать его движение. 
Убийство должно было выглядеть как акт личной мести Троцкому, который якобы 
отговаривал Сильвию Агелоф выйти замуж за Меркадера. Если бы Меркадера схватили,
 ему надлежало заявить, что троцкисты намеревались использовать пожертвованные 
им средства в личных целях, а вовсе не на нужды движения, и сообщить, что 
Троцкий пытался уговорить его войти в международную террористическую 
организацию, ставившую своей целью убийство Сталина и других советских 
руководителей.

Зимним вечером, в начале 1969 года, я встретился с Рамоном Меркадером на 
квартире Эйтингона, потом мы пошли обедать в ресторан Дома литераторов в Москве.
 С момента нашей последней встречи минуло почти три десятилетия. И только 
теперь Рамон смог рассказать мне во всех подробностях о том, что произошло 20 
августа 1940 года.

На его встрече с матерью на явочной квартире в Мехико Эйтингон, по словам 
Рамона, предложил следующее: в то время как Меркадер будет находиться на вилле 
Троцкого, сам Эйтингон, Каридад и группа из пяти боевиков предпримут попытку 
ворваться на виллу. Начнется перестрелка с охранниками, во время которой 
Меркадер сможет ликвидировать Троцкого.

– Я, – сказал мне Меркадер, – не согласился с этим планом и убедил его, что 
один приведу смертный приговор в исполнение.

Вопреки тому, что писалось о самом убийстве, Рамон не закрыл глаза перед тем 
как ударить Троцкого по голове небольшим острым ледорубом, который был спрятан 
у него под плащом. Троцкий сидел за письменным столом и читал статью Меркадера, 
написанную в его защиту. Когда Меркадер готовился нанести удар, Троцкий, 
поглощенный чтением статьи, слегка повернул голову, и это изменило направление 
удара, ослабив его силу. Вот почему Троцкий не был убит сразу и закричал, 
призывая на помощь. Рамон растерялся и не смог заколоть Троцкого, хотя имел при 
себе нож.

– Представьте, ведь я прошел партизанскую войну и заколол ножом часового на 
мосту во время гражданской войны в Испании, но крик Троцкого меня буквально 
парализовал, – объяснил Рамон.

Когда в комнату вбежала жена Троцкого с охранниками, Меркадера сбили с ног, и 
он не смог воспользоваться пистолетом. Однако в этом, как оказалось, не было 
необходимости. Троцкий умер на следующий день в больнице.

– Меня сбил с ног рукояткой пистолета один из охранников Троцкого. Потом мой 
адвокат использовал этот эпизод для доказательства того, что я не был 
профессиональным убийцей. Я же придерживался версии, что мною руководила любовь 
к Сильвии и что троцкисты растрачивали средства, которые я жертвовал на их 
движение, и пытались вовлечь меня в террористическую деятельность, – сказал мне 
Меркадер. – Я не отходил от согласованной версии: мои действия вызваны чисто 
личными мотивами.

По нашему первоначальному плану предполагалось, что Троцкий будет убит без шума 
и Рамон сумеет незаметно уйти – ведь Меркадер регулярно посещал виллу и охрана 
хорошо его знала. Эйтингон и Каридад, ждавшие Рамона в машине неподалеку от 
виллы, вынуждены были скрыться, когда в доме начался явный переполох. Сперва 
они бежали на Кубу, где Каридад, используя свои семейные связи, сумела уйти в 
подполье. Григулевич бежал из Мехико в Калифорнию – там его мало кто знал.

Первое сообщение пришло к нам в Москву по каналам ТАСС. Затем, неделей позже, 
кодированное радиосообщение с Кубы прислал Эйтингон, снова через Париж. Мне 
было официально объявлено, что людьми Эйтингона и их работой наверху довольны, 
но участники операции будут награждены только после возвращения в Москву. Что 
касается меня, то я был слишком занят в этот момент нашими делами в Латвии, 
чтобы дальше думать о деле Троцкого. Берия спросил меня, удалось ли Каридад, 
Эйтингону и Григулевичу спастись и надежно спрятаться. Я ответил, что у них 
хорошее укрытие, неизвестное Меркадеру. Арестовали Меркадера как Фрэнка 
Джексона, канадского бизнесмена, и его подлинное имя власти не знали в течение 
шести лет.

Рамон также напомнил мне, что я дал ему и его матери на встрече в Париже совет: 
если кого-нибудь из вас схватят, начинайте в тюрьме голодовку, но при этом 
постарайтесь не возбудить у своих тюремщиков ненужных подозрений. Сперва ешьте 
с каждым разом все меньше и меньше, готовясь к полному отказу от пищи. В конце 
концов они начнут искусственное кормление, и период следствия растянется на 
неопределенно долгое время, а страсти поостынут. Это то, что вам будет нужно.

Меркадер продолжал голодовку два или три месяца, во время следствия утверждал, 
что он один из обозленных сторонников Троцкого. Его дважды в день избивали 
сотрудники мексиканских спецслужб – и так продолжалось все шесть лет, пока не 
удалось раскрыть его истинное имя. К тому же его все это время держали в камере,
 где не было окна.

Берия объявил мне о решении не жалеть никаких средств для защиты Меркадера. 
Адвокаты должны были доказать, что убийство совершено на почве склок и 
внутреннего разброда в троцкистском движении. Эйтингон и Каридад получили 
приказ оставаться в подполье. Полгода они провели на Кубе, а затем морем 
отправились в Нью-Йорк, где Эйтингон использовал свои знакомства в еврейской 
общине для того, чтобы раздобыть новые документы и паспорта. Вместе с Каридад 
он пересек Америку и приехал в Лос-Анджелес, а потом в Сан-Франциско. Эйтингон 
воспользовался возможностью возобновить контакты с двумя агентами, которых он и 
Серебрянский заслали в Калифорнию в начале 30-х годов, и те взяли на себя 
обязанности связных с нелегальной агентурной сетью, которая добывала 
американские ядерные секреты с 1942 по 1945 год. В феврале 1941 года Эйтингон и 
Каридад на пароходе отплыли в Китай. В мае 1941 года, перед самым началом 
Великой Отечественной войны, они возвратились в Москву из Шанхая по 
Транссибирской магистрали.

Личность Меркадера спецслужбам удалось установить лишь после того, как в 1946 
году на Запад перебежал один из видных деятелей испанской компартии, 
находившийся до своего побега в Москве. Кстати, этот человек приходился дальним 
родственником Фиделю Кастро. За утечку информации часть вины несет Каридад. Во 
время войны мать Рамона эвакуировали из Москвы в Ташкент, где она жила с 1941 
по 1943 год. Именно там она рассказала своему знакомому о том, что Троцкого 
убил Рамон. Каридад была убеждена, что сказанное он будет держать в секрете.

После окончания второй мировой войны Каридад неоднократно пробовала добиться 
освобождения Рамона, предлагала даже найти для него жену, но Сталин выступил 
против этого плана, поскольку личность Рамона все еще привлекала к себе большое 
внимание. Каридад ездила в Мексику, затем в Париж, предпринимала все меры для 
досрочного освобождения сына.

Когда в Мексику доставили из испанских полицейских архивов досье Меркадера, 
личность его была установлена, отпираться стало бессмысленно. Перед лицом 
неопровержимых улик Фрэнк Джексон признал, что на самом деле является Рамоном 
Меркадером и происходит из богатой испанской семьи. Но он так и не признался, 
что убил Троцкого по приказу советской разведки. Во всех своих открытых 
заявлениях Меркадер неизменно подчеркивал личный мотив этого убийства.

Условия содержания Рамона в тюрьме после разглашения перебежчиком его 
настоящего имени сразу улучшились, и ему даже разрешали время от времени 
совершать вылазки в Мехико, где он мог обедать в ресторане вместе со своим 
тюремщиком. Женщина, присматривавшая за Рамоном в тюрьме, влюбилась в него и 
теперь навещала еженедельно. Позднее он женился на ней и привез ее с собой в 
Москву, когда был освобожден из тюрьмы 20 августа 1960 года. В тюрьме он 
отсидел двадцать лет.

До 1960 года Рамон никогда не бывал в Москве. Здесь жила в 1939—1942 годах его 
невеста, которая умерла от туберкулеза.

В Москве Меркадер был принят председателем КГБ Шелепиным, вручившим ему Звезду 
Героя Советского Союза. Однако, когда некоторое время спустя Меркадер попросил 
о встрече с новым председателем КГБ Семичастным, ему было отказано. По 
специальному решению ЦК партии и по личному ходатайству Долорес Ибаррури 
(Пасионарии) Меркадера приняли на работу старшим научным сотрудником Института 
марксизма-ленинизма в Москве. Кроме того, им с женой предоставили 
государственную дачу в Кратове, под Москвой. Меркадер получал деньги от ЦК и от 
КГБ. В сумме это равнялось пенсии генерал-майора в отставке. Однако его 
отношения с КГБ оставались довольно напряженными в течение всех 60-х годов: он 
не переставал требовать сначала от Шелепина, а затем от Семичастного, чтобы 
Эйтингон и я были немедленно освобождены из тюрьмы. Он поднимал этот вопрос и 
перед Долорес Ибаррури, и перед Сусловым. Старейший член Политбюро Суслов не 
был тронут этим заступничеством, более того, в гневном раздражении по поводу 
того, что Меркадер позволил себе обратиться лично к нему, заявил Меркадеру: «Мы 
решили для себя судьбу этих людей раз и навсегда. Не суйте нос не в свои дела».

Сначала Меркадер жил в гостинице «Ленинградская» возле Ленинградского вокзала, 
а затем получил четырехкомнатную квартиру без всякой обстановки недалеко от 
станции метро «Сокол». Из тех, кто когда-то был связан с Меркадером по работе, 
единственным не подвергшимся репрессиям оставался Василевский, хотя его и 
исключили из партии. Он вступился за Меркадера – и тому для его новой квартиры 
была предоставлена мебель. Жена Меркадера Рокелья Мендоса работала диктором в 
испанской редакции Московского радио. В 1963 году они усыновили двоих детей: 
мальчика Артура двенадцати лет и девочку Лауру шести месяцев. Их родители были 
друзьями Меркадера. Отец, участник гражданской войны в Испании, бежал после 
поражения республиканцев в Москву, а позднее, вернувшись на родину в качестве 
агента-нелегала, был схвачен франкистами и расстрелян. Мать умерла в Москве во 
время родов.

Меркадер был профессиональным революционером и гордился своей ролью в борьбе за 
коммунистические идеалы. Он не раскаивался в том, что убил Троцкого, и в 
разговоре со мной сказал:

– Если бы пришлось заново прожить сороковые годы, я сделал бы все, что сделал, 
но только не в сегодняшнем мире. Никому не дано выбирать время, в котором 
живешь.

В середине 70-х Меркадер уехал из Москвы на Кубу, где был советником у Кастро. 
Скончался он в 1978 году. Тело его было тайно доставлено в Москву. Вдова 
Меркадера пыталась связаться со мной, но в то время меня не было в Москве. На 
траурной церемонии присутствовал Эйтингон. Похоронили Меркадера на Кунцевском 
кладбище. Там он и покоится под именем Рамона Ивановича Лопеса, Героя 
Советского Союза.

Мне совершенно ясно, что сегодняшние моральные принципы несовместимы с 
жестокостью, характерной и для периода борьбы за власть, которая следует за 
революционным переворотом, и для гражданской войны. Сталин и Троцкий 
противостояли друг другу, прибегая к преступным методам для достижения своих 
целей, но разница заключается в том, что в изгнании Троцкий противостоял не 
только Сталину, но и Советскому Союзу как таковому. Эта конфронтация была 
войной на уничтожение. Сталин да и мы не могли относиться к Троцкому в изгнании 
просто как к автору философских сочинений. Тот был активным врагом советского 
государства.

Жизнь показала, что подозрительность и ненависть Сталина и руководителей ВКП 
(б) к политическим перерожденцам и соперникам в борьбе за власть имели под 
собой реальную почву.

Решающий удар по КПСС и Советскому Союзу в 1990 – 1991 годах был нанесен именно 
группой бывших руководителей партии.

Первоначальные узкокорыстные интересы борьбы за власть маскировали 
заимствованными у Троцкого лозунгами «борьбы с бюрократизмом и господством 
партаппарата». Смертельную угрозу для сохранения режима советской власти всегда 
таила в себе опасность раскола правящей партии.

Сын Троцкого, Лев Седов, носивший фамилию матери, находился под нашим 
постоянным наблюдением. Он являлся главным организатором троцкистского движения 
в Европе после того, как в 1933 году приехал в Париж из Турции. Мы располагали 
в Париже двумя независимыми друг от друга агентурными выходами на него. В одной 
ведущую роль играл Зборовский (подпольная кличка «Этьен», он же «Тюльпан»). О 
нем подробно написал Волкогонов. Другую возглавлял Серебрянский. Зборовский 
навел нас на след архивов Троцкого, а Серебрянский, использовав полученную 
информацию, захватил эти архивы, спрятанные в Париже, и тайно доставил их в 
Москву. Он сделал это при помощи своего агента «Гарри», находившегося в Париже, 
и агента, работавшего во французской полиции.

В книге «Троцкий» Волкогонов утверждает, будто архивы были вывезены Зборовским, 
тогда как на самом деле тот даже понятия не имел, как была использована добытая 
им информация. Волкогонов также пишет, что Зборовский помог убить Седова, 
находившегося в то время во французской больнице. Сын Троцкого, как известно, 
действительно скончался в феврале 1938 года при весьма загадочных 
обстоятельствах, после операции аппендицита. Доподлинно известно лишь то, что 
Седов умер в Париже, но ни в его досье, ни в материалах по троцкистскому 
интернационалу я не нашел никаких свидетельств, что это было убийство. Если бы 
Седова убили, то кто-то должен был бы получить правительственную награду или 
мог на нее претендовать. В то время, о котором идет речь, было много обвинений 
в адрес разведслужбы, которая якобы приписывала себе несуществующие лавры за 
устранение видных троцкистов, однако никаких подробностей или примеров при этом 
не приводилось. Принято считать, что Седов пал жертвой операции, проводившейся 
НКВД. Между тем Шпигельглаз, докладывая Ежову о кончине Седова в Париже, 
упомянул лишь о естественной причине его смерти. Ежов, правда, комментировал 
сообщение словами: «Хорошая операция! Неплохо поработали, а?» Шпигельглаз не 
собирался спорить с наркомом, который постарался приписать заслугу «убийства» 
Седова своему ведомству и лично доложил об этом Сталину. Это способствовало 
тому, что НКВД стали считать ответственным за смерть Седова.

Когда мы с Эйтингоном обсуждали у Берии план ликвидации Троцкого, об устранении 
его сына ни разу не упоминалось. Легко предположить, конечно, что Седов был 
убит, но лично я не склонен этому верить. И причина тут самая простая. Троцкий 
безоговорочно доверял сыну, поэтому за ним велось плотное наблюдение с нашей 
стороны, и это давало возможность получать информацию о планах троцкистов по 
засылке агентов и пропагандистских материалов в Советский Союз через Европу. 
Его уничтожение привело бы к потере нами контроля за информацией о троцкистских 
операциях в Европе.

После ликвидации Троцкого часть агентуры, завербованной Эйтингоном, и другие 
привлеченные к его сети лица, действовавшие в Соединенных Штатах и Мексике, 
были законсервированы, и их использование могло быть осуществлено только с 
санкции Берии. Эта расширенная сеть агентуры впоследствии сыграла важную роль в 
выходе на круги ученых, работавших над американской атомной бомбой. Наши 
нелегалы с фальшивыми документами, не занимавшие никаких официальных должностей,
 обосновались в США еще в конце 20-х и начале 30-х годов. Их главной задачей 
было поступить на такую работу, где можно иметь доступ к научно-технической 
информации и военно-стратегическим перевозкам на случай войны с Японией.

Документы и отчеты по ликвидации Троцкого до сих пор хранятся в Президентском 
архиве и в личных архивах фондов Андропова и Берии. Часть этих бумаг вернули в 
разведку лишь в 1996 году.

В конце 20-х – начале 30-х годов Эйтингон и Серебрянский были посланы в 
Соединенные Штаты для вербовки китайских и японских эмигрантов, которые могли 
нам пригодиться в военных и диверсионных операциях против Японии. К этому 
времени японцы успели захватить центральные и северные районы Китая и 
Маньчжурию, и мы опасались предстоявшей войны с Японией. Одновременно Эйтингон 
внедрил двух агентов для длительного оседания – польских евреев, которых ему 
удалось привезти в США из Франции.

Эйтингон также должен был дать оценку потенциальным возможностям американских 
коммунистов в интересах нашей разведки. По его весьма дельному предложению, не 
следовало вербовать агентов из членов компартии, а имело смысл сконцентрировать 
внимание на тех, кто, не будучи в ее рядах, выражал сочувствие коммунистическим 
идеям.

Эйтингон действовал параллельно с Ахмеровым, который, несмотря на серьезные 
возражения Эйтингона, все-таки женился на племяннице Эрла Браудера, основателя 
американской компартии. Операции в Соединенных Штатах и создание там сети 
нелегалов не входили в число важнейших целей Кремля, поскольку в то время 
получение разведывательных данных из Нового Света не влияло на принимаемые 
Москвой решения. Эйтингон, однако, поручил нескольким своим агентам следить за 
американской политикой в отношении Китая. Ему, в частности, удалось найти 
журналистов из журнала «Амерэйша», которые впоследствии сформировали лобби, 
влиявшее на американскую линию дипломатии в Азии.

Одним из завербованных Эйтингоном агентов был весьма известный японский 
живописец Мияги, позднее вошедший в группу Рихарда Зорге в Японии. Эйтингон и 
мой хороший друг Иван Винаров (советник по разведке при Георгии Димитрове в 
40-х годах) вступили в контакт с Зорге в Шанхае в конце 20-х годов. Информация 
Зорге рассматривалась как довольно ценная на протяжении всех 30-х годов, правда,
 с оговоркой, что и немцы, и японцы считают его двойным агентом. Наш агент 
«Друг» – политический советник Германии при штабе Чан Кайши – часто встречался 
с Зорге в 1939—1941 годах. Он отмечал его широкую осведомленность об обстановке 
на Дальнем Востоке, не догадываясь о работе Зорге на Разведуправление Красной 
Армии, и подчеркивал прочные, солидные связи Зорге с немецкой военной разведкой.


В 1932 году Эйтингон покинул Калифорнию и возвратился в Советский Союз через 
Шанхай. Его назначили заместителем Серебрянского, но они не сработались, и 
Эйтингон перешел на руководящую работу в Иностранный отдел ОГПУ.

В период обострения международной обстановки в канун вступления в войну Америки 
разведывательную работу по линии НКВД на Восточном побережье США возглавлял 
Хейфец. Ранее он работал в Коминтерне. Его отец являлся одним из организаторов 
американской компартии. Хейфец лично знал многих видных американских 
коммунистов. Учитывая коминтерновский опыт, его направили в начале 30-х годов 
на работу в разведку НКВД. Он организовал нелегальные группы в Германии и 
Италии в середине 30-х годов, выступая в роли индийского студента, обучающегося 
в Европе. На самом деле Хейфец был евреем, но из-за своей смуглой кожи выглядел 
как настоящий эмигрант из Азии, несмотря на голубые глаза. В Соединенных Штатах 
в левых кругах он был известен как господин Браун.

Находясь до этого в Италии, Хейфец познакомился с молодым Бруно Понтекорво, 
тогда студентом, учившимся в Риме. Хейфец рекомендовал Понтекорво связаться с 
Фредериком Жолио-Кюри, выдающимся французским физиком, близким к руководству 
компартии Франции. В дальнейшем именно Понтекорво стал тем каналом, через 
который к нам поступали американские атомные секреты от Энрико Ферми.

Хейфецу повезло: в 30-х годах он не был репрессирован. Его отозвали в Москву, и 
хотя в ноябре 1938 года Ежов дал указание об его аресте, оно не было выполнено. 
Вскоре Хейфеца направили в Соединенные Штаты, на Западное побережье, для 
активизации разведывательной работы.

Перед Хейфецом была поставлена задача установления прочных связей с агентурой 
«глубокого оседания», созданной Эйтингоном для использования в случае войны 
между Советским Союзом и Японией. Первоначальный план заключался в том, чтобы 
создать сеть нелегалов в американских портах по примеру Скандинавии для 
уничтожения судов со стратегическим сырьем и топливом для Японии. Не зная о 
японских намерениях атаковать Юго-Восточную Азию или Перл-Харбор, мы 
предполагали, что они сначала начнут военные действия против нас.

Помощнику Хейфеца в консульстве Сан-Франциско Лягину, инженеру, выпускнику 
Ленинградского судостроительного института, было дано специальное задание 
получить данные о технологических новинках на предприятиях Западного побережья. 
Основная задача, поставленная перед ним, – сбор материалов по американским 
военно-морским судостроительным программам. Я помню одно из его донесений. В 
нем говорилось о большом интересе, который проявлялся американцами к программе 
строительства авианосцев. Лягину также удалось завербовать агента в 
Сан-Франциско, давшего нам описание устройств, разрабатывавшихся для защиты 
судов от магнитных мин.

Чтобы не вызывать подозрений, Лягин воздерживался от любых контактов с 
американскими прокоммунистическими кругами. Однако в Сан-Франциско он 
проработал недолго. Его отозвали в Москву и выдвинули на должность заместителя 
начальника закордонной разведки НКВД. Ему было всего тридцать два года. Во 
время немецкой оккупации он был послан нами в качестве резидента-нелегала на 
немецкую военно-морскую базу в Николаев на Черном море. Ему удалось провести 
ряд диверсий на базе. Гестапо в конце концов захватило его и радиста группы. 
Лягин отказался бежать из тюрьмы, так как не мог оставить арестованного вместе 
с ним раненого радиста. Они были расстреляны. В 1945 году ему посмертно 
присвоено звание Героя Советского Союза.

Оставшемуся в Сан-Франциско Хейфецу удалось, получив ориентировку от Эйтингона, 
выйти на внедренных ранее двух агентов «глубокого оседания». Оба они вели 
обычную, неприметную жизнь рядовых американцев: один – зубного врача, другой – 
владельца предприятия розничной торговли. Оба были еврейскими эмигрантами из 
Польши. Врач-стоматолог, известный лично Серебрянскому, в свое время получил от 
нас деньги, чтобы окончить медицинский колледж во Франции и стать 
дипломированным специалистом. Оба этих человека были внедрены на случай, если 
бы их услуги понадобились нам, будь то через год или через десять лет. 
Потребность в них возникла в 1941—1942 годах, когда эти люди неожиданно 
оказались близки к коммунистически настроенным членам семьи Роберта 
Оппенгеймера – главного создателя американской атомной бомбы.




ГЛАВА 5. СОВЕТСКАЯ РАЗВЕДКА НАКАНУНЕ ВОЙНЫ





Подоплека расправы с группой Тухачевского


В мае 1937 года была арестована группа Тухачевского из восьми человек, 
составлявших цвет советского военного командования, их обвинили в 
государственной измене, шпионаже и тайном военном заговоре с целью свержения 
правительства. Прошло всего две недели, и по приговору закрытого военного суда 
все они были расстреляны. Так начались массовые репрессии в армии, в результате 
которых пострадали тридцать пять тысяч командиров.

Самым известным из этой группы военачальников был маршал Михаил Николаевич 
Тухачевский, длительное время бывший заместителем наркома обороны и начальником 
Генерального штаба. Из публикуемых ныне архивных материалов известно, что 
обвинения против Тухачевского и других военных руководителей страны были 
сфабрикованы по указанию Сталина и Ворошилова.

В настоящее время существуют три версии, почему Сталин пошел на эту расправу. В 
соответствии с первой судьбу этих люде и решила дезинформация германских и 
чехословацких спецслужб, убедившая подозрительного Сталина и его наркома 
обороны Ворошилова, что Тухачевский и ряд других военачальников поддерживали 
тайные контакты с немецкими военными кругами. Именно эту версию повторил Хрущев 
в своем выступлении с критикой Сталина на XXII съезде партии в 1961 году.

Но контакты с немцами следует рассматривать на фоне тесного германо-советского 
военного сотрудничества в 1920—1930 годах. Длительный период военного 
сотрудничества Германии и Советского Союза был в 1933 году внезапно прерван 
Сталиным под явно сфабрикованным предлогом, что немцы тайно делятся с 
французами информацией о своих связях с нами. Между тем группа советских 
военных деятелей во главе с маршалом Тухачевским отмечала полезность этих 
контактов с немцами и надеялась использовать их технологические военные новинки 
у нас. Со стороны Германии также существовал известный интерес к продолжению 
связи с СССР, хотя и совсем по другим соображениям. Высокопоставленные военные, 
выходцы из Восточной Пруссии, были последователями основателя вермахта генерала 
Ганса фон Секта. После поражения в первой мировой войне генерал фон Сект долгие 
годы занимался воссозданием немецкой военной машины и разработкой новой 
стратегической доктрины. Именно он выступал перед германским руководством за 
улучшение отношений с СССР, указывая, что главная цель германской политики в 
случае войны не допустить военных действий на двух фронтах.

В соответствии со второй версией жертвами стали те военные, которые по своему 
интеллектуальному уровню значительно превосходили Ворошилова и имели 
собственное мнение по вопросам военного строительства. Тухачевский и его группа 
якобы не сошлись со Сталиным и Ворошиловым по вопросу стратегии военных реформ, 
а посему Сталин, опасаясь соперников, которые могут претендовать на власть, 
решил разделаться с ними.

Согласно третьей версии, военных ликвидировали из-за давней вражды между 
Тухачевским и Сталиным, которые имели разные точки зрения на то, кто несет 
ответственность за ошибки, допущенные в войне с белополяками в 1920 году. 
Тухачевский считал, что Красная Армия потерпела поражение на подступах к 
Варшаве, потому что Сталин и Ворошилов якобы отказались перебросить в помощь 
Тухачевскому кавалерийские части.

Мой взгляд на эту трагедию отличается от всех известных версий. Помню, как в 
августе 1939 года приятно удивили меня сообщения из Германии, из которых 
явствовало, что немецкое военное руководство высоко оценивало потенциал Красной 
Армии. В одном из документов высшего германского командования, перехваченном 
нами, причиной гибели маршала Тухачевского назывались его непомерные амбиции и 
разногласия с маршалом Ворошиловым, беспрекословно разделявшим все взгляды 
Сталина.

Утверждая сводку материалов разведки для Сталина, Берия включил туда фразу из 
этого документа:

«Устранение Тухачевского наглядно показывает, что Сталин полностью контролирует 
положение дел в Красной Армии», – возможно, для того чтобы польстить вождю, 
подчеркнув тем самым его дальновидность в своевременном устранении Тухачевского.


Помнится мне также комментарий Берии и Абакумова, в годы войны начальника 
военной контрразведки СМЕРШ, отвечавшего и за политическую благонадежность 
вооруженных сил. И тот и другой говорили о заносчивости Тухачевского и его 
окружения, которые смели думать, будто Сталин, по их предложению, снимет 
Ворошилова. По словам Берии, уже один этот факт ясно показывал, что военные, 
грубо нарушив установленный порядок, выдвинули предложения, выходившие за рамки 
их компетенции. Разве, говорил он, им не было известно, что только Политбюро и 
никто другой имеет право ставить вопрос о замене наркома обороны? Туг-то и 
вспомнили, подчеркивал Абакумов, что Тухачевский и близкие к нему люди 
позволяли себе вызывать на дачи военные оркестры для частных концертов.

Как «наверху» следует вести себя строго по правилам, я узнал от маршала 
Шапошникова, сменившего Тухачевского. Шла война, в очень тяжелый период боев 
под Москвой, учитывая срочность донесений из немецких тылов, я пару раз 
докладывал материалы непосредственно ему, минуя обычные каналы. И он каждый раз 
вежливо указывал мне: «Голубчик, важные разведданные вам нужно обязательно 
отразить в первую очередь в докладах НКВД и политическому руководству страны. 
Сталин, Берия и одновременно нарком обороны должны быть полностью в курсе нашей 
совместной работы».

Еще одно обстоятельство, сыгравшее свою роль в судьбе Тухачевского: он был в 
плохих отношениях с Шапошниковым. В конце 20-х годов Тухачевский, как мне 
говорили, вел интригу против Шапошникова, с тем чтобы занять его пост 
начальника Генштаба. Кстати, Шапошников был одним из членов специального 
присутствия Верховного Суда, который вынес смертный приговор Тухачевскому. Он, 
Буденный и председатель суда Ульрих оказались единственными из всего его 
состава, кто избежал репрессий и умер естественной смертью.

Мне представляется, что Тухачевский и его группа в борьбе за влияние на Сталина 
попались на его удочку. Во время частых встреч со Сталиным Тухачевский 
критиковал Ворошилова, Сталин поощрял эту критику, называя ее «конструктивной», 
и любил обсуждать варианты новых назначений и смещений. Нравилось ему и 
рассматривать различные подходы к военным доктринам. Тухачевский позволял себе 
свободно обсуждать все это не только за закрытыми дверями, но и распространять 
слухи о якобы предстоящих изменениях и перестановках в руководстве Наркомата 
обороны. Словом, он и его коллеги зашли, по мнению Сталина, слишком далеко. 
После того как НКВД доложил правительству о ходивших по столице слухах, это 
стало беспокоить руководство страны. Даже те из историков, которые горят 
желанием разоблачить преступления Сталина, не могут не признать, что материалы 
дела Тухачевского содержат разного рода документальные свидетельства 
относительно планов перетасовок в военном руководстве страны.

В опубликованных архивах Красной Армии можно например, прочесть письмо 
Ворошилову от 5 июня 1937 года за подписью начальника секретариата Наркомата 
обороны Смородинова. В нем содержится просьба направить в НКВД копии писем 
Тухачевского в адрес военного руководства. И хотя на документе нет никакой 
резолюции, ясно, что в ходе «расследования» Тухачевский решительно возражал 
против обвинений, ссылаясь при этом на документы, подтверждавшие, что по 
военным вопросам между ним, Ворошиловым и Сталиным не было никаких разногласий.

Тухачевский утверждал, что поддерживал контакты с немецкими военными 
представителями исключительно по заданиям правительства. Он всячески старался 
доказать, что всегда видел свой долг в беспрекословном выполнении приказов по 
всем вопросам военного строительства.

Версия Хрущева о том, что Сталин «заглотнул» немецкую дезинформацию, призванную 
уничтожить Тухачевского, базировалась на вымыслах советского перебежчика 
Кривицкого, автора книги «Я был агентом Сталина», вышедшей в 1939 году. 
Кривицкий работал на НКВД и военную разведку в Западной Европе и в своей книге 
писал, что НКВД получил тайную информацию о заговоре от чешского президента 
Эдуарда Бенеша и нашего крупного агента Скоблина (кодовое имя «Фермер»), 
бывшего белого генерала, участника гражданской войны. Кривицкий обвинил 
Скоблина в том, что тот передал Советам немецкую дезинформацию о тайных 
контактах Тухачевского с немецкими военными кругами. Позднее генерал Шелленберг,
 начальник гитлеровской внешней разведки, в своих мемуарах также писал, что 
немцы сфабриковали документы, в которых Тухачевский фигурировал как их агент. 
Перед войной, по его словам, Документы были подкинуты чехам, и Бенеш передал 
полученную информацию Сталину.

Для меня это – миф. Подобные документы так и не были обнаружены в архивах КГБ 
или архивах самого Сталина.

Но если восстановить последовательность событий, то можно увидеть, что о 
Скоблине как об агенте гестапо впервые написала газета «Правда» в 1937 году. 
Статья была согласована с руководством разведки и опубликована, чтобы отвлечь 
внимание от обвинений в причастности советской разведки к похищению генерала 
Миллера.

Уголовное дело против Тухачевского целиком основывалось на его собственных 
признаниях, и какие бы то ни было ссылки на конкретные инкриминирующие факты, 
полученные из-за рубежа, начисто отсутствуют. Если бы такие документы 
существовали, то я как заместитель начальника разведки, курировавший накануне 
войны и немецкое направление, наверняка видел бы их или знал об их 
существовании. Единственным упоминанием о «немецком следе» в деле Скоблина 
является ссылка на его обманный маневр, с помощью которого удалось заманить 
генерала Миллера на явочную квартиру в Париже. Скоблин говорил Миллеру о 
«немецких контактах», которые важны для конспиративной работы белой эмиграции. 
Миллер встретился не с немцами, а с резидентом НКВД в Париже Кисловым (кодовое 
имя «Финн») и Шпигельглазом (кодовое имя «Дуглас»).

Кстати, вопреки версиям событий в популярных на Западе книгах Кристофера Эндрю 
и Гордиевского, Джона Джизяка и Кривицкого Скоблин не принимал участия в 
устранении предшественника Миллера генерала Кутепова. Эта операция в 1930 году 
была проведена разведывательной службой Серебрянского. Кутепов был задержан в 
центре Парижа тремя нашими агентами, переодетыми в форму сотрудников 
французской жандармерии. Они остановили Кутепова на улице под предлогом 
проверки документов и насильно посадили в машину. Кутепов, заподозрив неладное, 
оказал сопротивление. Во время борьбы с ним случился сердечный приступ, и он 
умер. Его похоронили в пригороде Парижа, во дворе дома одного из агентов 
советской разведки.

Итак, в действительности нет никаких данных о несанкционированных контактах 
Тухачевского с немцами. Зато в архивах много материалов, содержащих обзоры 
зарубежной прессы и отклики руководителей западных стран о заговоре 
Тухачевского.

В июле 1937 года советский полпред в Чехословакии Александровский сообщал в 
Москву о реакции президента Бенеша на казнь Тухачевского. Существуют самые 
противоречивые интерпретации замечаний Бенеша, который рисуется советскими 
историками человеком, «искренне и с самыми лучшими намерениями предавшим 
Тухачевского Сталину, не сознавая, что он передает Советам сфальсифицированные 
немцами материалы». Документы, однако, говорят совсем о другом.

По сообщению Александровского, Бенеш не верил, будто Тухачевский шпион и 
саботажник. По словам Бенеша, Тухачевский «мог рассчитывать на свержение 
Сталина, лишь опираясь на Ягоду – наркома внутренних дел СССР». Основываясь на 
информации чешского посла в Берлине, Бенеш отмечал: Тухачевский просто выступал 
за продолжение советско-германского сотрудничества, которое было прервано с 
приходом Гитлера к власти. Ясно, что Бенеш не принимал всерьез обвинения 
Тухачевского в шпионаже, но чувствовал, что по той или иной причине маршал 
оказался в опале, и внес свою лепту в дискредитацию Тухачевского, поскольку 
нуждался в поддержке Сталина. Он, как и Берия, хотел показать свое полное 
одобрение решения Москвы ликвидировать Тухачевского. В дневнике 
Александровского приводится высказывание Бенеша, в котором он отзывается о 
Тухачевском как об авантюристе и ненадежном человеке. В общем и целом Бенеш 
поддержал расправу над Тухачевским, но не сыграл никакой роли в его отстранении 
и аресте.

Насколько я помню, в литерном деле «Хутор» есть ссылки на то, что Бенеш в 
апреле 1937 года, накануне снятия Тухачевского, намекнул полпреду 
Александровскому и нашему резиденту в Праге Петру Зубову, что не исключает 
возможности военного соглашения между Германией и Советским Союзом, вопреки их 
нынешним разногласиям, отчасти из-за хороших связей между Красной Армией и 
вермахтом, установленных Тухачевским в 20-х и 30-х годах. Однако только 4 июля 
1937 года, уже после казни Тухачевского, Бенеш рассказал Александровскому о 
«неких» контактах чешского посла в Берлине с немецкими военными представителями,
 которые якобы имели место в январе 1937 года. По его словам, Бенеш не сообщил 
нам о том, что чехи имеют информацию о наличии в Германии влиятельной группы 
среди военных, выступавших за продолжение тайных германо-советских военных 
связей, установленных еще в 20-е годы.

От своего посла в Берлине Бенеш получил доклад, содержавший смутные намеки 
немецких генералов об их конфиденциальных отношениях с руководством Красной 
Армии. Цель этой немецкой дезинформации заключалась в том, чтобы напугать чехов 
и заставить их поверить, что им нельзя рассчитывать на поддержку Красной Армии 
в их конфронтации с Германией по вопросу о судьбе Судет. Это было в июле 1937 
года – за год до ультиматума Гитлера Бенешу с требованием, чтобы Судеты с их 
этническим немецким населением отошли к Германии. В своем дневнике посол 
записывает, что Бенеш извинился перед ним за то, что не поделился с советским 
руководством информацией о возможных тайных контактах верхушки вермахта со 
штабом Красной Армии.

Из материалов упомянутого выше дела становится ясна подлинная цель июльской 
встречи между полпредом Александровским, резидентом НКВД Зубовым и Бенешем.

Ныне содержание беседы Бенеша с Александровским отрицается. Замалчивается и 
другое важнейшее обстоятельство: Советский Союз и Чехословакия подписали в 1935 
году секретное соглашение о сотрудничестве разведывательных служб. Для решения 
этого вопроса в Москве побывал начальник чешской разведки полковник Моравец. 
Сотрудничество советской и чешской разведки, обмен информацией первоначально 
координировались Разведупром Красной Армии, а с 1937 года – НКВД. В 1938 году 
Бенеш обратился к Сталину с просьбой поддержать его действия по свержению 
правительства Стоядиновича в Белграде, проводившего враждебную чешскому 
руководству политику.

По специальному указанию Сталина для поддержки переворота в Белграде в 1938 
году на НКВД возлагалось финансирование сербских боевиков-офицеров – 
организаторов этого переворота. Наш резидент Зубов, выехав в Белград для 
передачи денег заговорщикам, убедился, что подобранные чешской разведкой для 
этой акции люди – авантюристы, не опираются на реальную силу, и не выдал им 200 
тысяч долларов. Эта несостоявшаяся операция проливает свет на неизвестные до 
сих пор связи Бенеша и Сталина. Целью Бенеша было получение полной поддержки 
чешской политики со стороны Сталина как на Балканах, так и в Европе в целом. 
Вот почему в отличие от англичан и французов он не выразил своего неодобрения 
по поводу казни маршала Тухачевского и волны репрессий среди советского 
военного командования.

Мне приходилось слышать, что все еще существуют особо секретные материалы дела 
Тухачевского, хранившиеся в архивах сталинского секретариата и содержащие 
информацию, полученную из-за рубежа. Я думаю, что это просто обзоры материалов 
из иностранной прессы, сообщения корреспондентов ТАСС, Дипломатов, глав 
торговых представительств, а также резидентур НКВД и ГРУ о том, как расправа с 
Тухачевским оценивалась за границей.

Это были материалы особой папки закрытой иностранной корреспонденции, в которой 
собирались отзывы зарубежного общественного мнения и комментарии советских 
послов и руководителей правительственных делегаций. В этом хранении есть 
немецкие, французские и английские записи бесед с высокопоставленными 
советскими представителями, полученные по разведывательным каналам. Они 
представляли ценность в силу того, что помогали понять мышление людей, с 
которыми ведутся переговоры.

Трагедия, однако, заключалась в том, что Сталин, а впоследствии Хрущев, Брежнев 
и Горбачев использовали закрытую иностранную корреспонденцию для компрометации 
своих соперников в период острой борьбы за власть. В обычное время обзорам 
иностранной прессы не придавалось сколько-нибудь серьезного значения, но в 
период массовых репрессий стало правилом прибегать к этим материалам, дававшим 
оценку советским руководителям, чтобы инкриминировать им разного рода 
«отклонения» от линии партии. Причем это правило было даже закреплено 
специальным постановлением Центрального Комитета.

В 1989 году Бориса Ельцина во время его первого визита в Соединенные Штаты 
обвинили, ссылаясь на зарубежную прессу, в пристрастии к спиртному. В 1990 году 
эти материалы сыграли свою роль в конфликте между Горбачевым и Шеварднадзе, 
экс-министром иностранных дел. Использование вырезок из зарубежной прессы было 
прекращено лишь в ноябре 1991 года – перед самым концом «горбачевской эры». И 
сделал это Игнатенко, генеральный директор ТАСС, запретив направлять по линии 
ТАСС в правительство особые обзоры зарубежной прессы, содержавшие компромат на 
наших руководителей.

В 30-х годах нам казалось: любой, кто выступает против правительства или 
партийного руководства, прежде всего против самого Сталина, а также его 
соратника наркома Ворошилова, – враг народа. Лишь много позже до меня дошел 
весь цинизм замечаний Берии и Абакумова по поводу Тухачевского. Высшее 
руководство прекрасно знало, что все обвинения против него выдуманы. Версию о 
мнимом заговоре они предпочли потому, что в противном случае им пришлось бы 
признать, что жертвами репрессий на самом деле становятся соперники в борьбе за 
власть. Подобное признание нанесло бы вред престижу правящей партии.

То, что в 1937 году считалось серьезным преступлением – я имею в виду обвинение 
в некомпетентности Ворошилова, которое позволял себе Тухачевский, – через 
двадцать лет, когда он был посмертно реабилитирован, уже не было таковым. 
Причем никто не объяснил подлинных причин совершенного преступления. В 
официальных сообщениях появились лишь весьма туманные ссылки на «имевшие место 
ошибки» в карательной политике, виновниками были названы лишь Ежов и его 
подручные.




Зондаж возможности Пакта о ненападении с Германией через Финляндию в 1938 году


В апреле 1938 года резидент НКВД в Финляндии Рыбкин был вызван в Кремль, где 
Сталин и другие члены Политбюро поручили ему совершенно секретное задание… Он 
получил директиву неофициально предложить финскому правительству соглашение, в 
тайне от советского посла.

Финнам гарантировалось экономическое сотрудничество с Советским Союзом с учетом 
их интересов в Скандинавии и Европе в обмен на подписание Пакта о ненападении, 
экономическом и военном сотрудничестве в случае агрессии третьей стороны. Пакт 
сулил экономические выгоды для обеих сторон. Предложение Сталина включало также 
разделение сфер военного и экономического влияния в Балтийском регионе между 
Финляндией и Советским Союзом. По указанию Сталина Рыбкин также передал 100 
тысяч долларов на создание партии мелких хозяев, которая выступала за 
нейтральную Финляндию.

Рыбкин во время беседы в Кремле выразил сомнение, что финны, тогда враждебно 
относившиеся к восточному соседу, согласятся на подписание такого договора, но 
Сталин подчеркнул, что это зондаж, поэтому предложения должны быть сделаны 
устно, без участия в переговорах нашего полпреда, то есть неофициально. Рыбкин 
поступил, как ему приказали, но предложение было отвергнуто. Однако оно 
инициировало раскол в финском руководстве, который мы позднее использовали, 
подписав сепаратный мирный договор с Финляндией в 1944 году. Кстати, это 
удалось сделать при посредничестве шведской семьи Валленбергов. Не увенчались 
успехом и наши попытки найти тайные подходы к Маннергейму, через его бывшего 
сослуживца по царской армии – графа Игнатьева, перешедшего на службу в Красную 
Армию в 1920-х годах.

Мне ничего не известно о подобного рода неофициальных предложениях немецкой 
стороне, однако полагаю, что маршал Финляндии Карл Густав Маннергейм 
проинформировал Гитлера о наших предложениях, так что фюрер, посылая своего 
министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа в Москву в августе 1939 года 
для переговоров о подписании Пакта о ненападении, полагался не только на 
спонтанную реакцию Молотова и Сталина. Он был осведомлен о том, что мы готовы 
принять предложение подобного рода, поскольку сами уже пытались заключить 
аналогичный договор с соседней Финляндией.

Отказ Финляндии последовал в том же месяце 1938 года. Финнам было куда важнее 
оставаться союзниками Англии, Швеции и Германии. К тому же они не видели для 
себя никаких выгод в роли буферной зоны между Востоком и Западом. Позднее, 
однако, эта роль все же была им навязана. За то, что Финляндия напала на 
Советский Союз вместе с немцами, она должна была заплатить дорогую цену. В 
результате финны получили куда менее выгодные для себя условия, чем те, которые 
первоначально предлагал Рыбкин в 1938 году.




Пакт Молотова – Риббентропа. Канун войны


В августе 1939 года объем разведывательной информации резко возрос. Мы получили 
достоверное сообщение о том, что французское и британское правительства не 
горят желанием оказать Советскому Союзу поддержку в случае войны с Германией. 
Это вполне совпадало с данными, полученными нами тремя или четырьмя годами 
раньше от кембриджской группы. По этим сведениям, британский кабинет министров, 
точнее, Невилл Чемберлен и сэр Джон Саймон рассматривали возможность тайного 
соглашения с Гитлером для оказания ему поддержки в военной конфронтации с 
Советским Союзом. Особое внимание заслуживала информация трех надежных 
источников из Германии: руководство вермахта решительно возражало против войны 
на два фронта.

Полученные директивы обязывали нас быстро рассмотреть возможные варианты 
сотрудничества со странами, готовыми подписать соглашения о противодействии 
развязыванию войны. Речь шла не только об Англии и Франции, с которыми велись 
консультации с начала 1939 года, но также и о Германии. В Германии за мирное 
урегулирование отношений с Советским Союзом выступали в среде влиятельных 
военных лишь выходцы из Восточной Пруссии.

Рассматривая в соответствии с полученными директивами альтернативные варианты 
(или соглашение с англичанами и французами, или мирное урегулирование с 
Германией), я не мог даже представить, что экономические переговоры завершатся 
пактом о сотрудничестве Берлина и Москвы. Когда меня информировали о 
предстоящем прибытии министра иностранных дел Германии в Москву 23 августа 1939 
года – всего за несколько часов до того как это произошло, – я был удивлен. 
После прибытия Риббентропа и последовавшего через тринадцать часов подписания 
Пакта о ненападении (это событие произошло в Кремле в два часа ночи 24 августа),
 стало ясно: принятое решение не было внезапным. Стратегической целью 
советского руководства было избежать любой ценой войны на два фронта – на 
Дальнем Востоке и в Европе. Такая линия дипломатических отношений, не 
привязанных к идеологическим соображениям, установилась еще с 20-х годов, когда 
Советский Союз осуществлял экономическое сотрудничество и поддерживал 
нормальные отношения с Италией после прихода к власти в 1922 году фашистского 
режима Бенито Муссолини. Кремлевское руководство было готово к компромиссам с 
любым режимом при условии, что это гарантировало стабильность Советскому Союзу. 
Для Сталина и его окружения воплощение в жизнь их геополитических устремлений 
преобразовать Советский Союз в мощнейшую державу мира всегда было приоритетом.

Страна получила возможность более или менее стабильно развиваться лишь после 
завершения коллективизации в 1934 году. До этого мы пережили последовательно 
гражданскую войну, голод, разруху. И лишь к середине 30-х начала приносить свои 
плоды индустриализация. Растущая мощь государства была продемонстрирована в 
успешных военных действиях против Японии в Монголии и Маньчжурии. Хотя страна 
установила дипломатические отношения со всеми ведущими державами мира, нас тем 
не менее держали в изоляции, что наглядно проявлялось, когда мировые державы не 
допускали нас к участию в решении кардинальных мировых вопросов, от которых 
зависели их интересы. Все соглашения по Европе и Азии принимались западными 
странами и Японией в ущерб интересам Советского Союза. Англо-германское 
соглашение 1935 года, признававшее перевооружение немецких военно-морских сил, 
и последующие соглашения между ведущими державами мира по оснащению 
современными видами оружия своих флотов, даже не упоминали Советский Союз.

Французская и английская делегации, прибывшие в Москву летом 1939 года, чтобы 
прозондировать почву для создания возможного союза против Гитлера, состояли из 
второстепенных фигур. Таким образом, политика Сталина по отношению к Гитлеру 
основывалась на правильном соображении, что враждебность западного мира и 
Японии к советскому строю сделает изоляцию СССР от международного сообщества 
постоянным фактором.

Оглядываясь назад, нельзя не прийти к выводу, что все три будущих союзника по 
антигитлеровской коалиции – СССР, Британия и Франция – виноваты в том, что 
позволили Гитлеру развязать вторую мировую войну. Взаимные неприязнь и 
противоречия – вот что помешало достижению компромисса между Англией и Францией,
 с одной стороны, и Советским Союзом – с другой. Компромисса, который бы 
позволил сообща остановить агрессию Гитлера против Польши. Историки второй 
мировой войны почему-то упускают из виду, что англо-франко-советские переговоры 
в 1939 году были начаты фактически по инициативе президента США Франклина Д. 
Рузвельта. Дональд Маклин сообщал, что Рузвельт направил своего представителя 
британскому премьер-министру Чемберлену с предостережением: господство Германии 
в Западной Европе было бы губительным для интересов как Америки, так и Британии.
 Рузвельт побуждал Чемберлена для сдерживания Гитлера вступить в переговоры с 
европейскими союзниками Великобритании, включая и Советский Союз. Наши 
источники сообщали, что британское правительство с явной неохотой отнеслось к 
американской инициативе, так что Рузвельту пришлось оказать на британцев нажим, 
чтобы заставить их все-таки пойти на переговоры с Советами по выработке военных 
мер для противостояния Гитлеру.

Тем не менее быстрота, с какой был подписан договор о ненападении с Гитлером, 
поразила меня: ведь всего за два дня до того, как он был подписан, я получил 
приказ искать возможные пути для мирного урегулирования наших отношений с 
Германией. Мы еще продолжали посылать наши стратегические предложения Сталину и 
Молотову, а договор уже был подписан: Сталин проводил переговоры сам в 
обстановке строжайшей секретности.

Я ничего не знал о протоколах Пакта Молотова– Риббентропа, но вообще такого 
рода секретные протоколы самая обычная вещь в дипломатических отношениях, 
затрагивающих особо сложные вопросы. Накануне войны британское правительство 
подписало секретные протоколы с Польшей – в них речь шла об оказании военной 
помощи Польше в случае войны с Германией. В 1993 году, например, один немецкий 
еженедельник опубликовал секретные протоколы и запись конфиденциальных бесед 
между Горбачевым и канцлером Гельмутом Колем, состоявшихся накануне 
воссоединения Германии. И сейчас, читая секретные протоколы Пакта Молотова– 
Риббентропа, я не нахожу в них ничего тайного. Директивы, основанные на 
подписанных соглашениях, были весьма четкими и определенными: о них знали не 
только руководители разведки, но и военное руководство и дипломаты. Фактически 
знаменитая карта раздела Польши, приложенная к протоколам 28 сентября 1939 года,
 появилась на страницах «Правды», конечно, без подписей Сталина и Риббентропа, 
и ее мог видеть весь свет. К тому времени, однако, Польша была оккупирована.




Закордонная разведка НКВД накануне войны


В октябре 1939 года, вместе с Фитиным, начальником разведки, и Меркуловым, 
заместителем Берии, я принимал участие в совещании у Молотова в его кремлевском 
кабинете. Там находились также начальник оперативного управления Генштаба 
генерал-майор Василевский (в 50-х годах министр обороны), заместитель наркома 
иностранных дел Потемкин, зампред Госплана Борисов, начальник штаба ВМФ адмирал 
Исаков, начальник погранвойск генерал Масленников и начальник военной разведки, 
кажется, генерал-майор Панфилов.

На повестке дня стоял один вопрос – защита стратегических интересов в 
Прибалтике. Молотов хотел услышать наши соображения. Советские войска уже 
находились там в соответствии с договорами, подписанными с правительствами 
Литвы, Латвии и Эстонии. Открывая совещание. Молотов заявил:

– Мы имеем соглашение с Германией о том, что Прибалтика рассматривается как 
регион наиболее важных интересов Советского Союза. Ясно, однако, – продолжал 
Молотов, – что хотя германские власти признают это в принципе, они никогда не 
согласятся ни на какие «кардинальные социальные преобразования», которые 
изменили бы статус этих государств, их вхождение в состав Советского Союза. 
Более того, советское руководство полагает, что наилучший способ защитить 
интересы СССР в Прибалтике и создать там надежную границу – это помочь рабочему 
движению свергнуть марионеточные режимы.

Из этого заявления стало ясно, каким именно образом мы толковали соглашения с 
Гитлером. Однако поздней осенью 1939 года появился новый стимул для активизации 
наших политических, экономических, военных и разведывательных операций в 
Прибалтике. От наших резидентур в Швеции и Берлине мы получили проверенную и 
надежную информацию о том, что немцы планируют направить высокопоставленные 
экономические делегации в Ригу и Таллин для заключения долгосрочных соглашений. 
Таким образом, Прибалтика оказалась бы под политическим и экономическим 
зонтиком Германии. Телеграммы из Берлина и Швеции были отправлены за двумя 
подписями – посла и резидента, что бывало крайне редко и означало: информация 
имеет важное политическое значение. Полученные в Москве, они с визами Молотова 
и Берии препровождались Фитину и мне по линии НКВД с приказом Берии немедленно 
представить по этому вопросу предложения. Телеграммы такого уровня, за подписью 
послов и резидентов, обычно направлялись нескольким членам правительства.

Фитин ознакомил с телеграммой Гукасова, начальника по работе с 
националистическими и эмигрантскими организациями в районах, примыкающих к 
нашим границам. Кстати, именно Гукасов год назад потребовал от партбюро 
расследовать мое персональное дело. Сейчас, все еще с подозрением относясь к 
моей лояльности и, возможно, все еще держа на меня зло, он не передал мне 
указание Берии и самостоятельно подготовил предложения по противостоянию 
немецким спецслужбам в Латвии, Литве и Эстонии и в обход меня направил их 
Фитину. Его план заключался в том, чтобы использовать лишь агентурную сеть в 
трех республиках Прибалтики, состоявшую из русских и еврейских эмигрантов.

Разразился скандал.

Вызвав Фитина и меня и выслушав сообщение Фитина по записке Гукасова, Берия 
спросил мое мнение. Я честно ответил, что его у меня нет, я не получал никаких 
указаний и не в курсе германских намерений в Риге; в настоящее время я 
занимаюсь совершенно другими делами. Берия взорвался от ярости и велел срочно 
еще раз принести телеграммы. Тут он увидел, что на них нет моей подписи, а у 
нас было обязательное правило визировать любой секретный документ, проходящий 
через руки того или иного должностного лица в разведке и направленный для 
проработки. Гукасова тут же вызвали на ковер – и Берия пригрозил снести ему 
голову за невыполнение его приказа. Гукасов в ответ, понизив голос, в 
доверительном тоне (он был уроженец Тбилиси) сказал буквально следующее. Он 
действительно не показал мне телеграммы, так как получил информацию от 
начальника следственной части Сергиенко о наличии материалов, в которых 
говорится о моих подозрительных контактах с врагами народа – бывшим 
руководством разведки. Берия резко оборвал Гукасова: надо бросать идиотскую 
привычку лезть со своими предложениями и раз и навсегда зарубить себе на носу, 
что приказы должны выполняться беспрекословно и незамедлительно.

– Европа сейчас в огне войны, и задачи разведки в нынешних условиях, – 
подчеркнул Берия, – стали совершенно иными. – И тут же процитировал Сталина, 
потребовавшего активного включения оперативных сотрудников разведорганов в 
политические зондажные операции с использованием любых конфликтов в правящих 
кругах иностранных государств.

– Это, – подытожил Берия, – ключ к успеху в свержении нынешних правительств 
марионеточных государств, провозгласивших свою так называемую независимость в 
1918 году под защитой немецких штыков. – Из этой тирады мы сразу поняли, что он 
имеет в виду государства Прибалтики. – Немцы и раньше и теперь, – продолжал 
Берия, – рассматривают их как свои провинции, считая колониями германской 
империи. Наша же задача состоит в том, чтобы сыграть на противоречиях между 
Англией и Швецией в данном регионе. – При этих словах он повернулся в мою 
сторону. – Обдумайте все как следует и немедленно вызовите в Москву Чичаева. 
Потом доложите ваши соображения с учетом необходимых материальных средств. Срок 
– три дня.

Самоуверенная, дерзкая постановка вопроса отражала то новое мышление, которое 
демонстрировали Сталин, Молотов и Берия после подписания пакта, который явно 
прибавил им веры в собственные возможности. В регионах, уже официально вошедших 
теперь в сферу наших интересов, мы начинали кардинально новую активную политику,
 с тем, чтобы повлиять на внутренний курс правительств этих государств.




Присоединение прибалтийских республик и Западной Украины к СССР


Прибывший в Москву Чичаев, резидент НКВД в Риге, сообщил о резких расхождениях 
и натянутых отношениях внутри правительства Латвии – прежде всего между 
президентом Ульманисом и военным министром Балодисом. Этот конфликт подрывал 
стабильность существовавшего режима, уже находившегося под двойным давлением – 
нашим и немецким. Немцы, вполне естественно, опирались на своих преданных 
сторонников в экономических управленческих структурах и деловых кругах, в то 
время как мы рассчитывали на влияние среди левых групп, связанных как с 
компартией, так и с профсоюзами. Как бы там ни было, Латвия, как, впрочем, и 
другие государства Прибалтики, по существу являлась буферной зоной между нами и 
Германией. План создания широкой коалиции, когда в правительстве должны быть 
представлены как немецкие, так и советские интересы, также обсуждался на 
встрече в кремлевском кабинете Молотова. Узнав о таком варианте, президент 
Латвии Ульманис выступил резко против, между тем как министр иностранных дел 
Вильгельм Мунтерс неожиданно одобрил эту идею. Обстановка в республике 
накалялась еще и потому, что там ширилось и поддерживаемое нами забастовочное 
движение. Углублялся и экономический кризис, вызванный начавшейся войной: 
традиционные торговые связи региона с Британией и Западной Европой оказались 
оборванными.

Чичаев и Ветров, советник нашего полпредства в Риге, пришли ко мне, и Ветров 
предложил сыграть на личных амбициях Мунтерса, чья репутация в Берлине была 
довольно устойчивой из-за его частых встреч с Риббентропом. Что касается 
Ульманиса, то его правительство не пользовалось особой популярностью в 
результате ошибок в экономической области, с одной стороны, примиренческой 
позиции, занятой им по отношению к шовинистически настроенным немецким 
бизнесменам в Риге – с другой. Эти коммерсанты скупали все наиболее ценное, что 
было в республике, широко пользуясь теми преимуществами, которые открывались 
перед ними из-за прекращения торговых связей Латвии с Западной Европой. Кстати, 
около семидесяти процентов всего латвийского экспорта шло в Германию – по 
существу по демпинговым ценам. Я информировал Берию и Молотова, что 
правительство Латвии опирается не столько на поддержку регулярных воинских 
формирований, сколько на вспомогательные полицейские части, составленные в 
основном из сыновей фермеров и мелких торговцев.

По нашему убеждению, министр иностранных дел Мунтерс был идеальной фигурой для 
того, чтобы возглавить правительство, приемлемое как для немецких, так и для 
советских интересов. Когда он обязал ведущие латвийские газеты опубликовать 
фотографию Молотова (в честь его 50-летия), мы восприняли это как знак его 
готовности установить личные контакты с Молотовым. Наша реакция была 
незамедлительной: мне тут же выдали дипломатический паспорт на имя Матвеева, а 
Мунтерса информировали о том, что с ним хотел бы встретиться Матвеев, 
специальный советник Молотова, для того чтобы латвийский министр мог через него 
передать все то важное, что у него могло быть помимо протокола. Эти 
неофициальные послания будут затем вручены советскому руководству. Был июнь 
1940 года – и действовать следовало срочно. Вот почему до Риги я добирался не 
поездом, а на борту скоростного советского бомбардировщика. В Риге я вместе с 
Ветровым нанес тайный визит Мунтерсу, выразив во время нашей встречи пожелание 
советского правительства как можно скорее произвести перестановки в составе 
кабинета министров республики, в тем чтобы он, Мунтерс, смог возглавить новое 
коалиционное правительство.

Мой визит был частью комплексной операции по захвату контроля над 
правительством Латвии. Руководил ею Меркулов, первый заместитель Берии, тайно 
прилетевший в Ригу еще до меня для координации плана действий на месте. 
Находясь в Риге под видом советника Молотова, я докладывал обо всем Меркулову, 
у которого был прямой выход по телефону на Молотова и Берию. Между тем 
правительству в Риге был предъявлен ультиматум. В результате президент Ульманис 
вынужден был уйти со своего поста, наши войска оккупировали Латвию и 
экс-президента арестовали. Обстановка изменила правила игры. Немцы оказались 
слишком глубоко втянутыми в военные операции на Западе, чтобы интересоваться 
событиями, происходящими в Латвии. В связи с этим Молотов и Сталин решили 
поставить во главе прибалтийских государств не тех, кто устраивал бы обе 
стороны (как, например, тот же Мунтерс), а надежных людей, близких к компартии. 
Правда, некоторые из первоначальных условий, предполагавших создание 
коалиционных правительств, все же сохранялись. Так, скажем, латвийским и 
эстонским генералам были присвоены звания, аналогичные званиям в Красной Армии, 
а Мунтерса хотя и арестовали, но сделали это не сразу.

Вместе с Ветровым я отправился в резиденцию Мунтерса, где нами были предприняты 
все меры, чтобы упаковать его имущество и без лишнего шума вывезти всех членов 
семьи в Москву. Оттуда их перевезли в Воронеж, где Мунтерса определили на 
должность профессора в Воронежский университет. Немецкую сторону мы официально 
уведомили, что по-прежнему считаем Мунтерса политически значимой фигурой. 
Находясь под нашим контролем, он встречался в Москве за обедом с немецкими 
дипломатическими представителями, но судьба его уже была решена, и ему не 
удалось стать даже марионеточным главой правительства. В 1941 году, когда 
началась война с Германией, Мунтерса арестовали и приговорили к длительному 
сроку тюремного заключения за деятельность, враждебную советскому правительству.
 По странному стечению обстоятельств я встретился с Мунтерсом во Владимирской 
тюрьме в конце 1958 или начале 1959 года. Когда его выпустили, он остался жить 
во Владимире. Выйдя на пенсию, он публиковал статьи в «Известиях», доказывая 
неизбежность союза Латвии с СССР.

Судьба прибалтийских государств, которую первоначально определяли в Кремле и в 
Берлине, во многом похожа на судьбу восточноевропейских, предрешенную в свое 
время в Ялте. Сходство тут разительное: и в том и в другом случае 
предварительным соглашением предусматривалось создание коалиционных 
правительств, дружественных обеим сторонам. Нам нужна была буферная зона, 
отделявшая нас от сфер влияния других мировых держав, и мы проявляли готовность 
идти на жесткую конфронтацию в тех районах, где к концу войны находились войска 
Красной Армии. Снова повторюсь, задачу построения коммунизма Кремль видел 
главным образом в том, чтобы всемерно укреплять мощь советского государства. 
Роль мировой державы мы могли играть лишь в том случае, если государство 
обладало достаточной военной силой и было в состоянии подчинить своему влиянию 
страны, находящиеся у наших границ. Идея пропаганды сверху коммунистической 
революции во всем мире была дымовой завесой идеологического характера, 
призванной утвердить СССР в роли сверхдержавы, влияющей на все события в мире. 
Хотя изначально эта концепция и была идеологической, она постепенно стала 
реальным политическим курсом. Такая возможность открылась перед нашим 
государством впервые после подписания Пакта Молотова – Риббентропа. Ведь отныне,
 как подтверждали секретные протоколы, одна из ведущих держав мира признавала 
международные интересы Советского Союза и его естественное желание расширять 
свои границы.

После истории с Гукасовым, о которой я рассказал, но еще до того, как Латвия 
была оккупирована нашими войсками, Берия неожиданно вызвал меня к себе и 
предложил сопровождать его на футбольный матч на стадионе «Динамо». Никаких 
объяснений он не дал – это был приказ. Играли «Спартак», команда профсоюзов, и 
«Динамо», команда НКВД: в те годы каждая встреча этих команд была сама по себе 
событием. Поначалу я решил, что Берия хочет, чтобы я присутствовал во время его 
беседы с агентом в ресторане. Ресторан находился при стадионе и был идеальным 
местом для встреч с агентами, так как кабинеты там были оборудованы 
подслушивающими устройствами. Когда мы приехали на стадион и вышли из машины, я 
следовал за Берией на почтительном расстоянии, поскольку к нему сразу подошли 
Кобулов, Цанава, Масленников и другие замы, тут же окружившие своего шефа. 
Обернувшись, он, однако, сделал мне знак подойти ближе и идти рядом – так я 
очутился в правительственной ложе. Берия представил меня Маленкову и другим 
партийным и государственным деятелям. Надо сказать, что чувствовал я себя 
крайне неловко. Все это время я просидел молча, но сам факт моего присутствия 
на правительственной трибуне дал понять Круглову, Серову, Цанаве и другим, что 
пора прекратить распространять слухи о моих подозрительных контактах, связях и 
о каких-то компрометирующих меня материалах, имевшихся в следственной части. 
Они должны были убедиться, что отныне я отношусь к разряду доверенных людей в 
глазах руководства страны.

Мне повезло, что все мои встречи с Берией – и у него на квартире, и на даче – 
неизменно носили сугубо деловой характер. Это относится даже к тому случаю, 
когда я вместе с ним присутствовал на свадьбе его протеже Вардо Максималишвили, 
привлекательной грузинки, которая прошла обучение азам разведки под 
руководством моей жены. Ходили слухи, что она стала любовницей Берии еще в 
Тбилиси, будучи студенткой медицинского факультета, а после переезда в столицу 
он взял ее на работу в свой секретариат, затем устроил так, что она вышла замуж 
за рядового сотрудника НКВД, тоже грузина. На свадьбу меня пригласили, чтобы я 
пригляделся к ней и ее мужу и оценил их манеру поведения (например, не слишком 
ли много они пьют). Такая необходимость была вызвана тем, что молодоженов 
собирались направить в Париж для работы в тамошней общине грузинских эмигрантов.


После одного или двух лет работы в Париже Вардо возвратилась в Москву, где до 
1952 года прослужила в разведке. В 1952 году ее арестовали, обвинив в том, что, 
находясь в Париже, она участвовала в заговоре против советского государства, 
готовившемся грузинскими эмигрантами под руководством влиятельной антисоветской 
мегрельской организации – здесь явно имелся в виду Берия, который был мегрелом. 
Ее бросили в тюрьму по прямому приказу Сталина, и она оставалась там до его 
смерти в 1953 году. Ее сразу же освободили по распоряжению Берии, но после его 
свержения опять арестовали и два года продержали в заключении. Выйдя из тюрьмы, 
она вернулась к своей прежней профессии медика. К списку обрушившихся на ее 
голову бед надо добавить еще одну. В 1939 или 1940 году Моссовет выдал им с 
мужем ордер на квартиру, ранее принадлежавшую нашему известному театральному 
режиссеру Всеволоду Мейерхольду, репрессированному по приказу Сталина. Кстати 
говоря, квартира эта использовалась НКВД в качестве явочной. Во время новой 
кампании по десталинизации при Горбачеве на Вардо стали всячески давить, требуя,
 чтобы она освободила квартиру. Выселить ее в законном порядке Моссовету было 
весьма затруднительно, поскольку у нее имелись документы, подтверждающие, что 
Вардо сама является жертвой политических репрессий. После того как по 
телевидению, правда, без указания фамилии Вардо, был показан сюжет о ситуации с 
квартирой Мейерхольда, это дело начало приобретать огласку. Тогда КГБ, желая 
избежать громкого скандала, сумел подобрать для нее и ее семьи равноценную 
жилплощадь.

Пакт Молотова – Риббентропа имел для нас еще одно последствие – присоединение 
Западной Украины. После оккупации Польши немецкими войсками наша армия заняла 
Галицию и Восточную Польшу. Галиция всегда была оплотом украинского 
националистического движения, которому оказывали поддержку такие лидеры, как 
Гитлер и Канарис в Германии, Бенеш в Чехословакии и федеральный канцлер Австрии 
Энгельберт Дольфус. Столица Галиции Львов сделалась центром, куда стекались 
беженцы из Польши, спасавшиеся от немецких оккупационных войск. Польская 
разведка и контрразведка переправили во Львов всех своих наиболее важных 
заключенных – тех, кого подозревали в двойной игре во время немецко-польской 
конфронтации 30-х годов. О том, что творилось в Галиции, я узнал лишь в октябре 
1939 года, когда Красная Армия заняла Львов. Первый секретарь компартии Украины 
Хрущев и его нарком внутренних дел Серов выехали туда, чтобы проводить на месте 
кампанию советизации Западной Украины. Мою жену направили во Львов вместе с 
Павлом Журавлевым начальником немецкого направления нашей разведки. Мне было 
тревожно: ее подразделение занималось немецкими агентами и подпольными 
организациями украинских националистов, а во Львове атмосфера была разительно 
не похожа на положение дел в советской части Украины.

Во Львове процветал западный капиталистический образ жизни: оптовая и розничная 
торговля находилась в руках частников, которых вскоре предстояло ликвидировать 
в ходе советизации. Огромным влиянием пользовалась украинская униатская церковь,
 местное население оказывало поддержку организации украинских националистов, 
возглавлявшейся людьми Бандеры. По нашим данным, ОУН действовала весьма активно 
и располагала значительными силами. Кроме того, она обладала богатым опытом 
подпольной деятельности, которого, увы, не было у серовской «команды». Служба 
контрразведки украинских националистов сумела довольно быстро выследить 
некоторые явочные квартиры НКВД во Львове. Метод их слежки был крайне прост; 
они начинали ее возле здания горотдела НКВД и сопровождали каждого, кто выходил 
оттуда в штатском и… в сапогах, что выдавало в нем военного: украинские чекисты,
 скрывая под пальто форму, забывали такой «пустяк», как обувь. Они, видимо, не 
учли, что на Западной Украине сапоги носили одни военные. Впрочем, откуда им 
было об этом знать, когда в советской части Украины сапоги носили все, 
поскольку другой обуви просто нельзя было достать.

О провале явочных квартир доложили Центру, а моя жена перебралась в гостиницу 
«Центральная», сначала под видом беженки из Варшавы, а затем выдавала себя за 
журналистку из «Известий». Она широко использовала свой опыт работы с польскими 
беженцами в Белоруссии в 20-х годах. По-польски она говорила свободно, и вскоре 
ей удалось установить дружеские отношения с одно" семьей польских евреев из 
Варшавы. Она помогла им выехать в Москву, где их встретили мы, дали денег и 
отправили в США к родственникам. Мы договорились, что «дружеские отношения» 
будут продолжены, а это означало: в случае необходимости советская разведслужба 
сможет на них рассчитывать. Они не знали, что моя жена – оперативный работник, 
и согласились на дальнейшую связь. Уже позднее, после моего ареста, турист из 
США, один из родственников этой семьи, приехав в Москву в 1960 году, пытался 
разыскать мою жену в издательстве «Известия», где, как Эмма в свое время 
говорила, она работает переводчицей. Они встретились весьма сердечно, но для 
разведывательных целей этого человека не разрабатывали.

Серов и Хрущев игнорировали предупреждения Журавлева, считавшего, что по 
отношению к местным украинским лидерам и деятелям культуры следует проявлять 
максимум терпения. Многие из них были достаточно широко известны в Праге, Вене 
и Берлине. Так, Серов арестовал Кост-Левицкого, являвшегося одно время главой 
бывшей независимой Украинской Народной Республики. Хрущев незамедлительно 
сообщил об этом аресте Сталину, подчеркивая свои заслуги в деле нейтрализации 
потенциального премьера украинского правительства в изгнании. Кост-Левицкого 
этапировали из Львова в Москву и заключили в тюрьму. К тому времени ему было 
уже за восемьдесят, и арест этого старого человека сильно повредил нашему 
престижу в глазах украинской интеллигенции.

Пакт Молотова – Риббентропа положил конец планам украинских националистов по 
созданию независимой республики Карпатской Украины, планам, активно 
поддерживаемым в 1938 году Англией и Францией. Эта идея была торпедирована 
Бенешем, который согласился со Сталиным в том, что Карпатская Украина, 
включавшая также часть территории, принадлежавшей Чехословакии, будет целиком 
передана Советскому Союзу. Коновалец, единственный украинский лидер, имевший 
доступ к Гитлеру и Герингу, был, как известно, ликвидирован в 1938 году 
(когда-то он служил полковником в австрийской армии и пользовался в кругах 
немецких «наци» некоторым уважением). Другие националистические лидеры на 
Украине не имели столь высоких связей с немцами – в основном это были 
оперативники из абвера или гестапо, и британские или французские власти не 
придавали этим людям сколько-нибудь серьезного значения и не делали на них 
ставки, когда разразилась война. Поэтому заявления Хрущева о том, что он якобы 
сорвал западные планы создания украинского временного правительства в изгнании, 
арестовав Кост-Левицкого, попросту не соответствовали действительности, и когда 
мне приказали дать оценку того, насколько важно задержание Кост-Левицкого в 
Москве, я в своем докладе Берии, который затем был послан Молотову, подчеркнул, 
что задержание это ни с какой точки зрения не оправдано. Напротив, следует 
предоставить Галиции специальный статус, чтобы нейтрализовать широко 
распространенную антисоветскую пропаганду, и необходимо немедленно освободить 
Кост-Левицкого, извиниться перед ним и отослать обратно живым и невредимым, дав 
возможность жить во Львове с максимальным комфортом. Это должно быть сделано, 
естественно, при условии, что он, в свою очередь, поддержит нашу идею направить 
в Киев и Москву влиятельную и представительную делегацию из Западной Украины 
для переговоров о специальном статусе для Галиции в составе советской 
республики Украины. Тем самым было бы оказано должное уважение местным 
традициям. Молотов согласился. Кост-Левицкий был освобожден и выехал обратно во 
Львов в отдельном спецвагоне.

Это предложение было моей первой открытой конфронтацией с Хрущевым и Серовым.

В соответствии с секретным протоколом между Молотовым и Риббентропом СССР не 
должен был препятствовать немецким гражданам и лицам немецкой национальности, 
проживавшим на территориях, входящих в сферу наших интересов, переселяться по 
их желанию в Германию или на территории, входившие в сферу германских интересов.
 Мы решили воспользоваться этими условиями.

В Черновцы была направлена группа капитана Адамовича. По-моему, в ней был 
только что вновь привлеченный к работе после увольнения в 1938 году за связь с 
невозвращенцем Орловым Вильям Фишер. Позднее он взял себе имя Рудольф Абель. 
Черновцы находятся возле границы – между Буковиной (Галиция), с одной стороны, 
и польской территорией, в то время оккупированной немцами, – с другой. Группе 
предстояло наладить контакты с агентами, завербованными нами из числа 
этнических немцев, поляков и украинцев. Они должны были обосноваться в этих 
местах как беженцы от коммунистического режима, ищущие защиты на территориях, 
контролируемых немцами. Капитан Адамович выехал из Москвы в Черновцы, взяв с 
собой фотографии наших агентов в Польше и Германии, – их он должен был показать 
четырем агентам, которым надлежало узнать этих людей на предварительно 
назначенных рандеву в Варшаве, Данциге (Гданьск), Берлине и Кракове. На 
фотографиях были запечатлены наши сотрудники, действовавшие под прикрытием 
дипломатических служб, торговых представительств или журналистской деятельности 
в этих городах. В задачу Фишера (Абеля) входило обучить четырех агентов основам 
радиосвязи.

Однако после того как Адамович был принят Серовым, возможно, в Черновцах, и 
договорился о материально-технической базе, необходимой для обучения агентов, 
он неожиданно исчез. Не найдя его, Серов изругал Фишера и доложил об 
исчезновении Адамовича Хрущеву. Фишер же, хотя и был сотрудником группы, не 
догадывался о бюрократических интригах и полагал, что если он доложил о 
двухдневном отсутствии Адамовича начальнику местного НКВД, то ему незачем 
докладывать также и мне в Москву. Можете себе представить мое состояние, когда 
я был вызван в кабинет к Берии, который приказал доложить о том, как проходит 
операция Адамовича. Он был в ярости, когда я не смог сообщить ничего нового, 
кроме информации недельной давности.

Зазвонил телефон. Это был Хрущев. Он начал возмущенно попрекать Берию тем, что 
к нему на Украину засылают некомпетентных людей и изменников, вмешивающихся в 
работу украинского НКВД. По его словам, местные кадры в состоянии провести сами 
всю необходимую работу.

– Этот ваш Адамович – негодяй! – прокричал он в трубку. – Он, по нашим данным, 
сбежал к немцам.

Линия правительственной связи давала возможность и мне слышать его сердитые 
слова. Берии явно не хотелось в моем присутствии отвечать в той же грубой 
манере, и он по возможности мягко сказал:

– Никита Сергеевич, тут у меня майор Судоплатов, заместитель начальника нашей 
разведки. За операцию Адамовича отвечает лично он. На любые ваши вопросы вы 
сможете получить ответ у него.

Взяв трубку, я начал объяснять, что Адамович компетентный работник, хорошо 
знает Польшу. Но Хрущев не стал слушать моих объяснений и оборвал меня. Он был 
убежден, что Адамович у немцев и его следует немедленно найти или выкрасть. 
Далее он заявил, что сломает мою карьеру, если я буду продолжать упорствовать, 
покрывая таких бандитов и негодяев, как Кост-Левицкий и Адамович. В сердцах он 
швырнул трубку, не дожидаясь моего ответа.

Реакция Берии была сдержанно официальной.

– Через два дня, – отчеканил он, – Адамович должен быть найден – живой или 
мертвый. Если он жив, его следует тут же доставить в Москву. В случае 
невыполнения указания члена Политбюро вы будете нести всю ответственность за 
последствия с учетом ваших прошлых связей с врагами народа в бывшем руководстве 
разведорганов.

Я вышел из кабинета с тяжелым чувством. Через десять минут мой телефон начал 
трезвонить не переставая. Контрразведка, погранвойска, начальники райотделов 
украинского и белорусского НКВД – все требовали фотографии Адамовича. По 
личному указанию Берии начался всесоюзный розыск. Прошло два дня, но на след 
Адамовича напасть так и не удалось. Я понимал, что мне грозят крупные 
неприятности. В последний момент, однако, я решил позвонить проживавшей в 
Москве жене Адамовича. По сведениям, которыми я располагал, в ее поведении за 
последние дни не было замечено ничего подозрительного. Как бы между прочим я 
осведомился, когда она в последний раз разговаривала со своим мужем. К моему 
удивлению, она поблагодарила меня за этот звонок и сказала, что ее муж два 
последних дня находится дома – у него сотрясение мозга и врачи из поликлиники 
НКВД запретили ему вставать с постели в течение по крайней мере нескольких дней.
 Я тут же позвонил генералу Новикову, начальнику медслужбы НКВД, и он 
подтвердил, что все так и есть на самом деле.

Надо ли описывать испытанное мной облегчение? Докладывая Берии как обычно в 
конце дня, я сообщил, что Адамович находится в Москве.

– Под арестом? – спросил Берия.

– Нет, – ответил я и начал объяснять ситуацию. Мы были в кабинете одни. Он 
грубо оборвал меня, употребляя слова, которых я никак не ожидал от члена 
Политбюро. Разъяренный, он описывал круги по своему огромному кабинету, 
выкрикивая ругательства в адрес меня и Адамовича, называя нас болванами, 
безответственными молокососами, компрометирующими НКВД в глазах партийного 
руководства.

– Почему вы молчите? – уставился он на меня, неожиданно прервав свою тираду.

Я ответил, что у меня страшная головная боль.

– Тогда немедленно, сейчас же, – бросил Берия, – отправляйтесь домой.

Прежде чем уйти, я заполнил ордер на арест Адамовича и зашел к Меркулову, 
который должен был его подписать. Однако, когда я объяснил ему, в чем дело, он 
рассмеялся мне в лицо и порвал бумагу на моих глазах. В этот момент головная 
боль стала совсем невыносимой, и офицер медслужбы отвез меня домой. На 
следующее утро позвонил секретарь Берии, он был предельно краток и деловит – 
нарком приказал оставаться дома три дня и лечиться, добавив, что хозяин 
посылает мне лимоны, полученные из Грузии. Расследование показало: Адамович, 
напившись в ресторане на вокзале в Черновцах, в туалетной комнате ввязался в 
драку и получил сильный удар по голове, вызвавший сотрясение мозга. В этом 
состоянии он сумел сесть на московский поезд, забыв проинформировать Фишера 
(Абеля) о своем отъезде. В ходе драки фотографии, которые ему нужно было 
показать четырем нашим агентам, оказались потерянными. Позднее их, правда, 
обнаружили на вокзале сотрудники украинского НКВД, полагавшие, что драку 
специально затеяли агенты абвера, пытаясь похитить Адамовича. Дело кончилось 
тем, что Адамовича уволили из НКВД и назначили сперва заместителем министра 
иностранных дел Узбекистана, а затем и министром. Я видел его еще один раз на 
театральной премьере в Москве в начале 50-х, но мы не поздоровались друг с 
другом.

К несчастью, мой конфликт с Серовым и Хрущевым на этом не закончился. Серов был 
замешан в любовной истории с известной польской оперной певицей 
Бандровска-Турска. В Москве он объявил о том, что лично завербовал ее. Все были 
в восторге – ведь певица пользовалась европейской славой и часто перед войной 
гастролировала в Москве и в других европейских столицах. Эйфория, однако, скоро 
прошла: с согласия Серова она выехала в Румынию, где наотрез отказалась 
встретиться в Бухаресте с нашим резидентом – советником полпредства. И Хрущев, 
и Берия получили тогда письмо от сотрудников украинского НКВД, обвинявших 
Серова в том, что он заводит шашни под видом выполнения своих оперативных 
обязанностей.

Серова срочно вызвали в Москву. Мне довелось быть в кабинете Берии в тот момент,
 когда он предложил Серову объяснить свои действия и ответить на обвинения в 
его адрес. Серов сказал, что на роман с Бандровска-Турска он получил разрешение 
от самого Хрущева, и это было вызвано оперативными требованиями. Берия разрешил 
ему позвонить из своего кабинета Хрущеву, но как только тот услышал, откуда 
Серов звонит, он тут же начал ругаться:

– Ты, сукин сын, – кричал он в трубку, – захотел втянуть меня в свои любовные 
делишки, чтобы отмазаться? Передай трубку товарищу Берии!

Мне было слышно, как Хрущев обратился к Берии со словами:

– Лаврентий Павлович! Делайте все что хотите с этим желторотым птенцом, только 
что выпорхнувшим из военной академии. У него нет никакого опыта в серьезных 
делах. Если сочтете возможным, оставляйте его на прежней работе. Нет – 
наказывайте как положено. Только не впутывайте меня в это дело и в ваши игры с 
украинскими эмигрантами.

Берия начал ругать Серова почем зря, грозясь уволить из органов с позором, 
называя мелким бабником, всячески оскорбляя и унижая. Честно говоря, мне было 
крайне неловко находиться в кабинете во время этой гневной тирады. Затем Берия 
неожиданно предложил Серову обсудить со мной, как можно выпутаться из этой 
неприятной истории. Мы пришли к выводу, что Серову не следует предпринимать 
попыток связаться с Бандровска-Турска – ни по оперативным, ни по каким-либо 
иным поводам. Ее отъезд в Румынию являлся весьма прискорбным фактом, поскольку 
выступления певицы во Львове или в Москве могли бы произвести благоприятное 
впечатление на общественное мнение в Польше и Западной Европе. В конце 1939-го 
и начале 1940 года важно было продемонстрировать, что ситуация в Галиции 
нормальная и обстановка вполне здоровая. В этом плане бегство певицы в Румынию 
являлось ударом по репутации Хрущева, не перестававшего утверждать, что Москве 
нечего беспокоиться, поскольку советизация Западной Украины проходит 
удовлетворительно, о чем свидетельствует, дескать, и та поддержка, которую 
оказывают этому процессу видные деятели украинской и польской культуры.

Престиж Хрущева пострадал и в результате других инцидентов. Например, в 1939 
году из Испании вернулся один из командиров наших партизанских формирований, 
капитан Прокопюк. Опытный оперативник, он вполне подходил для назначения на 
пост начальника отделения украинского НКВД, в задачу которого входила 
подготовка сотрудников к ведению партизанских операций на случай войны с 
Польшей или Германией. Услышав о нашем предложении, Хрущев тут же позвонил 
Берии с решительными возражениями. Берия вызвал к себе своего зама по кадрам 
Круглова и меня, так как именно я подписал представление на Прокопюка. 
Возражения Хрущева вызваны были, как выяснилось, тем, что в 1938 году брат 
Прокопюка, член коллегии наркомата просвещения Украины, был расстрелян как 
«польский шпион». Хрущев слышал, как Берия отчитывал Круглова и меня за то, что 
мы посылаем в Киев человека пусть в профессиональном плане и компетентного, но 
не приемлемого для местного партийного руководства.

Здесь мне хотелось бы сказать о том, кого Хрущев считал «приемлемым». Это 
Успенский, которого Хрущев ранее взял с собой на Украину в качестве главы НКВД. 
В Москве он возглавлял управление НКВД по городу и области и работал 
непосредственно под началом Хрущева. На Украине Успенский в 1938 году проводил 
репрессии, в результате которых из членов старого состава ЦК КПУ – более 100 
человек – лишь троих не арестовали.

Успенский, как только прибыл в Киев, вызвал к себе сотрудников аппарата и 
заявил, что не допустит либерализма, мягкотелости и длинных рассуждений, как в 
синагоге. Кто не хочет работать с ним, может подавать заявление. Кстати, 
некоторые из друзей жены так и сделали, воспользовавшись этим предложением. В 
присутствии большой аудитории Успенский подписал их заявления о переводе в 
резерв или назначение с понижением в должности – за пределами Украины. 
Успенский несет ответственность за массовые пытки и репрессии, а что касается 
Хрущева, то он был одним из немногих членов Политбюро, кто лично участвовал 
вместе с Успенским в допросах арестованных.

Во время репрессий 1938 года, когда Ежов потерял доверие Сталина и началась 
охота за чекистами-"изменниками". Успенский пытался бежать за границу. Он 
захватил с собой несколько чистых паспортов и скрылся, инсценировав 
самоубийство, но тело «утопленника» не обнаружили. Хрущев запаниковал и 
обратился к Сталину и Берии с просьбой объявить розыск Успенского. Поиски 
велись весьма интенсивно, и вскоре мы поняли, что жена Успенского знает: он не 
утонул, а где-то скрывается. Она своим поведением не то чтобы прямо выдала его, 
но нам это стало ясно. В конце концов он сам сдался в Сибири после того, как 
заметил в Омске группу наружного наблюдения.

С тех пор, как только речь заходила об использовании кого-либо из офицеров 
украинского НКВД, наше руководство тут же ссылалось надело Успенского, 
напоминая слова, сказанные в этой связи Хрущевым:

– Никому из чекистов, кто с ним работал, доверять нельзя.

Между тем во время допроса Успенский показал, что они с Хрущевым были близки, 
дружили домами, и всячески старался всех убедить, что был всего лишь послушным 
солдатом партии. Поведение Успенского сыграло роковую роль в судьбе его жены – 
ее арестовали через три дня после того, как он сдался властям. Приговоренная к 
расстрелу за помощь мужу в организации побега, она подала прошение о 
помиловании, и тут, как рассказывал мне Круглов, вмешался Хрущев: он 
рекомендовал Президиуму Верховного Совета отклонить ее просьбу о помиловании.

Эта история произвела на меня сильное впечатление. Круглов, хорошо знакомый с 
практикой работы Центрального Комитета (до НКВД он работал в аппарате ЦК), 
подтвердил, что члены Политбюро могли лично вмешиваться в решение судеб людей, 
особенно членов семей врагов народа. Я впервые узнал, что вмешательство в этих 
случаях направлено не на спасение жизни невинных людей, а является способом 
избавления от нежелательных свидетелей. В архивах в списке жен видных деятелей 
партии, Красной Армии и НКВД, приговоренных к расстрелу, я нашел также имя жены 
Успенского. Ее смертный приговор, как и приговоры другим женам репрессированных 
руководителей, сначала утверждался высшими партийными инстанциями.




Канун схватки с Гитлером и противоречивость предупреждений разведки


После своего назначения заместителем начальника разведслужбы в марте 1939 года 
я напомнил Берии о судьбе Зубова, все еще находившегося в тюрьме за 
невыполнение приказа о финансировании переворота в Югославии. Этот человек, 
сказал я Берии, – преданный и опытный офицер разведки. Берия, знавший Зубова на 
протяжении семнадцати лет, сделал вид, что ничего не слышал, хотя именно Зубов 
сыграл значительную роль в том, что Берия сумел добраться до вершин власти. В 
1922 году Зубов возглавлял отделение разведки, следившее за тайными связями 
грузинских меньшевиков и их агентуры в Турции. Основываясь на зубовской 
информации, Берия доложил Дзержинскому и Ленину о готовившемся восстании и об 
успешном подавлении его в самом зародыше. Этот доклад обсуждался на пленуме ЦК 
партии и фактически послужил основанием для назначения Берии на должность 
начальника ГПУ Закавказья. Зубов оставался в дружеских отношениях и с самим 
Берией, и с его заместителем Богданом Кобуловым: приезжая в Москву из Грузии, 
Кобулов неизменно останавливался на квартире Зубова.

Осенью 1939 года, после захвата Польши немцами, нам в руки попали полковник 
Станислав Сосновский, бывший руководитель польской спецслужбы в Берлине, и 
князь Януш Радзивилл, богатый польский аристократ, имевший немалый политический 
вес. Оба были помешены на Лубянку для активной разработки их в качестве наших 
агентов.

Ради спасения Зубова я предложил Берии поместить его в одну камеру с 
полковником Сосновским. Зубов бегло говорил на французском, немецком и 
грузинском. Берия согласился, и Зубова перевели из Лефортова, где его 
безжалостно избивали по приказу того самого Кобулова, который когда-то, 
приезжая из Грузии, останавливался у него дома. Его мучителем был печально 
знаменитый Родос, пытавшийся выбить признание путем нечеловеческих пыток: 
Зубову дробили колени. В результате Зубов стал инвалидом, но на самооговор он 
так и не пошел.

Против перевода Зубова из Лефортова на Лубянку возражал начальник следственной 
части Сергиенко, хотя я объяснил ему, что мой интерес к Зубову и его судьбе 
вызван чисто оперативными соображениями и согласован с Берией. В ответ на это 
Сергиенко, отказавшись переводить Зубова, заявил:

– Я буду лично докладывать об этом случае наркому. Подонок Зубов отказывается 
признать свою вину, что не выполнил прямого приказа руководства!

В свою очередь я доложил Берии, что Сергиенко отказывается выполнять переданное 
ему распоряжение. Берия тут же взял трубку, вызвал Сергиенко и стал его 
отчитывать, под конец сказал, что если через пятнадцать минут тот не выполнит 
его приказание, ему не сносить головы. Сергиенко пытался что-то возразить, но 
Берия не стал слушать его объяснений.

Берия часто был весьма груб в обращении с высокопоставленными чиновниками, но с 
рядовыми сотрудниками, как правило, разговаривал вежливо. Позднее мне пришлось 
убедиться, что руководители того времени позволяли себе грубость лишь по 
отношению к руководящему составу, а с простыми людьми члены Политбюро вели себя 
подчеркнуто вежливо.

Зубов, находясь с Сосновским в одной камере, содействовал его вербовке. Он 
убедил его, что сотрудничество с немецкой или польской спецслужбами не сулит 
ему никакой перспективы на будущее, поэтому имеет прямой смысл сотрудничать с 
русской разведкой. В 30-х годах Сосновский, будучи в Берлине польским 
резидентом, руководил весьма эффективной агентурной сетью. Он выступал под 
видом польского аристократа, содержал конюшню. Своих агентов, в основном это 
были привлекательные молодые женщины, он, как правило, внедрял в штаб-квартиру 
нацистской партии и секретариат министерства иностранных дел. В 1935 году 
гестапо удалось засветить большую часть его агентуры, а самого Сосновского 
арестовать за шпионаж. Следователям на Лубянке он показал, что разоблаченных 
агентов казнили в тюрьме Плетцензее прямо у него на глазах. Поляки обменяли его 
на руководителя немецкой общины в Польше, обвиненного в шпионаже в пользу 
Германии.

В 1937 году военный суд в Варшаве осудил Сосновского за растрату выделенных на 
агентуру средств, и он отбывал срок в Восточной Польше. Двумя годами позже 
части Красной Армии освободили заключенных из тюрем. Что же касается 
Сосновского, то из польской тюрьмы его «переселили» в тюрьму НКВД.

От Сосновского мы получили информацию, что двое из его агентов все еще 
продолжали действовать. Кроме того, он подал идею использовать связи князя 
Радзивилла и сделать его посредником между нашим руководством и Германом 
Герингом, одним из заместителей Гитлера. Сосновский пошел на сотрудничество с 
нами, после того как мы представили ему имеющиеся у нас данные об его 
агентурной сети в Берлине и он понял, что нам известно все о его прошлом. Это 
был человек, который слишком много знал, и было бы просто неразумно позволить 
ему улизнуть и не заставить работать на нас. Контроль над ним помог нам 
использовать два его важных источника информации, находившихся в Германии, – 
они пригодились нам в 1940 году и в первые два года войны.

После того как Зубов сумел оценить потенциальные возможности Сосновского для 
нашей разведки и помог завербовать его, я предложил использовать Зубова в 
качестве сокамерника князя Радзивилла. Берия согласился с моим предложением. 
Зубова перевели в камеру Радзивилла, и он находился там в течение месяца. К 
этому времени условия содержания Зубова изменились: ему позволяли обедать и 
ужинать у меня в кабинете, причем еду мы заказывали в нашем ресторане. Все еще 
находясь под стражей, он в сопровождении конвоира ходил в поликлинику НКВД на 
медицинские процедуры. В конце концов его освободили в 1941 году вскоре после 
начала войны, и я взял его к себе в аппарат начальником отделения. Он 
проработал в органах до самого конца войны, но в 1946 году, когда министром 
госбезопасности стал Абакумов, Зубову пришлось срочно выйти в отставку. В свое 
время именно Абакумов был причастен к делу Зубова и отдавал приказы жестоко 
избивать его.

Князем Радзивиллом занимался лично Берия. Он сумел убедить Радзивилла, что тот 
должен выступить в роли посредника между советским правительством и Герингом 
для выяснения деликатных вопросов во взаимоотношениях обеих стран. Мы держали в 
поле зрения Радзивилла начиная с середины 30-х годов и знали, что князь 
принимал Геринга в своем поместье под Вильнюсом, где тот любил охотиться 
(позднее эта часть территории отошла к Литве, а в то время принадлежала Польше).
 Кстати, в своих мемуарах Радзивилл вспоминает о встречах с Берией, который при 
прощании с ним как-то изрек: «Такие люди, как вы, князь, всегда будут нам 
нужны».

Об освобождении Радзивилла ходатайствовали перед нами представители знатных 
аристократических родов Великобритании, Италии и Швеции. В 1940 году после того,
 как Берия завербовал его в качестве нашего агента влияния, я организовал 
отъезд Радзивилла в Берлин. Из Берлина мы получали сведения о нем от своей 
резидентуры: его часто видели на дипломатических приемах в обществе Геринга. В 
том же году мне было приказано разработать варианты выхода на связь с ним через 
нашего агента. Мы решили в данном случае связываться с князем по открытым 
каналам, поскольку он являлся заметной в обществе фигурой и мог свободно 
посещать советское посольство, не вызывая подозрений. Его, в частности, могла 
интересовать судьба фамильной собственности, оказавшейся на оккупированной 
территории.

В 1940 году Радзивилла дважды принимал наш резидент в Берлине Амаяк Кобулов, 
докладывавший об этих встречах Центру. Однако Кобулову не давали никаких 
инструкций по оперативному использованию польского князя в контактах с немцами. 
Мы не слишком верили в искренность Радзивилла и поэтому решили не обращаться к 
нему, тем более что его политические контакты не сулили нам никакой немедленной 
выгоды. Перед тем как Германия развязала против нас войну, фактически не было 
таких проблем, где бы можно было его использовать для прощупывания позиции 
немцев по тому или иному деликатному вопросу: ведь все это время Молотов и наш 
посол Деканозов поддерживали конфиденциальные отношения с Риббентропом и послом 
Германии Шулленбургом.

Было известно, что Радзивилл не имеет выхода на информацию 
военно-стратегического характера. Наше решение сводилось к тому, чтобы 
проявлять максимум терпения и просто ждать, пока Радзивилл поедет в Швейцарию 
или Швецию, где он будет вне немецкого контроля, и только там войти с ним в 
контакт. Насколько мне известно, он так туда и не поехал. После нападения 
Гитлера на СССР Радзивилл как бы ушел в тень, но, по нашим сведениям, оставался 
в Германии и приезжал в Польшу, наслаждаясь жизнью, насколько это было возможно.
 В 1942 году на какое-то время его следы затерялись. Оглядываясь назад, я вижу, 
что мы явно переоценили и личные связи Радзивилла, и его влияние на Геринга…

Известная актриса Ольга Чехова, бывшая жена племянника знаменитого писателя, 
была близка к Радзивиллу и к Герингу и через родню в Закавказье связана с 
Берией. Позднее она была на личной связи в 1946—1950-х годах у сменившего Берию 
министра госбезопасности Абакумова. Первоначально предполагалось использовать 
именно ее для связи с Радзивиллом. У нас существовал план убийства Гитлера, в 
соответствии с которым Радзивилл и Ольга Чехова должны были при помощи своих 
друзей среди немецкой аристократии обеспечить нашим людям доступ к Гитлеру. 
Группа агентов, заброшенных в Германию и находившихся в Берлине в подполье, 
полностью подчинялась боевику Игорю Миклашевскому, прибывшему в Германию в 
начале 1942 года.

Бывший чемпион по боксу Миклашевский, выступая как советский перебежчик, 
приобрел в Берлине немалую популярность после своего знакомства с чемпионом 
Германии по боксу Максом Шмелингом в 1942 или 1943 году, от которого получил 
рекомендательное письмо. Миклашевский оставался в Берлине до 1944 года.

Дядя Миклашевского бежал из Советского Союза в начале войны и стал одним из 
активных участников немецкого антибольшевистского комитета за освобождение СССР.
 Он с гордостью принял своего племянника, оказывая ему всяческую поддержку как 
политическому противнику советской власти. В 1942 году Миклашевскому удалось на 
одном из приемов встретиться с Ольгой Чеховой. Он передал в Москву, что можно 
будет легко убрать Геринга, но Кремль не проявил к этому особого интереса. В 
1943 году Сталин отказался от своего первоначального плана покушения на Гитлера,
 потому что боялся: как только Гитлер будет устранен, нацистские круги и 
военные попытаются заключить сепаратный мирный говор с союзниками без участия 
Советского Союза.

Подобные страхи не были безосновательными. Мы располагали информацией о том, 
что летом 1942 года представитель Ватикана в Анкаре по инициативе папы Пия XII 
беседовал с немецким послом Францем фон Папеном, побуждая его использовать свое 
влияние для подписания сепаратного мира между Великобританией, Соединенными 
Штатами и Германией. Помимо этого сообщения от нашего резидента в Анкаре, 
советская резидентура в Риме сообщала о встрече папы с Майроном Тейлором, 
посланником Рузвельта в Ватикане для обсуждения беседы кардинала Ронкалли 
(позднее он стал папой Иоанном XXIII) с фон Папеном. Подобное сепаратное 
соглашение ограничило бы и наше влияние в Европе, исключив Советский Союз из 
будущего европейского альянса. Никто из кремлевских руководителей не хотел, 
чтобы подобный договор был заключен. Сталин приказал ликвидировать фон Папена, 
поскольку тот являлся ключевой фигурой, вокруг которого вертелись замыслы 
американцев и англичан по созданию альтернативного правительства в случае 
подписания сепаратного мира. Однако, как я уже упоминал ранее, покушение 
сорвалось, так как болгарский боевик взорвал гранату раньше времени и лишь 
легко ранил фон Папена.

У нас также имелись сведения, хотя и не особенно подробные, о прямых контактах 
американцев с фон Папеном в Стамбуле.

Миклашевский бежал во Францию в 1944 году после ликвидации своего дяди. Во 
Франции он оставался на протяжении двух лет уже после окончания войны, 
выслеживая бежавших на Запад власовцев – остатки армии предателя 
генерал-лейтенанта Власова. В 1947 году Миклашевский вернулся в Советский Союз, 
был награжден орденом Красного Знамени и возобновил свою боксерскую карьеру, 
которой оставался верен до выхода на пенсию.



Немало написано о том, какими разведывательными данными мы располагали перед 
началом Великой Отечественной войны, свидетельствовавшими о неизбежном 
нападении Германии на нашу страну. Позиция Сталина спокойно ожидавшего 
вторжения вместо того, чтобы вовремя поднять войска по тревоге, часто 
объявляется одной из причин тех поражений и тяжелейших потерь, которые понесла 
Красная Армия в 1941 году. Вообще говоря, я согласен, что руководство страны не 
смогло правильно оценить полученную по разведывательным каналам информацию, но 
надо сначала разобраться с вопросом, что представляла собою эта информация.

Разведка НКВД сообщала об угрозе войны с ноября 1940 года. К этому времени 
Журавлев и Зоя Рыбкина завели литерное дело под оперативным названием «Затея», 
где собирались наиболее важные сообщения о немецкой военной угрозе. В этой 
папке находились весьма тревожные документы, беспокоившие советское руководство,
 поскольку они ставили под сомнение искренность предложений по разделу мира 
между Германией, Советским Союзом, Италией и Японией, сделанных Гитлером 
Молотову в ноябре 1940 года в Берлине. По этим материалам нам было легче 
отслеживать развитие событий и докладывать советскому руководству об основных 
тенденциях немецкой политики. Материалы из литерного дела «Затея» нередко 
докладывались Сталину и Молотову, а они пользовались нашей информацией как для 
сотрудничества с Гитлером, так и для противодействия ему.

Хотя полученные разведданные разоблачали намерения Гитлера напасть на Советский 
Союз, однако многие сообщения противоречили друг другу. В них отсутствовали 
оценки немецкого военного потенциала: танковых соединений и авиации, 
расположенных на наших границах и способных прорвать линию обороны частей 
Красной Армии. Никто в службе госбезопасности серьезно не изучал реальное 
соотношение сил на советско-германской границе. Вот почему сила гитлеровского 
удара во многом была неожиданной для наших военачальников, включая маршала 
Жукова, в то время начальника Генштаба. В своих мемуарах он признается, что не 
представлял себе противника, способного на такого рода крупномасштабные 
наступательные операции, с танковыми соединениями, действующими одновременно в 
нескольких направлениях.

В разведданных была упущена качественная оценка немецкой тактики «блицкрига». 
По немецким военно-стратегическим играм мы знали, что длительная война 
потребует дополнительных экономических ресурсов и полагали, что если война все 
же начнется, то немцы прежде всего попытаются захватить Украину и богатые 
сырьевыми ресурсами районы для пополнения продовольственных запасов. Это была 
большая ошибка: военная разведка и НКВД не смогли правильно информировать 
Генштаб, что цель немецкой армии в Польше и Франции заключалась не в захвате 
земель, а в том, чтобы сломить и уничтожить боевую мощь противника.

Как только Сталин узнал о том, что немецким генштабом проводятся учения по 
оперативно-стратегическому и материально-техническому снабжению на случай 
затяжной войны, он немедленно отдал приказ ознакомить немецкого военного атташе 
в Москве с индустриально-военной мощью Сибири. В апреле 1941 года ему разрешили 
поездку по новым военным заводам, выпускавшим танки новейших конструкций и 
самолеты. Через свою резидентуру в Берлине мы распространяли слухи в 
министерствах авиации и экономики, что война с Советским Союзом обернется 
трагедией для гитлеровского руководства, особенно если война окажется 
длительной и будет вестись на два фронта.

Десятого января 1941 гола Молотов и посол Германии в Москве Фридрих 
Вернерфондер Шулленбург подписали секретный протокол об урегулировании 
территориальных вопросов в Литве. Германия отказывалась от своих интересов в 
некоторых областях Литвы и обмен на семь с половиной миллионов американских 
долларов золотом. В то время я не знал о существовании этого протокола. Меня 
лишь кратко уведомили, что нам удалось достичь соглашения с немцами по 
территориальным опросам в Прибалтике и об экономическом сотрудничестве на 1941 
год.

Сведения о дате начала войны Германии с Советским Союзом, поступавшие к нам, 
были самыми противоречивыми. Из Великобритании и США мы получали сообщения от 
надежных источников, что вопрос о нападении немцев на СССР зависит от тайной 
договоренности с британским правительством, поскольку вести войну на два фронта 
было бы чересчур опасным делом.

От нашего полпреда в Вашингтоне Уманского и резидента в Нью-Йорке Овакимяна к 
нам поступили сообщения, что сотрудник британской разведки Монтгомери Хайд, 
работавший на Уильяма Стивенсона из Британского координационного центра 
безопасности в Эмпайр-Стейт билдинг, сумел подбросить «утку» в немецкое 
посольство в Вашингтоне. Дезинформация была отменной: если Гитлер вздумает 
напасть на Англию, то русские начнут войну против Гитлера.

Анализируя поступавшую в Союз информацию из самых надежных источников военной 
разведки и НКВД, ясно видишь, что около половины сообщений – до мая и даже июня 
1941 года – подтверждали; да, война неизбежна. Но материалы также показывали, 
что столкновение с нами зависело оттого, урегулирует ли Германия свои отношения 
с Англией. Так, Филби сообщал, что британский кабинет министров разрабатывает 
планы нагнетания напряженности и военных конфликтов между Германией и СССР, с 
тем, чтобы спровоцировать Германию. В литерном деле «Черная Берта» есть ссылка 
на информацию, полученную от Филби или Кэрнкросса о том, что британские агенты 
заняты распространением слухов в Соединенных Штатах о неизбежности войны между 
Германией и Советским Союзом; ее якобы должны были начать мы, причем 
превентивный удар собирались нанести в Южной Польше. Папка с этими материалами 
день ото дня становилась все более пухлой. К нам поступали новые данные о том, 
как британская сторона нагнетает страх среди немецких высших руководителей в 
связи с подготовкой Советов к войне. Поступали к нам и данные об усилившихся 
контактах зондажного характера британских представителей с германскими в 
поисках мирного разрешения европейского военного конфликта.

Между тем, по словам Берии, Сталин и Молотов решили по крайней мере оттянуть 
военный конфликт и постараться улучшить положение, применив тот план, от 
которого отказались в 1938 году. План этот предусматривал свержение 
югославского правительства, подписавшего договор о сотрудничестве с Гитлером. И 
вот в марте 1941 года военная разведка и НКВД через свои резидентуры активно 
поддержали заговор против прогерманского правительства в Белграде. Тем самым 
Молотов и Сталин надеялись укрепить стратегические позиции СССР на Балканах. 
Новое антигерманское правительство, по их мнению, могло бы затянуть итальянскую 
и германскую операции в Греции.

Генерал-майор Мильштейн, заместитель начальника военной разведки, был послан в 
Белград, чтобы оказать помощь в военном свержении прогерманского правительства. 
С нашей стороны в этой акции участвовал Алахвердов. К этому моменту, с помощью 
МИДа, в Москве нам удалось завербовать югославского посла в Советском Союзе 
Гавриловича. Его совместно разрабатывали Федотов, начальник контрразведки, и я. 
У нас, однако, сложилось впечатление, что он вел двойную игру, так как каждую 
неделю связывался с представителями Великобритании в Москве.

Через неделю после переворота мы подписали пакт о взаимопомощи с новым 
правительством в Белграде. Реакция Гитлера на этот переворот была быстрой и 
весьма эффективной. Шестого апреля, через день после подписания пакта, Гитлер 
вторгся в Югославию – и уже через две недели югославская армия оказалась 
разбитой. Более того, Болгария, через которую прошли немецкие войска, хотя была 
в зоне наших интересов, поддержала немцев.

Гитлер ясно показал, что не считает себя связанным официальными и 
конфиденциальными соглашениями – ведь секретные протоколы Пакта 
Молотова—Риббентропа предусматривали предварительные консультации, перед тем 
как принимать те или иные военные шаги. И хотя обе стороны вели активные 
консультации по разделу сфер влияния с ноября 1940 по март 1941 года, в их 
отношениях сохранялась атмосфера взаимного недоверия. Гитлер был удивлен 
событиями в Белграде, а мы, со своей стороны, не менее удивлены его быстрым 
вторжением в Югославию.

Мне приходится признать, что мы не ожидали такого тотального и столь быстрого 
поражения Югославии. Во время всех этих событий 18 апреля 1941 года я подписал 
специальную директиву, в которой всем нашим резидентурам в Европе 
предписывалось всемерно активизировать работу агентурной сети и линий связи, 
приведя их в соответствие с условиями военного времени.

Аналогичную директиву по своей линии направила и военная разведка. Мы также 
планировали послать в Швейцарию группу опытных оперативников, включая болгарина 
Афанасьева. Им надлежало быть связными надежных источников с использованием 
своего прикрытия в нейтральной Швейцарии. С этой страной не существовало прямой 
связи, и наши агенты должны были ехать поездом через Германию, с пересадкой в 
Берлине. В связи с этим было решено усилить наши резидентуры в Германии и 
Польше. Некоторых оперативников мы направили в Берлин, перебросив их из Италии 
и Франции. К этому времени Бельгия была уже оккупирована. Мы не всегда успевали 
за столь стремительным развитием событий; нашим немецким агентам мы не сумели 
оперативно доставить радиооборудование, батареи, запасные части, и, хуже того, 
эти люди не были достаточно подготовлены ни с точки зрения основ разведработы, 
ни с точки зрения владения искусством радиосвязи.

Постепенно мы начали уделять больше внимания политическим беженцам, прибывшим в 
Москву из стран, оккупированных немцами. До своего бегства в Великобританию 
Бенеш приказал сформировать чешский легион, который был направлен в Польшу под 
командованием молодого подполковника Свободы.

После предварительных контактов с нашей резидентурой в Варшаве Свобода перешел 
со своей частью в Западную Украину. Фактически после разоружения его легиона, 
получив статус неофициального посланника, он жил на явочной квартире и на моей 
даче в пригороде Москвы. С ним регулярную связь поддерживал Маклярский. Мы 
держали Свободу в резерве. В мае и в июне, перед самым началом войны, мы начали 
обсуждать с ним план формирования чешских частей в Советском Союзе, чтобы затем 
выбросить их в немецкий тыл для ведения партизанских операций в Чехословакии. Я 
очень хорошо помню этого человека – неизменно вежливого и неизменно 
выдержанного, державшегося с большим достоинством.

Между тем Сталин и Молотов распорядились о передислокации крупных армейских 
соединении из Сибири к границам с Германией. Они прибывали на защиту западных 
границ в течение апреля, мая и начала июня. В мае, после приезда из Китая в 
Москву Эйтингона и Каридад Меркадер, я подписал директиву о подготовке русских 
и других национальных эмигрантских групп в Европе для участия в 
разведывательных операциях в условиях войны.

Сегодня нам известно, что тайные консультации Гитлера, Риббентропа и Молотова о 
возможном соглашении стратегического характера между Германией. Японией и 
Советским Союзом создали у Сталина и Молотова иллюзорное представление, будто с 
Гитлером можно договориться. До самого последнего момента они верили, что их 
авторитет и военная мощь, не раз демонстрировавшаяся немецким экспертам, 
отсрочат воину по крайней мере на год, пока Гитлер пытается мирно уладить свои 
споры с Великобританией. Сталина и Молотова раздражали иные точки зрения, 
шедшие вразрез с их стратегическими планами по предотвращению военного 
конфликта. Это объясняет грубые пометки Сталина на докладе Меркулова от 16 июня 
1941 года в котором говорилось о явных признаках надвигавшейся войны. Тот факт, 
что Сталин назначил себя главой правительства в мае 1941 года, ясно показывал: 
он возглавит переговоры с Гитлером и уверен, что сможет убедить того не 
начинать войну. Известное заявление ТАСС от 14 июня подтверждало: он готов на 
переговоры и на этот раз будет вести их сам. Хотя в Германии вовсю шли 
крупномасштабные приготовления к войне, причем уже давно, Сталин и Молотов 
считали, что Гитлер не принял окончательного решения напасть на нашу страну и 
что внутри немецкого военного командования существуют серьезные разногласия по 
этому вопросу. Любопытен тот факт, что заявление ТАСС вышло в тот самый день, 
когда Гитлер определил окончательную дату вторжения. Следует также упомянуть 
еще о нескольких малоизвестных моментах.

В мае 1941 года немецкий «Юнкерс-52» вторгся в советское воздушное пространство 
и, незамеченный, благополучно приземлился на центральном аэродроме в Москве 
возле стадиона «Динамо». Это вызвало переполох в Кремле и привело к волне 
репрессий в среде военного командования: началось с увольнений, затем 
последовали аресты и расстрел высшего командования ВВС. Это феерическое 
приземление в центре Москвы показало Гитлеру, насколько слаба боеготовность 
советских вооруженных сил.

Второй факт. Военное руководство и окружение Сталина питали иллюзию, будто мощь 
Красной Армии равна мощи сил вермахта, сосредоточенных у наших западных границ. 
Откуда такой просчет? Во-первых, всеобщая воинская повинность была введена 
только в 1939 году, и, хотя Красная Армия утроила свой численный состав, в ней 
не хватало людей с высшим военным образованием, поскольку более тридцати тысяч 
кадровых командиров подверглись в 30-х годах репрессиям. Количество военных 
училищ и школ, открытых в 1939 году, хотя и впечатляло, но их не хватало. 
Правда, половину репрессированных высших армейских чинов возвратили из тюрем и 
лагерей ГУЛАГа в армию, но их явно было недостаточно, чтобы справиться с 
обучением всей массы новобранцев. Жуков и Сталин переоценили возможности наших 
танковых соединений, сухопутных и военно-воздушных сил. Они не совсем ясно 
представляли себе, что такое современная война в плане координации действий 
всех родов войск – пехоты, авиации, танков и служб связи. Им казалось, что 
главное – это количество дивизий и они способны будут сдержать любое 
наступление и воспрепятствовать немецкому продвижению на советскую территорию. 
Вопреки точке зрения руководства, командующий ВМС страны Кузнецов трезво 
оценивал реальные возможности наших военно-морских сил и превосходство немцев 
на морском театре военных действий. Основываясь на своем опыте в Испании (он 
был там военно-морским атташе), весной 1941 года Кузнецов разработал и ввел 
предварительную систему боеготовности: готовность No 3– в боеготовности 
находятся дежурные огневые средства; готовность No 2 – принимаются все меры по 
подготовке отражения возможного нападения противника; готовность No 1 – флот 
готов немедленно начать военные действия. Вот почему наши ВМС, подвергшиеся 
неожиданному нападению на Балтике и на Черном море, смогли почти без потерь 
отразить первый удар врага.

НКВД и военная разведка должны нести ответственность за недооценку мощного 
потенциала немецких вооруженных сил. Эти ведомства были слишком заняты 
получением политической информации и недостаточно занимались изучением тактики 
вермахта.

Ясно помню последние предвоенные дни. Только что вернулся из Китая Эйтингон. 
Вместе с матерью Рамона Меркадера нас троих награждал в Кремле Калинин за акцию 
против Троцкого в Мексике. Вся атмосфера, казалось, излучала энтузиазм и 
уверенность. Но 16 июня из Кремля вернулись Фитин и Меркулов, народный комиссар 
госбезопасности, – оба чем-то встревоженные. Фитин тут же вызвал меня и 
Мельникова, своего заместителя по Дальнему Востоку, и сказал, что Хозяин (так 
между собой мы называли Сталина) нашел его доклад противоречивым и приказал 
подготовить более убедительное заключение по всей разведывательной информации 
касавшейся вопроса о возможном начале войны с Германией.

В отличие от генерала Ивашутина и других авторов мемуаров, я не помню гневных 
пометок Берии на докладных записках агента «Ястреб»: «Это британская 
дезинформация. Найти, кто является автором этой провокации и наказать». Я 
вообще не помню никакого агента с кодовой кличкой «Ястреб». Кроме того, в 
разведке и службе безопасности не было традиции писать на докладных пространные 
замечания.

Столь же невероятна и приписываемая Берии резолюция отозвать и наказать нашего 
посла в Берлине Деканозова, бывшего начальника разведки НКВД, за то, что он 
бомбардировал его «дезинформацией». Те же люди заявляют, что Берия писал 
Сталину 21 июня, предлагая отозвать Деканозова, но это вообще было вне его 
компетенции, поскольку Деканозов перешел на работу в наркомат иностранных дел и 
докладывал непосредственно Молотову.

Как было сказано выше, сообщения разведки о возможном начале немецкого 
вторжения были противоречивы. Так, Зорге сообщал из Токио, что вторжение 
планируется на 1 июня. В то же время, наша резидентура из Берлина сообщала, что 
вторжение планируется на 15 июня. До этого, 11 марта, военная разведка 
докладывала, что немецкое вторжение намечено на весну. Картина еще больше 
запутывалась из-за намерения руководства начать переговоры с немцами.

На коктейле в немецком посольстве в Москве за несколько дней до начала войны 
Зоя Рыбкина заметила, что со стен сняты некоторые украшения и картины. Пытаясь 
определить новые места для установки подслушивающих устройств, она обнаружила, 
что посольские работники паковали чемоданы для отъезда. Это нас крайне 
обеспокоило.

В отеле «Метрополь» Яковлев, Райхман и Рясной. координаторы 
контрразведывательных операций против немцев в Москве, перехватили двух 
немецких курьеров перевозивших дипломатическую почту. Одного заперли в кабине 
лифта, в то время как второго закрыли в ванной комнате номера «люкс», где они 
жили. Когда курьер, находившийся в лифте, понял, что блокирован, он нажал на 
кнопку вызова лифтера. «Вызволили» его, естественно, работники контрразведки, 
которые за пять минут, имевшихся в их распоряжении, открыли его дипломат в 
«люксе» и сфотографировали содержимое. Среди документов находилось письмо посла 
Шулленбурга Риббентропу, в котором он писал, что может быть посредником в 
урегулировании советско-германских противоречий. В то же время Шулленбург 
докладывал, что инструкции по сокращению персонала посольства выполнены и 
дипломаты уезжают в Германию по намеченному графику. Хотя признаки 
приближающейся войны были очевидны, этот документ, позиция Шулленбурга и его 
высокая репутация подтверждали, что дверь к мирному урегулированию все еще не 
закрыта.

В тот день, когда Фитин вернулся из Кремля, Берия, вызвав меня к себе, отдал 
приказ об организации особой группы из числа сотрудников разведки в его 
непосредственном подчинении. Она должна была осуществлять 
разведывательно-диверсионные акции в случае войны. В данный момент нашим первым 
заданием было создание ударной группы из числа опытных диверсантов, способных 
противостоять любой попытке использовать провокационные инциденты на границе 
как предлог для начала войны. Берия подчеркнул, что наша задача – не дать 
немецким провокаторам возможности провести акции, подобные той, что была 
организована против Польши в 1939 году, когда они захватили радиостанцию в 
Гляйвице на территории Германии. Немецкие провокаторы вышли в эфир с 
антигерманскими заявлениями, а затем расстреляли своих же уголовников, 
переодетых в польскую форму, так что со стороны все выглядело, будто на 
радиостанцию действительно напало одно из подразделений польской армии.

Я немедленно предложил, чтобы Эйтингон был назначен моим заместителем. Берия 
согласился, и в канун войны мы стали искать людей, способных составить костяк 
специальной группы, которую можно было бы перебрасывать по воздуху в районы 
конфликта на наших европейских и дальневосточных границах. Военный опыт 
Эйтингона был значительно больше моего, и поэтому в этом вопросе я в 
значительной степени полагался на его оценки – именно он выступал связующим 
звеном между нашей группой и военным командованием. Вместе с ним мы составляли 
планы уничтожения складов с горючим, снабжавших немецкие моторизованные 
танковые части, которые уже начали сосредоточиваться у наших границ.

20 июня 1941 года Эйтингон сказал мне, что на него произвел неприятное 
впечатление разговор с генералом Павловым, командующим Белорусским военным 
округом. Поскольку они с Эйтингоном знали друг друга по Испании, он попросил 
дружеского совета у Павлова, на какие пограничные районы, по его мнению, 
следовало бы обратить особое внимание, где возможны провокации со стороны 
немцев. В ответ Павлов заявил нечто, по мнению Эйтингона, невразумительное, он, 
казалось, совсем ничего не понимал в вопросах координации действий различных 
служб в современной войне. Павлов считал, что никаких особых проблем не 
возникнет даже в случае, если врагу удастся в самом начале перехватить 
инициативу на границе, поскольку у него достаточно сил в резерве, чтобы 
противостоять любому крупному прорыву. Одним словом, Павлов не видел ни 
малейшей нужды в подрывных операциях для дезорганизации тыла войск противника.

21 июня я оставался у себя в кабинете всю ночь, несмотря на то, что мы с женой 
условились поехать вечером на дачу. За год до этого она решила уйти с 
оперативной Работы в Центре и стала преподавать в Высшей школе НКВД как 
инструктор по оперативной работе с агентурой. Из школы она ушла и субботу 21 
июня примерно в три часа дня. Фитин в этот вечер встречался с Гавриловичем, 
югославским послом, на своей даче. Так что в эту роковую ночь я был 
единственным из начальства, кто находился на работе. По нашим правилам мы могли 
уйти с работы только после того, как позвонит секретарь наркома и передаст 
разрешение шефа идти домой. Начальники отделов обычно уходили в восемь, 
отправляясь домой или на явочные квартиры для встреч с агентами, а затем 
возвращались к себе на работу в десять или одиннадцать вечера, чтобы обобщить 
полученные от агентуры сообщения, которые тут же запирались в сейфы. По 
субботам, однако, никто, как правило, после восьми на работу не возвращался.

На этот раз я не получал разрешения уйти с работы ни от секретаря Берии, ни от 
Меркулова и остался у себя в кабинете, только позвонил домой и предупредил, что 
буду поздно. Жена согласилась ждать меня дома и спокойно уснула. Ожидая звонка 
от начальства, я стал просматривать документы, но после шести ни почты, ни 
новых сообщений не поступало. Был только один звонок – от командующего 
пограничными войсками Масленникова. Он был явно разочарован, когда я сказал, 
что Особая группа будет готова к действию не раньше чем через десять дней. Я 
знал, что ни Берии, ни Меркулова нет на месте, но секретариат ожидает их в 
любую минуту: они были вызваны к Хозяину. Я оставался в кабинете, просматривая 
бумаги. Меня одолевали тревожные мысли, но мне и в голову не могло прийти, 
какая беда вскоре обрушится на всех нас. Конечно, я чувствовал угрозу военной 
провокации или конфликта, но не в состоянии был представить его масштабы. Я 
считал, что невзирая ни на какие трудности мы способны контролировать события.

В три часа ночи зазвонил телефон – Меркулов потребовал, чтобы я немедленно 
явился к нему в кабинет. Там я застал начальников всех ведущих управлении 
отделов. Меркулов официально объявил нам, что началась война: немецкие войска 
перешли нашу границу. Он тут же приказал, чтобы весь аппарат был вызван на 
работу по сигналу тревоги. К девяти утра, заявил он, каждый начальник 
направления должен предложить конкретные мероприятия в соответствии с планом 
действий в условиях начавшейся войны.

Около девяти прибыл Фитин. В конференц-зале разведуправления мы провели 
официальное собрание сотрудников, где объявили о начале войны.

Паники не было, но в ходе собрания замечания сотрудников сделались 
немногословными, и наши заправские остряки, особенно Эйтингон, воздерживались 
от своих обычных шуток.




ГЛАВА 6. РАЗВЕДКА В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ





Агентурно-оперативные возможности советской разведки перед нападением Гитлера


Существенный вклад в победу над фашизмом внесла и советская разведка, но она 
также разделяет с военно-политическим руководством страны и ответственность за 
просчеты и ошибки, допущенные в годы войны. Вернусь к событиям накануне войны.

Какими агентурно-оперативными возможностями располагали советские спецслужбы в 
этот период? Бытует представление, что агентурно-оперативные группы сети 
Разведывательного управления Генерального штаба (так тогда называлось Главное 
разведывательное управление – ГРУ) и Иностранного отдела (ИНО) НКВД владели 
надежной агентурой, имевшей доступ в высшие эшелоны военного командования 
вермахта и политического руководства Германии, и что советское руководство 
проигнорировало поступавшие из этих источников материалы о подготовке и 
непосредственных планах развязывания Гитлером войны против Советского Союза. 
Как же обстояло дело в действительности?

Разведуправление Генштаба и ИНО НКВД располагали важными источниками информации 
с выходом на руководящие круги немецкого военного командования и политического 
руководства, но не имели доступа к документам. К тому же получаемая информация 
из кругов, близких к Гитлеру, отражала колебания в германском руководстве по 
вопросу принятия окончательного решения о нападении на Советский Союз.

В начале и середине 30-х годов Берзину, Урицкому, Артузову, Боровичу (по линии 
Разведупра Красной Армии), Слуцкому, Шпигельглазу, Серебрянскому, Каминскому, 
Парпарову, Эйтингону (по линии ОГПУ– НКВД) удалось создать в Западной Европе и 
на Дальнем Востоке (Китай—Япония) мощный агентурно-диверсионный аппарат, 
располагавший более чем 300 источниками информации. Особую роль в создании 
этого аппарата сыграли так называемые специальные агенты-нелегалы: Арнольд Дейч 
(Ланг), австриец, привлекший к сотрудничеству известную пятерку Кима Филби и 
других в Англии; Теодор Мали, венгр, бывший католический священник, работал в 
Англии и Франции; Богуславский, поляк, бывший сотрудник разведки генштаба 
Польши; Шандор Радо, Леопольд Треппер, Рихард Зорге, Эрнст Волльвебер. В 1942 
году была восстановлена связь с ценным агентом под псевдонимом «Друг», который 
был привлечен к сотрудничеству еще десять лет назад, являясь заместителем шефа 
штурмовиков Рема. Он считался влиятельным лицом в окружении стремившегося к 
власти Гитлера. После расстрела Рема «Друг» содержался германскими властями в 
заключении. Освободившись в 1936 году, он получил назначение политическим 
советником к главному военному советнику фашистской Германии при штабе Чан 
Кайши. Там он регулярно встречался с Зорге. дезавуируя некоторые материалы, 
переданные последним. Непосредственно с «Другом» работали заместитель 
начальника внешней разведки НКВД по Дальнему Востоку Мельников и В. Зарубин.

Судьба этих людей сложилась по-разному. Дейч погиб в 1942 году на 
торпедированном немецкой подлодкой советском транспорте, шедшем в Англию. Мали 
и Богуславского расстреляли по указанию Ежова в годы террора. Радо и Треппер, 
попортив нервы немцам «Красной капеллой», оказались в лагерях НКВД—МГБ. Зорге 
повесили японцы. Волльвебер возглавил разведку, потом МГБ ГДР, но стал жертвой 
интриг Ульбрихта.

Массовые репрессии в 1937—1938 годах нанесли серьезнейший удар нашим 
разведслужбам, однако разведывательная деятельность продолжалась. Хотя мы и 
потеряли временно связь с рядом ценных агентов, агентурным сетям в Скандинавии, 
Германии и в странах Бенилюкса повезло. Источники информации в Германии (группы 
Шульце-Бойзена – штаб ВВС, Харнака – министерство экономики, Кукхоффа и Штебе – 
в МИДе, Лемана – гестапо) были привлечены к сотрудничеству нелегалами супругами 
Зарубиными, резидентом Белкиным, нелегалом Парпаровым, агентом Гиршфельдом, 
избежавшим репрессий. Связь с ними поддерживалась регулярно. Помимо этих 
источников, в 1940 году к ним добавились сотрудничавшие с нами на основе 
доверительных отношений и вербовочных обязательств знаменитая актриса Ольга 
Чехова и князь Януш Радзивилл, имевшие прямой выход на Геринга. Резиденту НКВД 
Гудимовичу вместе с женой Морджинской удалось в Варшаве создать мощную группу, 
осуществлявшую тщательное наблюдение за немецкими перевозками войск и техники в 
Польшу в 1940—1941 годах. Серьезные агентурные позиции мы имели также в Италии. 
Резиденту Рогатневу, «Титу», удалось привлечь к сотрудничеству племянника графа 
Чиано – министра иностранных дел в правительстве Муссолини.

Среди устойчивых мифов о работе советской разведки в годы войны, в особенности 
после нашумевшего сериала «Семнадцать мгновений весны», широко распространена 
версия о сотрудничестве заместителя Гитлера по партии Бормана с советской 
разведкой. Не раз опровергались слухи о том, что Борман тайно был вывезен в 
Москву и захоронен на одном из московских кладбищ.

Дыма без огня, как известно, не бывает. Хотя Борман никогда не сотрудничал с 
нами, он, так же как и шеф гестапо Мюллер, постоянно находились в сфере нашего 
внимания.

Когда Борман был еще никому не известным рядовым функционером нацистской партии 
и проживал в 1930 году в скромном пансионате под Веной, с ним поддерживал 
«полезное знакомство» крупный нелегал нашей разведки Борис Афанасьев.

В сообщениях Афанасьева Центру давались развернутые характеристики и оценки 
личности Бормана, вносились предложения об его активной разработке. Но 
Афанасьев, к сожалению, «засветился» в ряде наших операций во второй половине 
1930-х годов, и его попытки перед самой войной восстановить полезные знакомства 
и былые связи в Германии и Швейцарии успехом не увенчались.

Все слухи о приезде Бормана в СССР в мае 1945 года – сплошные домыслы.

После войны лишь сравнительно короткое время в Москве жила на конспиративной 
квартире известная актриса Ольга Чехова. От Берии она была передана 
непосредственно на связь Абакумову, ставшим в 1946 году министром 
госбезопасности. С Абакумовым она поддерживала личную переписку, находясь в 
Германии, вплоть до его ареста в июле 1951 года.

Еще в 1937 году нашей разведкой под руководством заместителя начальника ИНО 
НКВД Шпигельглаза были добыты важные документальные сведения об 
оперативно-стратегических играх, проведенных командованием рейхсвера (позже 
вермахта). Этим документам суждено было сыграть значительную роль в развитии 
событий и изменении действий нашего руководства перед германо-советской войной. 
После оперативно-стратегических игр, проводившихся фон Сектом, а затем 
Бломбергом, появилось «завещание Секта», в котором говорилось, что Германия не 
сможет выиграть войну с Россией, если боевые действия затянутся на срок более 
двух месяцев и если в течение первого месяца войны не удастся захватить 
Ленинград, Киев, Москву и разгромить основные силы Красной Армии, оккупировав 
одновременно главные центры военной промышленности и добычи сырья в европейской 
части СССР.

Думаю, что итоги упомянутых оперативно-стратегических игр явились также одной 
из причин, побудивших Гитлера выступить в 1939 году с инициативой заключения 
пакта о ненападении. Знаменательно, однако, что зондажные подходы к советскому 
руководству по осуществлению этой идеи немцы предпочли осуществить не по линии 
разведки, а по дипломатическим каналам через своего посла в Турции фон Папена 
еще в апреле 1939 года.

В круг моих обязанностей входило курирование немецкого направления нашей 
разведки, непосредственно возглавляемого в 1938—1942 годах майором 
госбезопасности (позднее генерал-майор) Журавлевым. Руководство всегда 
придавало немецкому направлению особо важное значение. В 1940—1941 годах наша 
резидентура в Берлине хотя и возглавлялась неопытным работником Амаяком 
Кобуловым, тем не менее действовала активно.

Разведывательные материалы из Берлина, Рима, Токио, что подтверждают и 
обнародованные ныне архивные документы, регулярно докладывались правительству. 
Однако руководство разведки не было в курсе, что после визита Молотова в ноябре 
1940 года в Берлин начались секретные переговоры с Германией. Таким образом, 
очевидная неизбежность военного столкновения вместе с тем совмещалась с вполне 
серьезным рассмотрением предложений Гитлера о разграничении сфер 
геополитических интересов Германии, Японии, Италии и СССР.

Лишь теперь мне очевидно, что зондажные беседы Молотова и Шулленбурга, посла 
Германии в СССР, в феврале – марте 1941 года отражали не только попытку Гитлера 
ввести Сталина в заблуждение и застать его врасплох внезапной агрессией, но и 
колебания в немецких верхах по вопросу о войне с Советским Союзом до победы над 
Англией. Получаемая нами информация и дезинформация от латыша, сотрудничавшего 
с гестапо, отражала эти колебания. Именно поэтому даже надежные источники, 
сообщая о решении Гитлера напасть на СССР (донесения Харнака, Шульце-Бойзена, 
жены видного германского дипломата (кодовое имя «Юна»), близкого к Риббентропу) 
в сентябре 1940 – мае 1941 года, не ручались за достоверность полученных данных 
и со ссылками на Геринга увязывали в той или иной мере готовящуюся агрессию 
Гитлера против СССР с возможной договоренностью о перемирии с англичанами.

К сожалению, правильный вывод об очевидной подготовке к войне на основе 
поступавшей информации мы связывали также с результатами якобы предстоящих 
германо-советских переговоров на высшем уровне по территориальным проблемам, а 
согласно сообщениям из Англии (Филби, Кэрнкросс и другие) и с возможным 
урегулированием вопроса о прекращении англо-германской войны. Мне трудно судить,
 насколько в действительности Гитлер всерьез думал договориться со Сталиным. 
Помнится, что поступали также данные о том, что Риббентроп последовательно, 
вплоть до окончательного решения Гитлера, выступал против войны с Россией, во 
всяком случае до тех пор, пока не будет урегулировано англо-германское военное 
противостояние.

Хотя Сталин с раздражением относился к разведывательным материалам, вместе с 
тем он стремился использовать их для того, чтобы предотвратить войну путем 
секретных дипломатических переговоров по территориальным вопросам, а также – 
это поручалось непосредственно нам – для доведения до германских военных кругов 
информации о неизбежности для Германии длительной войны с Россией. Акцент 
делался на то, что мы создали на Урале военно-промышленную базу, неуязвимую для 
немецкого нападения.

Окончательное решение о нападении Гитлер принял 14 июня 1941 года, на следующий 
день после того, как немцам стало известно заявление ТАСС о несостоятельности 
слухов о германо-советской войне. Интересно, что заявление ТАСС сначала было 
распространено в Германии и лишь на второй день опубликовано в «Правде».

К сожалению, наша разведка, как военная, так и политическая, перехватив данные 
о сроках нападения и правильно определив неизбежность близкой войны, не 
спрогнозировала ставку гитлеровского командования на тактику блицкрига. Это 
была роковая ошибка, ибо ставка на блицкриг указывала на то, что немцы 
планировали свое нападение независимо от завершения войны с Англией. Крупным 
недостатком нашей разведывательной работы явилась слабая постановка анализа 
информации, поступавшей агентурным путем. Убедительным доказательством такого 
вывода может служить то, что только в ходе войны и в Разведупре, и в НКВД были 
созданы в системе разведуправлений отделы по постоянной оценке и обработке 
разведывательной информации, поступавшей из зарубежных источников.




Начало войны, развертывание диверсионной работы в тылу противника


В первый же день войны мне было поручено возглавить всю 
разведывательно-диверсионную работу в тылу германской армии по линии советских 
органов госбезопасности. Для этого в НКВД было сформировано специальное 
подразделение – Особая группа при наркоме внутренних дел. Приказом по наркомату 
мое назначение начальником группы было оформлено 5 июля 1941 года. Моими 
заместителями были Эйтингон, Мельников, Какучая. Начальниками ведущих 
направлений по борьбе с немецкими вооруженными силами, вторгшимися в Прибалтику,
 Белоруссию и на Украину, стали Серебрянский, Маклярский, Дроздов, Гудимович, 
Орлов, Киселев, Масся, Лебедев, Тимашков, Мордвинов. Начальники всех служб и 
подразделений НКВД приказом по наркомату были обязаны оказывать Особой группе 
содействие людьми, техникой, вооружением для развертывания 
разведывательно-диверсионной работы в ближних и дальних тылах немецких войск.

Главными задачами Особой группы были: ведение разведопераций против Германии и 
ее сателлитов, организация партизанской войны, создание агентурной сети на 
территориях, находившихся под немецкой оккупацией, руководство специальными 
радиоиграми с немецкой разведкой с целью дезинформации противника.

Мы сразу же создали войсковое соединение Особой группы – отдельную 
мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН НКВД СССР), которой 
командовали в разное время Гриднев и Орлов. По решению ЦК партии и Коминтерна 
всем политическим эмигрантам, находившимся в Советском Союзе, было предложено 
вступить в это соединение Особой группы НКВД. Бригада формировалась в первые 
дни войны на стадионе «Динамо». Под своим началом мы имели более двадцати пяти 
тысяч солдат и командиров, из них две тысячи иностранцев – немцев, австрийцев, 
испанцев, американцев, китайцев, вьетнамцев, поляков, чехов, болгар и румын. В 
нашем распоряжении находились лучшие советские спортсмены, в том числе чемпионы 
по боксу и легкой атлетике – они стали основой диверсионных формирований, 
посылавшихся на фронт и забрасывавшихся в тыл врага.

В октябре 1941 года Особая группа в связи с расширенным объемом работ была 
реорганизована в самостоятельный 2-й отдел НКВД по-прежнему в непосредственном 
подчинении Берии. Я продолжал одновременно оставаться заместителем начальника 
закордонной разведки НКВД.

Война резко изменила отношение советского руководства к разведывательной работе 
и поступавшей информации. В 1942 году была проведена срочная реорганизация 
разведорганов. В Генштабе создали два разведуправления: одно (во главе с 
Кузнецовым) – для непосредственного обслуживания нужд фронтов и Ставки и другое 
(Ильичев) – для координации закордонной разведки в странах, в том числе и США, 
не ставших немецкими оккупационными зонами.

1-е (разведывательное) управление НКВД тоже разделилось на 4-е (бывшая Особая 
группа, а затем 2-й отдел во главе со мной) – для разведывательно-диверсионной 
работы против немцев и Японии, как на нашей территории, так и в оккупированных 
странах Европы и Ближнего Востока, и 1-е (Фитин), сфера действий которого 
распространялась на США, Англию, Латинскую Америку, Индию, Австралию. 
Военно-Морской Флот свое разведуправление (Воронцов) оставил без структурных 
изменений.

Самостоятельный отдел (Селивановский) по заброске агентуры и диверсионных групп 
в тыл немецких вооруженных сил был создан в 1943 году в военной контрразведке 
СМЕРШ. Разведывательный отдел действовал также в Центральном штабе 
партизанского движения.

Однако он выполнял в основном лишь координационные функции, не ведя агентурной 
разведки в тылу германских войск без взаимодействия с военной разведкой и 
контрразведкой. Некоторую самостоятельность проявили лишь активисты партии и 
комсомола, которые большей частью вели пропагандистскую работу в тылу 
противника. И все же они полагались, как правило, на конспиративное обеспечение 
своей деятельности по линии нашей военной разведки и НКВД.

Добытая важная информация докладывалась Сталину, а непосредственную координацию 
разведывательной работы осуществляли вначале Молотов, затем Голиков, а в конце 
войны – Берия. Кроме того, с началом боевых действий в каждом разведуправлении 
были созданы отделы по обработке и анализу ценных сведений, что в значительной 
мере облегчало задачу Ставки при принятии решений.

В начале войны мы испытывали острую нехватку в квалифицированных кадрах. Я и 
Эйтингон предложили, чтобы из тюрем были освобождены бывшие сотрудники разведки 
и госбезопасности. Циничность Берии и простота в решении людских судеб ясно 
проявились в его реакции на наше предложение. Берию совершенно не интересовало, 
виновны или невиновны те, кого мы рекомендовали для работы. Он задал 
один-единственный вопрос:

– Вы уверены, что они нам нужны?

– Совершенно уверен, – ответил я.

– Тогда свяжитесь с Кобуловым, пусть освободит. И немедленно их используйте.

Я получил для просмотра дела запрошенных мною людей. Из них следовало, что все 
были арестованы по инициативе и прямому приказу высшего руководства – Сталина и 
Молотова. К несчастью, Шпигельглаз, Карин, Мали и другие разведчики к этому 
времени были уже расстреляны.

После освобождения некоторые мои близкие друзья оказались без жилья в Москве: 
их семьи были выселены из столицы. Все они поселились у меня на квартире, на 
улице Горького, в доме, где находился спортивный магазин «Динамо». Этажом выше 
была квартира Меркулова, первого заместителя Берии, который иногда спускался ко 
мне, если надо было обсудить что-нибудь срочное. Обе наши квартиры 
использовались также как явочные для встреч с иностранными дипломатами. 
Случилось так, что Меркулов позвонил мне как раз в тот момент, когда в гостиной 
сидели мои постояльцы, и, поскольку он собирался зайти, чтобы поговорить о 
неотложных делах, пришлось спрятать их в спальне, чтобы избежать встречи 
наркома с недавно выпущенными на свободу бывшими «преступниками».

Из четырех друзей, живших у меня на квартире, очень опытным сотрудником был 
Каминский – он оставался у меня до тех пор, пока его не послали в Житомир, в 
тыл к немцам. В пенсне и костюме-тройке Каминский напоминал типичного 
французского бизнесмена. Провожая его, моя жена не смогла сдержать слез. Сам 
Каминский излучал оптимизм. По его словам, он по-настоящему счастлив, что его 
снова привлекли к работе. Перемежая свою речь французскими анекдотами, чтобы 
немного успокоить мою жену, Каминский говорил, что для него это большая удача, 
даже если ему и суждено умереть. Его выдали сразу же после приземления в 
Житомире. Это сделал священник, агент местного НКВД, который к этому времени 
уже сотрудничал с гестапо. Каминский сразу почувствовал засаду, устроенную на 
явочной квартире, и застрелился. О его судьбе мы узнали через три или четыре 
месяца. Все, кто находился рядом с ним, были блокированы и убиты в перестрелке. 
Другие чекисты, освобожденные из тюрьмы и ранее уволенные, приступили к работе 
в органах, но с понижением в должности. Большинство из них были засланы во 
главе спецгрупп в тыл к немцам. Часть из них погибла, но некоторые – Медведев и 
Прокопюк – получили звание Героя Советского Союза за успешные партизанские 
операции в тылу у немцев.

Репрессии 1938—1939 годов многому меня научили: я не был теперь настолько 
наивен, чтобы подписывать документы на реабилитацию своих друзей, освобожденных 
из тюрьмы в 1941 году. Моя репутация уже была «подмочена связью с этими людьми»,
 арестованными как враги народа. Для того чтобы их реабилитация выглядела 
объективно оправданной, я попросил Фитина подписать документы, необходимые для 
возвращения в строй людей, особенно близких мне. Это оказалось дальновидным 
шагом: в 1946 и 1953 годах, когда меня обвиняли в том, что я способствовал 
освобождению своих друзей, являвшихся врагами народа, я имел возможность 
сослаться на подпись Фитина. В судьбе Серебрянского мое ходатайство о его 
восстановлении в партии в 1941 году сыграло роковую роль: в 1953 году его 
обвинили в том, что он избежал высшей меры наказания только благодаря 
заступничеству такого изменника, как я. Он умер в тюрьме на допросе у 
следователя Цареградского в 1956 году.

26 июня 1941 года я получил еще одно назначение на должность заместителя 
начальника штаба НКВД по борьбе с немецкими парашютными десантами. В 1942 году 
под мое начало было передано отборное подразделение десантников. Им была 
придана эскадрилья транспортных самолетов и бомбардировщиков дальнего действия. 
На протяжении всей войны мы поддерживали тесное сотрудничество с командующим 
авиацией дальнего действия маршалом Головановым, близким другом Эйтингона по 
военной академии.

Ситуация на фронте после вторжения немцев складывалась, как известно, 
трагически. Мощь германской танковой армады превосходила все наши 
предварительные данные. Масштабы поражения Красной Армии в Прибалтике, 
Белоруссии и на Украине ошеломляли. До августа мы предприняли несколько 
диверсионных операций по спасению частей Красной Армии, попавших в окружение, 
однако наши планы не удались: эти части оказались рассеянными и больше не могли 
быть базой для развертывания партизанской войны.

Затем, во взаимодействии с районными и местными партийными организациями, мы 
начали засылать партизанские формирования в тыл к немцам, включая в их состав 
опытных офицеров-разведчиков и радистов. В годы войны Особая группа – 4-е 
управление НКВД и ее войсковые соединения, как следует из официальных 
документов, выполняли ответственные задания Ставки Верховного 
Главнокомандования (1941—1945 годы), Штаба обороны Москвы (октябрь—декабрь 1941 
года), командующего Западным фронтом (1941—1943 годы), Штаба обороны Главного 
Кавказского хребта (1942—1943 годы), командующего Северо-Кавказским фронтом 
(1942—1943 годы), командующего Закавказским фронтом (1942—1943 годы), 
командующего Центральным фронтом (1943 год), командующего 1-м Белорусским 
фронтом (1943-1944 годы).

В годы войны наше подразделение стало главным центром 
разведывательно-диверсионной деятельности органов Госбезопасности в тылу 
противника. Ему принадлежит важная роль в инициировании и развертывании 
массового партизанского движения в тылах фашистской армии. Во исполнение 
постановления ЦК ВКП (б) и правительства «об организации борьбы в тылу 
германских войск» и в первый период войны именно на базе Четвертых отделов НКВД 
возникли первые партизанские отряды и истребительные группы. В связи с 
организацией в 1942 году Центрального штаба партизанского движения нами были 
переданы в его распоряжение многочисленные отряды и группы. Особую роль наш 
аппарат сыграл в организации конспиративного обеспечения массового 
партизанского движения в Белоруссии, Прибалтике, на Украине.

Вместе с тем, как следовало из директивы НКВД СССР от 13 июля 1942 года, штабам 
партизанского движения не подлежали передаче разведывательно-диверсионные 
группы специального назначения, действовавшие в тылах противника, 
разведывательная агентура, курьеры и связники, резиденты в немецком тылу, а 
также переписка по партизанским формированиям (сводки, донесения, доклады, 
радиограммы и т. д.).

Именно эту громадную боевую работу, базируясь на сплошных клеветнических 
измышлениях и фальсификациях, стремятся представить в искаженном виде ваксберги,
 бобреневы, рязанцевы, петровы и прочие очернители героической борьбы наших 
разведчиков с фашизмом.

В тыл врага было направлено более двух тысяч оперативных групп общей 
численностью пятнадцать тысяч человек. Двадцать три наших офицера получили 
высшую правительственную награду – им присвоили звание Героя Советского Союза. 
Более восьми тысяч человек наградили орденами и медалями. Маршалы Жуков и 
Рокоссовский специально обращались в НКВД с просьбой о выделении им отрядов из 
состава 4-го управления НКВД для уничтожения вражеских коммуникаций и поддержки 
наступательных операций Красной Армии в Белоруссии, Польше и на Кавказе. 
Подразделения 4-го Управления и отдельной мотострелковой бригады особого 
назначения уничтожили 157 тысяч немецких солдат и офицеров, ликвидировали 87 
высокопоставленных немецких чиновников, разоблачили и обезвредили 2045 
агентурных групп противника. Руководить всеми этими операциями поручено было 
мне и Эйтингону. В истории НКВД это, пожалуй, единственная глава, которой 
продолжают гордиться его преемники. На всех официальных мероприятиях, 
посвященных очередной годовщине битвы под Москвой или Сталинградом, а также 
освобождению Белоруссии, всегда упоминают имена партизан и подпольщиков, 
находившихся под нашим командованием. Кузнецов, Медведев, Прокопюк, Ваупшасов, 
Карасев, Мирковский, Прудников, Шихов, Кудря, Лягиндля – наших людей, героев 
сопротивления фашизму на оккупированных территориях.

С 1945 по 1992 год у нас издано приблизительно пять тысяч книг и статей о 
боевых операциях Особой группы и 4-го управления в Великой Отечественной войне. 
В эти годы я находился на действительной службе, затем был арестован, заключен 
в тюрьму, наконец, выпущен из тюрьмы и реабилитирован. И ни в одной из этих 
публикаций вы не найдете моего имени. Там, где на документах стояла моя подпись,
 появилось многоточие. Сначала меня не упоминали по соображениям секретности, а 
позднее мое имя изымалось, поскольку я являлся осужденным преступником и 
нежелательным свидетелем.

Я не буду подробно останавливаться на известных подвигах бойцов и офицеров, 
сражавшихся вместе со мной в годы войны. В сборниках под моей редакцией, 
изданных в 1970– 1992 годах, названо более трех тысяч имен героев, воевавших в 
отдельной мотострелковой бригаде особого назначения. А здесь бы я хотел 
остановиться на важнейших операциях советской разведки, рассказать о героях 
тайной войны, о которых мало знают, но которые сыграли заметную роль в 
военно-политических событиях того времени.




Легендарный Кузнецов


Существенный вклад в наши разведывательно-диверсионные операции в тылу 
противника внесло партизанское соединение под командованием полковника 
Медведева. Ему первому удалось выйти на связи Отто Скорцени, руководителя 
спецопераций гитлеровской службы безопасности. Медведев и Кузнецов установили, 
что немецкие диверсионные группы проводят тренировки в предгорьях Карпат своих 
людей с целью подготовки и нападения на американское и советское посольства в 
Тегеране, где в 1943 году должна была состояться первая конференция «Большой 
тройки». Группа боевиков Скорцени проходила подготовку возле Винницы, где 
действовал партизанский отряд Медведева. Именно здесь, на захваченной нацистами 
территории, Гитлер разместил филиал своей Ставки. Наш молодой сотрудник Николай 
Кузнецов под видом старшего лейтенанта вермахта установил дружеские отношения с 
офицером немецкой спецслужбы Остером, как раз занятым поиском людей, имеющих 
опыт борьбы с русскими партизанами. Эти люди нужны были ему для операции против 
высшего советского командования. Задолжав Кузнецову, Остер предложил 
расплатиться с ним иранскими коврами, которые собирался привезти в Винницу из 
деловой поездки в Тегеран. Это сообщение, немедленно переданное в Москву, 
совпало с информацией из других источников и помогло нам предотвратить акции в 
Тегеране против «Большой тройки».

Кузнецов (кодовое имя «Пух») лично ликвидировал нескольких губернаторов 
немецкой администрации в Галиции. Эти акты возмездия организаторам террора 
против советских людей были совершены им с беспримерной храбростью среди бела 
дня на улицах Ровно и Львова. Одетый в немецкую военную форму, он смело 
подходил к противнику, объявлял о вынесенном смертном приговоре и стрелял в 
упор. Каждая тщательно подготовленная акция такого рода страховалась боевой 
группой поддержки. Однажды его принимал помощник Гитлера гауляйтер Эрих Кох, 
глава администрации Польши и Галиции. Кузнецов должен был убить его. Но когда 
Кох сказал Кузнецову, чтобы тот как можно скорее возвращался в свою часть, 
потому что возле Курска должно начаться в ближайшие десять дней крупное 
наступление, Кузнецов принял решение не убивать Коха, чтобы иметь возможность 
незамедлительно вернуться к Медведеву и передать срочную радиограмму в Москву.

По заданию Ставки информация Кузнецова о подготовке немцами стратегической 
наступательной операции была перепроверена и подтверждена посланными нами в 
оккупированный Орел разведчиками Алексахиным и Воробьевым.

Вокруг личности Кузнецова ходят разного рода слухи, ставящие под сомнение, что 
он мог так долго и успешно играть роль немецкого офицера. Приходилось слышать о 
том, что он был послан в Германию еще до начала войны. Активисты «Мемориала», 
организации, объединяющей узников ГУЛАГа, старались связать его имя с 
репрессиями против немцев, депортированных в Казахстан из Сибири и Поволжья. 
Кузнецов никакого отношения к этому не имел. Как я говорил ранее, он был 
русским, родом из Сибири, хорошо знал немецкий язык и бегло говорил на нем, 
потому что жил среди проживающих там немцев. Его привлекло к работе местное 
НКВД и в 1939 году направило в Москву на учебу. Он готовился индивидуально, как 
специальный агент для возможного использования против немецкого посольства в 
Москве. Красивый блондин, он мог сойти за немца, то есть советского гражданина 
немецкого происхождения. У него была сеть осведомителей среди московских 
артистов. В качестве актера он был представлен некоторым иностранным дипломатам.
 Постепенно немецкие посольские работники стали обращать внимание на 
интересного молодого человека типично арийской внешности, с прочно 
установившейся репутацией знатока балета. Им руководили Райхман, заместитель 
начальника Управления контрразведки, и Ильин, комиссар госбезопасности по 
работе с интеллигенцией. Кузнецов, выполняя их задания, всегда получал максимум 
информации не только от дипломатических работников, но и от друзей, которых 
заводил в среде артистов и писателей. Личное дело агента Кузнецова содержит 
сведения о нем как о любовнике большинства московских балетных звезд, некоторых 
из них в интересах дела он делил с немецкими дипломатами.

Кузнецов участвовал в операциях по перехвату немецкой диппочты, поскольку время 
от времени дипкурьеры останавливались в гостиницах «Метрополь» и «Националь», а 
не в немецком посольстве. Пользуясь своими дипломатическими связями, Кузнецов 
имел возможность предупреждать нас о том, когда собираются приехать дипкурьеры 
и когда можно будет нашим агентам, размещенным в этих отелях и снабженным 
необходимым фотооборудованием, быстро переснять документы.

В 1942 году Кузнецов был заброшен в район Ровно. Появился он там в форме 
немецкого офицера интендантской службы. По легенде, разработанной нами, 
Кузнецов якобы находился в отпуске по ранению, и ему поручено организовать 
доставку продовольствия и теплой одежды для его дивизии, расположенной под 
Ленинградом. Он выдавал себя за немца, несколько лет прожившего в Прибалтике, 
где и был мобилизован. По его словам, в Германию он возвратился только в 1940 
году в качестве репатрианта. Шла война, перемещение людей было весьма 
интенсивным, абверу или гестапо понадобилось бы много времени для проверки его 
личности. Кузнецов был передан мне Ильиным. Документы для его работы в немецком 
тылу были изготовлены австрийцем Миллером и его учеником Громушкиным. В 
подготовке Кузнецова к операциям в тылу немцев активно участвовал наш 
оперативный работник Окунь. Я провел с Кузнецовым многие часы, готовя к будущим 
заданиям. Вспоминаю о нем как о человеке редкого таланта оставаться спокойным 
при выполнении боевых заданий, реалистичном и разумном в своих действиях. Но 
постепенно он начал очень верить в свою удачу и совершил роковую ошибку, 
пытаясь пересечь линию фронта для встречи с частями Красной Армии. Кузнецова и 
его людей схватили бандеровцы, сотрудничавшие с немцами. Это произошло в 1944 
году в одной из деревень возле Львова. Наше расследование показало, что 
Кузнецов подорвал себя ручной гранатой: в архивах гестапо мы обнаружили 
телеграмму, в которой бандеровцы сообщали гестапо о захвате группы офицеров 
Красной Армии, один из которых был одет в немецкую форму. Бандеровцы считали, 
что этот человек, убитый в перестрелке, был именно тем, кого все это время 
безуспешно искала немецкая спецслужба. Немцам были переданы некоторые 
поддельные документы, изготовленные нами на имя обер-лейтенанта Пауля Зиберта 
(псевдоним Кузнецова), и часть доклада Кузнецова Центру с сообщением 
поразительных подробностей уничтожения высокопоставленных немецких 
представителей на Украине. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского 
Союза. Поскольку Кузнецов не был женат, награду принял его брат. В 1991 году 
Кузнецову исполнилось бы восемьдесят лет. Я выступал на вечере, посвященном его 
памяти, в клубе КГБ.

Операции, проведенные боевыми группами партизан, порой приобретали 
стратегическое значение и сыграли важную роль в дезорганизации тыловых 
коммуникаций, когда в 1944 году развернулось наше наступление в Белоруссии. Эти 
операции известны как «Рельсовая война», или «Концерт». В канун нашего 
наступления в Белоруссии мы вывели из строя основные железнодорожные линии 
снабжения немецкой армии.




Оборона Москвы


Партизаны отдельной бригады специального назначения также оказали весьма 
существенную помощь частям Красной Армии в ходе битвы под Москвой. Когда осенью 
1941 года немцы подошли к столице, наша отдельная бригада получила задание во 
что бы то ни стало защитить центр Москвы и Кремль. Наши люди заняли позиции в 
Доме Союзов, в непосредственной близости от Кремля. В этот критический для 
судьбы столицы момент наша бригада была, пожалуй, единственным боевым 
формированием, имевшим достаточное количество мин и людей, способных их 
установить. По прямому указанию Генерального штаба и лично Жукова мы минировали 
дальние и ближние подступы к Москве, а наша моторизованная часть помогла 
ликвидировать немецких мотоциклистов и бронетранспортеры, прорвавшиеся к мосту 
через Москву-реку в районе аэропорта Шереметьево. Ближе этого места пройти к 
Москве немцы уже не смогли. Сегодня здесь стоят в память о тех днях огромные 
противотанковые надолбы – символ мужества защитников столицы.

На тот случай, если немцам удастся захватить город, наша бригада заминировала в 
Москве ряд зданий, где могли бы проводиться совещания высшего немецкого 
командования, а также важные сооружения как в столице, так и вокруг нее. Мы 
заминировали несколько правительственных дач под Москвой (среди них, правда, не 
было дачи Сталина). С нашим молодым сотрудником Игорем Щорсом, поступившим на 
службу в НКВД в 1940 году, Маклярский и я провели инструктаж, снабдили его 
документами и устроили на работу главным инженером водного хозяйства в 
пригороде Москвы, недалеко от сталинской дачи. В случае занятия этого района 
немцами ему надлежало использовать системы водопровода и канализации для 
диверсий и укрытия агентов. В результате бомбардировок часть водопроводных труб 
оказалась поврежденной, и это мешало нормальной подаче воды на дачу Сталина. 
Щорс руководил ремонтными работами, которые вели сотрудники охраны, аварию 
удалось быстро ликвидировать за три часа. Его наградили орденом «Знак Почета», 
но получить эту награду он не смог, так как она была присвоена человеку, чьи 
документы Щорс использовал для устройства на работу, а в то время нельзя было 
раскрыть его настоящее имя. В 1945 году Щорса послали в Болгарию, где он должен 
был обеспечить добычу и отправку урана в Советский Союз для нашей атомной 
промышленности.

После того моего ареста в 1953 году я узнал, что обвиняюсь еще и в том, что 
планировал использовать мины, установленные на правительственных дачах, для 
уничтожения советских руководителей. Следователи заявляли, что мины могут быть 
приведены в действие дистанционным управлением по приказу Берии для уничтожения 
преемников Сталина. Все это было грубым вымыслом.

В октябре 1941 года Москве грозила серьезная опасность, Берия приказал нам 
организовать разведывательную сеть в городе после захвата его немцами. Наши 
семьи были эвакуированы, так же как и большинство аппарата НКВД. Мы переехали с 
Лубянки в помещение пожарного училища в северном пригороде Москвы, возле 
штаб-квартиры Коминтерна. Я сидел в комнате с Серовым, Чернышевым и Богданом 
Кобуловым, заместителями Берии, используя этот запасной пункт командования 
силами НКВД, созданный на случай боевых действий в городе, если бы немцы 
прорвали нашу оборону.

В Москве мы создали три независимые друг от друга разведывательные сети. Одной 
руководил мой старый приятель с Украины майор Дроздов (позднее получил звание 
генерала). В целях конспирации его сделали заместителем начальника аптечного 
управления Москвы. Он должен был в случае занятия Москвы поставлять лекарства 
немецкому командованию и войти к нему в доверие. В Москве его не знали, так как 
он был назначен заместителем начальника московской милиции всего за несколько 
месяцев до начала войны. Очень большую работу по подготовке московского 
подполья и по мобилизации нашей агентуры для противодействия диверсиям немцев в 
Москве проводил Федосеев – начальник контрразведывательного отдела управления 
НКВД по Москве. По нашей линии за эту работу отвечали Маклярский и Масся. Одним 
из подпольщиков, на котором остановил свой выбор Берия, был Мешик – в 1953 году 
его расстреляли вместе с Берией. Помимо этих двух агентурных сетей, мы создали 
еще одну автономную группу, которая должна была уничтожить Гитлера и его 
окружение, если бы они появились в Москве после ее взятия. Эта операция была 
поручена композитору Книпперу, брату Ольги Чеховой, и его жене Марине Гариковне.
 Руководить подпольем должен был Федотов – начальник Главного 
контрразведывательного управления НКВД.

В разных книгах, в частности в мемуарах Хрущева, говорится об охватившей 
Сталина панике в первые дни войны. Со своей стороны могу сказать, что я не 
наблюдал ничего подобного. Сталин не укрывался на своей даче. Опубликованные 
записи кремлевского журнала посетителей показывают, что он регулярно принимал 
людей и непосредственно следил за ухудшавшейся с каждым днем ситуацией. С 
самого начала войны Сталин принимал у себя в Кремле Берию и Меркулова два или 
три раза вдень. Обычно они возвращались в НКВД поздно вечером, а иногда 
передавали свои приказы непосредственно из Кремля. Мне казалось, что механизм 
управления и контроля за исполнением приказов работал без всяких сбоев. И 
Эйтингон, и я жили глубокой верой в конечную победу над немцами, что в немалой 
степени объяснялось тем, как спокойно, по-деловому осуществлялось ежедневное 
руководство сверху.

Должен заметить, что иногда было чрезвычайно трудно выполнять получаемые 
приказы. Когда в октябре 1941 года меня вызвали в кабинет Берии, где находился 
Маленков, и приказали заминировать наиболее важные сооружения в Москве и на 
подступах к ней, такие, как главные железнодорожные вокзалы, объекты оборонной 
промышленности, некоторые жилые здания, некоторые станции метрополитена и 
стадион «Динамо», взрывчатка должна была быть готова уже через двадцать четыре 
часа. Мы трудились круглые сутки, чтобы выполнить приказ. А Маленков и Берия в 
это время без отдыха, спокойно, по-деловому работали в НКВД на Лубянке.

6 ноября 1941 года я получил приглашение на торжественное заседание, 
посвященное Октябрьской революции. Традиционно эти собрания проходили в Большом 
театре, но на этот раз из соображений безопасности – на платформе станции метро 
«Маяковская». Мы спустились па эскалаторе и вышли па платформу. С одной стороны 
стоял электропоезд с открытыми дверями, где были столы с бутербродами и 
прохладительными напитками. В конце платформы находилась трибуна для членов 
Политбюро.

Правительство приехало на поезде с другой стороны платформы. Сталин вышел из 
вагона в сопровождении Берии и Маленкова. Собрание открыл председатель 
Моссовета Пронин. Сталин выступал примерно в течение получаса. На меня его речь 
произвела глубокое впечатление: твердость и уверенность вождя убеждали в нашей 
способности противостоять врагу. На следующий день состоялся традиционный парад 
на Красной площади, проходивший с огромным энтузиазмом, несмотря на обильный 
снегопад. На моем пропуске стоял штамп «Проход всюду», что означало, что я могу 
пройти и на главную трибуну Мавзолея, где стояли принимавшие парад советские 
руководители.

Берия и Меркулов предупредили меня, что в случае чрезвычайных происшествий я 
должен немедленно доложить им, поднявшись на Мавзолей. Ситуация на самом деле 
была критической: передовые части немцев находились совсем близко от города. 
Среди оперативных работников, обслуживающих парад, были молодой Фишер, 
начальник отделения связи нашей службы, и радист со всем необходимым 
оборудованием. Мы поддерживали постоянную связь со штабом бригады, защищавшей 
Москву. Снегопад был таким густым, что немцы не смогли послать самолеты для 
бомбового удара по Красной площади. Приказ войскам, участвовавшим в параде, был 
четок: что бы ни случилось, оставаться спокойными и поддерживать дисциплину. 
Этот парад еще больше укрепил нашу веру в возможность защитить Москву и, в 
конце концов, одержать победу над врагом.




Зорге. «Красная капелла» в тылу гитлеровцев


Даже в эти тревожные для страны часы мы искали слабые места противника, чтобы 
повернуть ход событий в нашу пользу. Ценную информацию мы получили от графа 
Нелидова, бывшего офицера царской и белой армии, крупного двойного агента 
абвера и английской разведки. По заданию Канариса граф Нелидов принимал участие 
и стратегических военных «играх» германского генштаба в 1936—1937 годах. 
Накануне вторжения немцев в Польшу (он был в Варшаве с разведывательной 
миссией) ею арестовала польская контрразведка. Захватив Западную Украину в 1939 
году, мы обнаружили его во Львовской тюрьме и привезли в Москву.

Нелидова разрабатывали Василий Зарубин, Зоя Рыбкина и Павел Журавлев, начальник 
немецкого направления разведки НКВД. В 1941—1942 годах Нелидова планировали 
использовать в противодействие агентам английской разведки, обосновавшейся в 
Москве. Тогда показаниям Нелидова об основной установке абвера в 
разведывательно-диверсионной работе на действия в условиях молниеносной войны 
Журавлев, Рыбкина и я не придали должного значения. Однако обстановка резко 
изменилась после наших поражений в первые дни и месяцы войны. Тут-то мы и 
возвратились к первым допросам Нелидова. Его показания сопоставили с 
материалами, полученными в 1937 году от Шпигельглаза о военно-стратегических 
«играх» в штабе вермахта, и ставка немцев на блицкриг стала очевидной для всех. 
Реакция Сталина на наше сообщение была незамедлительной. Для развернутых 
допросов Нелидова и ознакомления со всеми оперативными документами 30-х годов в 
НКВД прибыли начальник Разведупра Красной Армии Голиков и начальник 
оперативного управления Генштаба генерал-майор Василевский. На них произвели 
большое впечатление его осведомленность, связи и характеристика настроении 
германского высшего командования.

Нелидов рассказал, что немцы могут нанести нам поражение только в том случае, 
если война будет продолжаться два или три месяца. Но если в течение этого 
времени они не овладеют Ленинградом, Москвой, Киевом, Донбассом, Северным 
Кавказом и, конечно, Баку с его нефтью, немецкое вторжение обречено на провал. 
Огромное количество танков и моторизованных соединений, необходимых для 
блицкрига, могли эффективно действовать лишь на территории с достаточно 
развитой сетью дорог, а для ведения затяжной войны у немцев не было резерва 
топлива, особенно для судов германского флота, и в частности подлодок.

В октябре и ноябре 1941 года мы получили надежную информацию из Берлина о том, 
что немецкая армия почти исчерпала запасы боеприпасов, нефти и бензина для 
продолжения активных наступательных операций. Все указывало на приближение 
неизбежной паузы в немецком наступлении. Эти данные передал Арвид Харнак 
(кодовое имя «Корсиканец»), антифашист, советник министерства экономики 
Германии. Член известной семьи писателей и философов, он был привлечен к 
сотрудничеству во время его визита в Советский Союз в 1932 году и с тех пор 
целое десятилетие поставлял информацию советской разведке, пока его не 
разоблачили. В декабре 1942 года его судили и повесили. Его жена, американка 
Мильдред Фиш Харнак, с которой он познакомился во время учебы в университете 
штата Висконсин, была также арестована и казнена в 1945 году за антифашистскую 
деятельность.

В марте 1939 года, когда я стал заместителем начальника разведки НКВД, одной из 
моих главных задач было внедрение нелегалов в Западной Европе и создание 
агентурной сети, связанной с немцами, имевшими дипломатическое прикрытие. 
Особенно это касалось Германии, являвшейся центром внимания всей нашей работы. 
После репрессий 1937—1938 годов германскими делами в разведке стали заниматься 
новые люди, и наши контакты с агентами оказались временно прерванными. Было 
принято решение резко активизировать эти контакты. Бегство Александра Орлова в 
1938 году бросило подозрение на руководящие кадры Иностранного отдела; 
арестовали Шпигельглаза, Мали, Белкина, Серебрянского и других сотрудников, 
контролировавших наши агентурные сети в Западной Европе, что существенно 
затруднило получение разведывательной информации. Когда я возглавил этот 
участок, мне пришлось посылать за рубеж новых и зачастую неопытных людей. В 
результате с ноября 1938-го по март 1939-го поступление разведданных из 
Западной Европы резко сократилось. Решение, принятое Берией и Сталиным в 1939 
году об открытии специальной разведывательной школы для подготовки кадров 
означало, что первых специалистов мы получим не раньше чем через два года. 
Между тем потребность в этих кадрах становилась все более острой. Нам позарез 
нужны были новые люди. Обстановка с каждым днем накалялась: Гитлер готовился к 
захвату Польши. Перспективы развязывания войны в Европе вырисовывались все 
отчетливее. Сталин требовал от Берии подробностей о немецких боевых 
формированиях и стратегических планах Берлина.

Поскольку люди, которые раньше отвечали за агентурную сеть в Западной Европе 
(Орлов в Испании, Кривицкий в Голландии, Рейсе и Штейнберга Швейцарии), либо 
стали перебежчиками, либо подверглись репрессиям, было крайне трудно убедить 
Берию и Меркулова пойти на риск и активизировать те структуры, которыми они в 
свое время руководили. К счастью, не все, кто занимался отбором и вербовкой 
агентов, были репрессированы. Некоторые, как, например, Ланг, Парпаров, 
Фишер-Абель и Гиршфельд, временно числились в действующем резерве, пока наверху 
решалась их дальнейшая судьба. В Берлине и Париже по-прежнему находились наши 
люди. Возобновила свою деятельность кембриджская группа, вопреки опасениям, что 
ее засветил перебежавший на Запад Орлов. В конце концов удалось убедить Фитина, 
что нам следует все же идти на риск и восстановить свои старые агентурные связи,
 как бы это ни было опасно. Мы с ним доложили о своем решении Берии – и он 
поддержал нас. Непростое решение о восстановлении прерванных на полгода 
контактов с нашими агентами было все-таки принято, хотя мы опасались, что за 
это время некоторых уже, возможно, схватили и перевербовали. Но был конец 
апреля 1940 года, и призрак войны на горизонте виделся все яснее.

Я помню, что именно тогда в Центре была решена дальнейшая судьба Кима Филби. 
Когда из Лондона запросили санкцию на его переход в штаб-квартиру английской 
разведки, я лично дал согласие при условии, что он сам добровольно примет 
решение о «двойной игре» с учетом особого риска.

Переход Филби на оперативную работу в советскую разведку не только поставил его 
в сложное положение. Совсем по-новому встал вопрос о доверии ему, как 
важнейшему источнику информации о намерениях противника.

В разведке существует порядок обязательной перепроверки всех сообщений 
источников, завербованных среди аппарата спецслужб противника. Филби, в 
частности, сообщая об имевшихся у английской разведки данных о беседах 
английского посла в Москве Крипса с заместителем наркома иностранных дел 
Вышинским и о телеграмме-ориентировке английского посольства в Министерство 
иностранных дел Великобритании 15 и 28 марта 1941 года не полностью передал 
содержание этих документов. В изложении телеграммы не давались данные о 
согласованных английских и американских шагах по поддержанию отношений с 
советским руководством. Между тем более расширенная информация по этим вопросам 
поступала от Маклина – сотрудника министерства иностранных дел Великобритании. 
Аналитик разведуправления НКВД подполковник Морджинская, впоследствии в 
1960—1970-х годах видный философ, профессор института философии Академии наук, 
в своем заключении заподозрила Филби в неискренности и участии в 
дезинформационной операции английской разведки. Филби ходил и работал под тенью 
этих подозрений долгие годы. Как мне рассказывали и в Центре, в Москве даже в 
1960-х годах он первоначально прошел унизительную процедуру перепроверок 
лояльности.

Во Францию новым руководителем нашей резидентуры был направлен Василевский, 
который должен был восстановить заглохшие связи. В Германию, Финляндию, Польшу 
и Чехословакию получила назначение группа офицеров. Им потребовалось примерно 
полгода, чтобы проверить состояние и надежность нашей агентурной сети, с 
которой последнее время не поддерживалось никаких контактов.

В 1939—1940 годах мы восстановили связи и приступили к активной работе. 
Созданная военной разведкой и НКВД подпольная сеть, известная как «Красная 
капелла», действовала в течение почти всей второй мировой войны. Агенты 
«Красной капеллы» передавали по радио кодированные сообщения в Центр.

Несколько слов о том, как все это осуществлялось на практике. Военная разведка 
имела свою собственную агентурную сеть в Германии, Франции, Бельгии и Швейцарии 
и действовала независимо от НКВД. В 1938—1939 годах, перед началом войны, 
военные оказались достаточно дальновидными и послали во Францию и Бельгию двух 
сотрудников – Треппера и Гуревича – вместе с радистами для работы в условиях 
военного времени. В этот период военные также имели свою нелегальную 
резидентуру в Швейцарии, руководимую бывшим работником венгерской секции 
Коминтерна Шандором Радо и Урсулой Кучинской (кодовое имя «Соня»), позднее, в 
1941 году, ставшей связной между нами и немецким физиком Клаусом Фуксом, 
который работал в Англии.

В подготовке резиденту? к оперативной деятельности в Западной Европе в условиях 
военных действий и перехода на нелегальное положение были допущены серьезные 
ошибки. Агентурная сеть Треппера, Гуревича и Радо слишком сильно была связана с 
источниками еврейской национальности, что делало ее уязвимой со стороны 
германских спецслужб. Руководство Разведупра, так же как и ИНО НКВД, 
пренебрегло надлежащей подготовкой радистов для поддержания связи в условиях 
войны. В канун войны НКВД удалось создать мощную агентурную сеть в Германии, 
руководили ею Амаяк Кобулов, Коротков и Журавлев. У военной разведки в Германии 
также были важные агенты – Ильза Штебе в отделе печати министерства иностранных 
дел и Рудольф Шелиа, высокопоставленный немецкий дипломат.

В июне 1941 года, когда Германия напала на СССР, наша разведка не имела 
централизованного контроля над всеми агентурными сетями, посылавшими нам свои 
сообщения независимо друг от друга. Разведупр Красной Армии был лучше 
подготовлен, чтобы переключиться с курьеров и дипломатической почты на 
подпольные радиопередачи: агенты имели необходимое оборудование. Мы же только в 
апреле 1941 года направили в резидентуры Западной Европы указание о подготовке 
к работе в условиях близкой войны. Амаяка Кобулова и Короткова, находившихся в 
Европе, обязали ускорить обучение радистов и обеспечить их надежной аппаратурой,
 а также создать дублирующие радиоквартиры.

Шульце-Бойзен («Старшина»), Харнак («Корсиканец») и Кукхоф («Старик») плохо 
проинструктированные Кобуловым и Коротковым, нарушили элементарное правило 
конспирации: поддерживали линейную связь. Кроме этого, у всех трех агентов был 
один радист.

В октябре 1941 года, потеряв связь из-за некачественной аппаратуры и 
неквалифицированной работы радистов наших агентов в Берлине, разведуправление 
военной разведки и НКВД совершили непростительную ошибку. Резидент в Брюсселе 
Гуревич («Кент») получил по радио шифротелеграмму, в соответствии с которой ему 
надлежало выехать в Берлин с радиопередатчиком. Он передал его «Корсиканцу» и 
«Старшине». По возвращении в Брюссель «Кент» подтвердил по радиосвязи успешное 
выполнение задания и сообщил в Москву информацию, полученную в Берлине, о 
трудностях, которые немцы испытывают в снабжении и пополнении резервами, о 
реалистической оценке немецким командованием провала блицкрига, о возможном 
наступлении противника весной—летом 1942 года с целью овладения нашими 
нефтепромыслами.

Столь ценные сведения, переданные в ноябре 1941 года и подтвержденные спустя 
три месяца, были доложены правительству, но, к сожалению, не сыграли в должной 
мере своей роли, ввиду того, что 13 декабря 1941 года радист и шифровальщик 
«Кента» с кодами были захвачены немецкой контрразведкой и гестапо не составило 
большого труда в 1942 году после краткой разработки арестовать руководителей 
«Красной капеллы» в Берлине и других городах Западной Европы.

5 августа 1942 года мы забросили двух наших агентов-парашютистов в Германию – 
Артура Хесслера и Альберта Барта. Но немцы уже держали под наблюдением группу, 
на связь с которой они были посланы, и их арестовали. Хесслер погиб в гестапо, 
а Барта немцы перевербовали, и он начал вести с нами радиоигру, которую, кстати,
 мы сразу же разгадали. Во время допроса Барт раскрыл нашего агента Вилли 
Лемана («Брайтенбах»), который сотрудничал с нами с 1935 года. Леман был 
сотрудником гестапо и снабжал нас исключительно важной информацией. Он передал 
нам в 1935—1941 годах важнейшие материалы о разработках гестапо по внедрению 
агентуры в среду русских эмигрантов и в коммунистическое подполье. От Лемана мы 
также узнали, какие источники польской контрразведки были перевербованы и 
использовались немцами после разоблачения в 1936 году в Берлине польского 
резидента Сосновского. К тому же последний попал в наши руки в 1939 году и дал 
развернутые ориентировки по возможностям польской агентуры в Германии.

Лемана арестовали на улице и тайно, без суда, казнили. Гестапо сообщило жене, 
что ее муж исчез и его усиленно разыскивают. После войны мы нашли лишь его 
Регистрационную карточку в архивах тюрьмы Плетцензее в Берлине – других следов 
о нем не осталось. Леман в годы войны был единственным офицером гестапо, 
сотрудничавшим с нами.

В архивах гестапо мы обнаружили сведения о «Красной капелле». И хотя имя Барта 
там фигурирует, Леман даже не упомянут. Возможно, это вызвано нежеланием 
бросить тень на гестапо, в рядах которого оказался советский агент. Я не 
исключаю, что гестапо боялось доложить об этом Гитлеру. Барт был взят в плен 
англичанами и передан нам в 1946 году. Его доставили в Москву, судили и 
расстреляли за измену.

Несколько слов о работе группы Зорге («Рамзай») в Токио. К информации, 
поступавшей по этой линии из кругов премьер-министра Коноэ, и высказываниям 
германского посла Отта в Москве относились с некоторым недоверием. И дело было 
не только в том, что Зорге привлекли к работе впоследствии репрессированные 
Берзин и Борович, руководившие Разведупром Красной Армии в 20—30-х годах. Еще 
до ареста Боровича, непосредственного куратора Зорге, последний получил от 
высшего руководства санкцию на сотрудничество с немецкой военной разведкой в 
Японии. Разрешение-то получил, но вместе с тем попал под подозрение, поскольку 
такого рода спецагентам традиционно не доверяют и регулярно перепроверяют во 
всех спецслужбах. В 1937 году исполняющий обязанности начальника Разведупра 
Гендин в своем сообщении Сталину, подчеркивая двойную игру ценного агента Зорге,
 добывающего информацию также для Отта, резидента немецкого абвера в Токио, 
делал вывод, что указанный агент не может пользоваться как источник информации 
полным доверием.

Трагедия Зорге состояла в том, что его героическая работа и поступающие от него 
сведения не использовались нашим командованием. Исключительно важные данные о 
предстоящем нападении Японии на США, о неприсоединении Японии к германской 
агрессии против СССР в сентябре – октябре 1941 года так и осели в наших архивах.
 А дивизии с Дальнего Востока перебросили под Москву в октябре 1941 года лишь 
потому, что у Сталина не имелось других готовых к боям резервных боевых 
соединений. Если же информация Зорге при этом и учитывалась, то не играла 
существенной роли в принимаемом решении. Сообщения о том, что японцы не 
намерены воевать с нами, регулярно поступали с 1941 по 1945 год от наших 
проверенных агентов, занимавших должности советника японского посольства в 
Москве и начальника службы жандармерии Квантунской армии, который передавал нам 
документальные данные о дислокации японских соединений в Маньчжурии. Кроме 
всего прочего, нам удалось расшифровать переписку японского посольства в Москве 
с Токио, из которой следовало, что вторжение в СССР в октябре 1941 года Японией 
не планировалось.

Поведение Зорге на следствии после его ареста японскими властями вызвало 
серьезное раздражение в Москве. Он нарушил главную установку советской 
разведки: никогда не признавать шпионажа в какой-либо форме в пользу Советского 
Союза. Хотя практика обмена арестованными агентами и разведчиками в 30-х годах 
являлась очень ограниченной, тем не менее изредка на нее шли. Поляки, например, 
освободили нашего нелегала Федичкина в 1930 году, американцы – резидента НКВД в 
Нью-Йорке Овакимяна в сентябре 1941 года. Руководство Разведупра ввиду 
признаний Зорге ни перед кем не ставило вопроса о его возможном обмене.

К августу 1942 года «Красная капелла» в Берлине, включавшая агентов военной 
разведки и НКВД, была уничтожена. Но в Германии уцелел ряд важных источников 
информации и агентов влияния. Некоторые агенты гамбургской группы, созданной 
Серебрянским и Эйтингоном, не связанные с группой Харнака – Шульце-Бойзена и 
осевшие в концернах «Фарбен индустри» и «Тиссен» в гамбургском порту, уцелели и 
ушли в подполье. Избежала ареста агент «Юна», обосновавшаяся в ведомстве 
Риббентропа – германском МИДе; не были скомпрометированы Ольга Чехова и 
польский князь Януш Радзивилл. Однако отсутствовали надежные связники с ними. 
Два наших агента – шведский предприниматель Стринберг («Густав») и популярный 
актер Карл Герхард («Шансонье») годились разве что на роль курьеров. Поездки 
Стринберга в Германию оказались малорезультативными, а Герхарда вскоре выявили 
немцы, так как он не скрывал своих антигитлеровских настроений. Агентурная сеть 
во Франции и Швейцарии продолжала работать.




Двойная игра английской разведки с использованием «Красной капеллы» в 
фашистском тылу


В начале 1941 года Василевский создал сеть нелегалов во Франции. Главной 
фигурой на связи с ними был полковник Шмидт, ответственный сотрудник 
шифровальной службы абвера. Василевский узнал, что в начале 1930-х годов Шмидт 
был завербован французской разведкой. Французские коммунисты, помогавшие людям 
Василевского, установили, что Шмидт также работал на британскую спецслужбу. Имя 
английского агента, с которым Шмидт поддерживал контакт во Франции, нам сообщил 
Маклин еще в 1939 году. По характеру материалов, переданных Шмидтом 
Василевскому, мы поняли, что англичане регулярно перехватывают и расшифровывают 
немецкие радиограммы. Немцы выследили подозрительные связи Шмидта, и он 
бесследно исчез.

Сотни радиограмм в Москву от «Красной капеллы» из Швейцарии за период с июля 
1941 до октября 1943 года содержали ценнейшую информацию: приказы немецкого 
верховного командования, сведения о передвижении войск и массу оперативных 
подробностей боевых действий. Эта информация передавалась Рудольфом Ресслером 
(«Люци»), но он упорно отказывался назвать ее источник советскому 
резиденту-нелегалу Шандору Радо.

Ресслер, немецкий эмигрант, встретился с Радо, когда Гитлер напал на Советский 
Союз. Он дал понять, что считает Радо связанным с советской разведкой, и 
предложил ему передавать информацию из немецких военных кругов. Зная это, мы 
решили, что «Люци» просто пытается сохранить в тайне свой источник – агента в 
немецком генштабе.

На самом деле Ресслер передавал нам информацию, которую получал от англичан. 
Английская разведка знала о работе группы Радо, поскольку еще накануне войны 
внедрила своего агента в «Красную капеллу» в Швейцарии. По дипломатическим 
каналам в Лондоне через английскую миссию связи в Москве англичане не 
передавали эту информацию, опасаясь, что мы не поверим и потребуем назвать 
источник. Мы не знали тогда, что у англичан есть аналог немецкой шифровальной 
машины «Enigma», которую собрал в 1938 году для британской спецслужбы польский 
инженер, работавший ранее на немецком секретном предприятии, выпускавшем эти 
машины. Англичане держали в строжайшем секрете существование «Еnigmа», дававшей 
им возможность дешифровать немецкие радиограммы. Сведения о ней поступили к нам 
в 1945 году от Филби и Кэрнкросса.

Сталин не доверял англичанам, и для этого были основания. Когда мы сравнивали 
разведданные от наших агентов из Швейцарии и из Лондона, то видели их 
разительное совпадение. Однако информация из Лондона от кембриджской группы 
была более полной, а от группы «Люци» явно отредактированной. Ясно было, что 
информация «Люци» дозировалась и редактировалась британскими спецслужбами.

Нашей лондонской резидентуре периодически поставлял расшифрованные радиограммы 
Джон Кэрнкросс, работавший в британском шифровальном центре «Блечли парк». 
Позже, беседуя с моим другом Кукиным – он был резидентом в Лондоне с 1943 по 
1947 год и руководил кембриджской группой, – мы признали, что вклад Кэрнкросса 
в наше общее дело и получаемые от него материалы представляли большую ценность 
для раскрытия немецких оперативных планов. Дешифрованные материалы, поступавшие 
от Кэрнкросса, имели не только военную ценность, но и позволили нам проследить 
проникновение английской спецслужбы в группу Радо.

Весной 1943 года, за несколько недель до начала Курской битвы, наша резидентура 
в Лондоне получила от кембриджской группы информацию о конкретных целях 
планировавшегося немецкого наступления под кодовым названием операция 
«Цитадель». В этом сообщении указывалось число немецких дивизий, которые 
предполагалось использовать, и подчеркивалось, что операция «Цитадель» нацелена 
на Курск, а не на Великие Луки, то есть не к западу, а к юго-западу от Москвы – 
там мы не ожидали немецкого наступления. НКВД направило эту информацию 
Советскому Верховному Главнокомандованию 7 мая 1943 года. Сообщение из Лондона 
содержало более обстоятельные и точные планы немецкого наступления, чем 
полученные по линии военной разведки от «Люци» из Женевы. Руководителям военной 
разведки и НКВД стало совершенно ясно, что англичане передают нам дозированную 
информацию, но в то же время хотят, чтобы мы сорвали немецкое наступление. Из 
этого мы сделали вывод, что они заинтересованы не столько в нашей победе, 
сколько в том, чтобы затянуть боевые действия, которые привели бы к истощению 
сил обеих сторон.

В начале 1943 года начальник военной разведки генерал Ильичев обратился с 
письмом в НКВД и к генералу Селивановскому, заместителю начальника военной 
контрразведки СМЕРШ, с сообщением, что германские спецслужбы проникли в 
«Красную капеллу». От агента в Брюсселе Гуревича («Кент») было получено 
зашифрованное предупреждение: он работает под немецким контролем. Было принято 
решение продолжить эти радиоигры с немцами. Осенью 1943 года в Женеве и Лозанне 
были арестованы радисты «Красной капеллы», но мы все еще продолжали получать 
информацию из Лондона от нашего резидента Кукина, сменившего Горского.

Британская разведка до сих пор не признала факт передачи нашей агентурной сети 
в Швейцарии отредактированных расшифрованных сведений. В Москве, однако, всегда 
с подозрением относились к «Красной капелле». Ее героическая деятельность в 
Германии, Франции и Швейцарии не приносила в глазах начальства лавров ни 
разведке НКВД, ни Разведупру Красной Армии. Никто не относился к ее работе как 
приоритетной, потому что дешифрованные приказы немцев, передаваемые англичанами,
 не содержали бесспорных данных, базировавшихся на подлинных документах, а 
основывались на устной информации источников.

«Красная капелла» до сих пор рассматривается на Западе как главный источник 
разведывательной информации, поступавшей в Советский Союз в годы войны, на 
самом же деле эта информация носила для нас второстепенный характер. Тем не 
менее, надо признать, что ее агенты действовали с большим мужеством и высоким 
профессионализмом и многие из них погибли героической смертью. Руководителей 
«Красной капеллы» Треппера («Большой шеф»), Гуревича («Маленький шеф», или 
«Кент») и Радо («Дора») в Разведупре Красной Армии считали изменниками. Треппер 
и Радо пытались скрыться от советских властей; их розыск и отправку в Москву 
осуществили англичане. В Москве их арестовали и посадили в тюрьму на Лубянке.

Треппер и Радо провели в тюрьме по десять лет, прежде чем их освободили и 
реабилитировали в конце 50-х годов. В своих мемуарах они представили Гуревича 
как изменника, но ведь именно он захватил, перевербовал и доставил к нам в 
Москву в 1945 году главного следователя гестапо, занимавшегося делом «Красной 
капеллы». Когда в ноябре 1942 года Гуревич был взят в гестапо, ему удалось 
послать радиограмму, предупреждавшую, что отныне он находится под контролем 
немцев, а одна из полученных им от нас инструкций обязывала его продолжать 
радиоигры, что он и сделал. Как только война кончилась, Гуревич сумел убедить 
офицера гестапо Хайнца Паннвица, который вел дело «Красной капеллы» вступить с 
нами в контакт. По словам Гуревича, для советской разведки он будет ценным 
приобретением, поскольку владеет информацией, позволяющей нам идентифицировать 
тех, кто нам симпатизировал, и тех, кто был нашим врагом. Это, говорил он, 
обеспечит Паннвицу амнистию и работу в советских органах безопасности. Находясь 
в шоке от поражения Германии, Паннвиц принял предложение Гуревича о тайной 
встрече с русским представителем. Он был задержан и вместе с Гуревичем 
немедленно доставлен в Москву.

Разоблачения Паннвица, однако, имели лишь ограниченный интерес в глазах 
руководства разведки. Широкая известность Паннвица на Западе исключала 
возможность использования его для наших активных операций. Поскольку он мог 
сообщить о тех осведомителях гестапо, которых мы вместе с британской разведкой 
все еще продолжали разыскивать, было решено не ликвидировать его, а держать и 
дальше в тюрьме. Треппер, Радо и Гуревич разделили его судьбу: они остались в 
живых только потому, что их показания могли понадобиться в дальнейшем. После 
десяти лет пребывания в тюрьме Паннвица репатриировали в Германию.

С 1946 года Радо и Треппер заявляли, что провал «Красной капеллы» был вызван 
изменой Гуревича. После смерти Сталина в 1953 году, как мне говорили, ветераны 
Коминтерна ходатайствовали о реабилитации Радо и Треппера. Их дело было 
пересмотрено, и в 1955 году с них сняли обвинение в измене Родине, хотя 
Разведупр Генштаба и возражало, выдвигая против них и свои обвинения – 
нарушение правил конспирации и несанкционированное расходование денег. Гуревич 
был освобожден в 1955 году по амнистии для тех, кто обвинялся в сотрудничестве 
с немцами, но не реабилитирован.

Гуревич обращался лично к Хрущеву с просьбой разобраться в его деле, но КГБ и 
военная разведка твердо стояли на своем, намеренно делая его козлом отпущения 
за провал «Красной капеллы». По специальной справке, подготовленной 
руководителями разведки КГБ Сахаровским и Коротковым, в 1958 году Гуревича 
вновь арестовали. Ордер на арест подписали Серов, ставший к тому времени главой 
КГБ, и генеральный прокурор Руденко. Гуревича приговорили к двадцати пяти годам 
тюремного заключения, но в соответствии с новым Уголовным кодексом этот срок 
был сокращен до пятнадцати лет. Поскольку он уже отсидел почти десять лет, его 
выпустили через пять лет.

После отбытия полного срока заключения Гуревич обосновался в Ленинграде, где 
работал переводчиком. Каждый год он подавал на пересмотр своего дела, но КГБ и 
военная разведка упорствовали, по-прежнему возражая против его реабилитации или 
нового рассмотрения дела. В официальной истории советской военной разведки, 
подготовленной в 60—70-х годах, Гуревич представлен как изменник, чьи действия 
привели к провалу «Красной капеллы» во Франции и Германии. На Западе в книге 
Жиля Перро «Красная капелла» высказывается та же точка зрения.

В 1990 году военная прокуратура обращалась ко мне по делу Гуревича, 
продолжавшего настаивать на своей реабилитации. Прокуратура нашла документ 
исключительной важности – служебную записку Генштаба, направленную в адрес НКВД 
с одобрением радиоигр Гуревича («Кента») с немцами. Когда дело Гуревича стало 
пересматриваться, выяснилось: единственная вина его заключалась в том, что он 
без одобрения Центра завел семью на Западе (во Франции). Однако руководство 
военной разведки продолжало упорно препятствовать восстановлению его прав. 
После того как в 1991 году Гуревича наконец реабилитировали, Разведупр Генштаба 
категорически отказало ему в выплате компенсации, назначении военной пенсии и 
предоставлении статуса ветерана войны.

Этот человек жив. Его жена умерла в Европе, а сын вместе со своей женой и 
детьми приезжал в Санкт-Петербург для встречи с отцом. История Гуревича прошла 
по страницам российской прессы, но никто не задался вопросом: чья злая воля в 
разведорганах СССР все эти годы продолжала возлагать вину на этого человека.




Попытка тайного дипломатического зондажа и дезинформационной игры с немцами 
через болгарского посла в СССР Стаменова


Для нас, знавших о существовании у немцев проблем со снабжением армии, 
директива Сталина стоять до конца в 1941 и 1942 годах и любой ценой остановить 
врага казалась естественной и разумной. Оглядываясь назад, видишь, что 
трагические поражения Красной Армии в Белоруссии, потери миллионов человеческих 
жизней убитыми и взятыми в плен под Киевом были для вермахта всего лишь 
тактическим успехом. Перед немцами стояла перспектива затяжной войны, для 
победы в которой у них не было необходимых ресурсов.

К середине июля 1941 года мы получили два важных сообщения. Одно – по радио из 
Берлина, другое – от наших дипломатов и разведчиков, интернированных немцами в 
Италии и Берлине в начале войны. После обмена на германских дипломатов, 
интернированных в Москве, первый секретарь советского посольства в Берлине 
Бережков и резидент НКВД Амаяк Кобулов, младший брат заместителя Берии Богдана 
Кобулова, сообщили, что барон Ботман, сопровождавший поезде советскими 
дипломатами, высланными из Германии, намекнул им: может настать время, когда 
Германия и СССР предпочтут урегулировать свои отношения на основе взаимных 
уступок.

В изнурительных боях под Смоленском была остановлена танковая армия генерала 
Гудериана. Росло разочарование в германском верховном командовании, вызванное 
недостаточно быстрыми темпами продвижения немецких войск в июле 1941 года, о 
чем сообщил из Берлина Арвид Харнак («Корсиканец»). 25 июля Берия приказал мне 
связаться с нашим агентом Стаменовым, болгарским послом в Москве, и 
проинформировать его о якобы циркулировавших в дипломатических кругах слухах 
что возможно мирное завершение советско-германской войны на основе 
территориальных уступок. Берия предупредил, что моя миссия является совершенно 
секретной. Имелось в виду, что Стаменов по собственной инициативе доведет эту 
информацию до царя Бориса.

Берия с ведома Молотова категорически запретил мне поручать послу-агенту 
доведение подобных сведений до болгарского руководства, так как он мог 
догадаться, что участвует в задуманной нами дезинформационной операции, 
рассчитанной на то, чтобы выиграть время и усилить позиции немецких военных и 
дипломатических кругов, не оставлявших надежд на компромиссное мирное 
завершение войны.

Как показывал Берия на следствии в августе 1953 года, содержание беседы со 
Стаменовым было санкционировано Сталиным и Молотовым с целью забросить 
дезинформацию противнику и выиграть время для концентрации сил и мобилизации 
имеющихся резервов.

Стаменов был завербован нашим опытным разведчиком Журавлевым в 1934 году в Риме.
 Он работал третьим секретарем посольства Болгарии, симпатизировал Советскому 
Союзу и сотрудничал с нами из чисто патриотических соображений. Он был убежден 
в необходимости прочного союза между Болгарией и СССР и рассматривал его как 
единственную гарантию защиты болгарских интересов на Балканах и в европейской 
полиике в целом.

Когда Берия приказал мне встретиться со Стаменовым, он тут же связался по 
телефону с Молотовым, и я слышал, что Молотов не только одобрил эту встречу, но 
даже пообещал устроить жену Стаменова на работу в Институт биохимии Академии 
наук. При этом Молотов запретил Берии самому встречаться со Стаменовым, заявив, 
что Сталин приказал провести встречу тому работнику НКВД, на связи у которого 
он находится, чтобы не придавать предстоящему разговору чересчур большого 
значения в глазах Стаменова. Поскольку я и был тем самым работником, то 
встретился с послом на квартире Эйтингона, а затем еще раз в ресторане «Арагви»,
 где наш отдельный кабинет был оборудован подслушивающими устройствами: весь 
разговор записали на пленку. Я передал ему слухи, пугающие англичан, о 
возможности мирного урегулирования в обмен на территориальные уступки. К этому 
времени стало ясно, что бои под Смоленском приобрели затяжной характер и 
танковые группировки немцев уже понесли тяжелые потери. Стаменов не выразил 
особого удивления по поводу этих слухов. Они показались ему вполне достоверными.
 По его словам, все знали, что наступление немцев развивалось не в соответствии 
с планами Гитлера и война явно затягивается. Он заявил, что все равно уверен в 
нашей конечной победе над Германией. В ответ на его слова я заметил:

– Война есть война. И, может быть, имеет все же смысл прощупать возможности для 
переговоров.

– Сомневаюсь, чтобы из этого что-нибудь вышло, – возразил Стаменов.

Словом, мы поступали так же, как это делала и немецкая сторона. Беседа была 
типичной прелюдией зондажа. Я уже упоминал, что Ботман, сотрудник МИДа, 
проводил аналогичные беседы с Бережковым.

Стаменов не сообщил о слухах, изложенных мною, в Софию, на что мы рассчитывали. 
Мы убедились в этом, поскольку полностью контролировали всю шифропереписку 
болгарского посольства в Москве с Софией, имея доступ к их шифрам, которые 
называли между собой «болгарскими стихами». Шура Кочергина, жена Эйтингона, наш 
опытный оперработник, связалась со своими агентами в болгарских дипломатических 
и эмигрантских кругах Москвы и установила, что Стаменов не предпринимал никаких 
шагов для проверки и распространения запущенных нами слухов. Но если бы я отдал 
Стаменову такой приказ, он, как полностью контролируемый нами агент, наверняка 
его выполнил. Так и закончилась в конце июля – начале августа 1941 года вся эта 
история.

Сейчас содержание этой беседы искажается. Рукописный экземпляр моего объяснения 
по этому вопросу в силу неизвестных причин уничтожен 11 ноября 1974 года 
инструктором общего отдела ЦК КПСС Е. Хазиной. В документах президентского 
архива дата беседы со Стаменовым указана как 25 июня 1941 года. В частично 
рассекреченном с согласия службы внешней разведки моем объяснении отсутствуют 
ссылки на агентурное сотрудничество Стаменова с НКВД. И в ксерокопии документа 
отсутствуют целые абзацы. Однако в другой публикации, прошедшей цензуру службы 
внешней разведки, указан даже номер архивного агентурного дела Стаменова (No 
34467, лист 134), имеются прямые ссылки на его настроения и признание его 
сотрудничества с НКВД.

Из рассекреченного ныне моего объяснения можно установить четыре вопроса, 
заданные Стаменову в ходе беседы, ответы на которые были интересны советскому 
руководству. Все они сводились к зондажному выяснению возможности прекращения 
боевых действий.

В 1953 году, однако, Берию обвинили в подготовке плана свержения Сталина и 
советского правительства. Этот план предусматривал секретные переговоры с 
гитлеровскими агентами, которым предлагался предательский сепаратный мир на 
условиях территориальных уступок. На допросе в августе 1953 года Берия показал, 
что он действовал по приказу Сталина и с полного одобрения министра иностранных 
дел Молотова.

За две недели до допроса Берии меня вызвали в Кремль с агентурным делом 
Стаменова, где я сообщил о Деталях нашего разговора Хрущеву, Булганину, 
Молотову и Маленкову. Они внимательно, без единого замечания, выслушали меня, 
но позднее я был обвинен в том, что играл роль связного Берии в попытке 
использовать Стаменова для заключения мира с Гитлером. Желая представить Берию 
германским агентом и скомпрометировать его, Маленков распорядился послать 
Пегова, секретаря Президиума Верховного Совета, вместе со следователями 
прокуратуры в Софию. Они должны были привезти в Москву показания Стаменова. 
Однако Стаменов отказался дать какие бы то ни было письменные показания.

Правда, он подтвердил устно, что являлся агентом НКВД и сотрудничал с советской 
разведкой в интересах борьбы с фашизмом как в самой Германии, так и в 
странах-союзниках. Ни к чему не привели и попытки шантажировать его, как, 
например, угрозы лишить пенсии, которую он получал от советского правительства 
за свою деятельность во время войны. По свидетельству Суханова, помощника 
Маленкова, и сообщению моего младшего брата (его жена работала в секретариате 
Маленкова), Пегов вернулся из Софии с пустыми руками – ни свидетельств, ни 
признаний. Все это держалось в тайне, но фигурировало в приговоре по делу Берии 
и моем деле.

Однако в своих мемуарах Хрущев, знавший обо всех этих деталях, все-таки 
предпочел придерживаться прежней версии, что Берия вел переговоры с Гитлером о 
сепаратном мире, вызванные паникой Сталина. На мой взгляд, Сталин и все 
руководство чувствовали, что попытка заключить сепаратный мир в этой 
беспрецедентно тяжелой войне автоматически лишила бы их власти. Не говоря уже 
об их подлинно патриотических чувствах, в чем я совершенно уверен; любая форма 
мирного соглашения являлась для них неприемлемой. Как опытные политики и 
руководители великой державы, они нередко использовали в своих целях 
поступавшие к ним разведанные для зондажных акций, а также для шантажа 
конкурентов и даже союзников.

Так, наша агентура, имевшая выход на окружение молодого румынского короля Михая,
 прозондировала взаимную заинтересованность его двора и советского руководства 
в выходе Румынии из прогитлеровской коалиции. Как и в случае с Финляндией, наши 
дипломаты подготовили и оформили договор о выходе Румынии из войны против СССР, 
Англии и США и о вступлении ее в войну с Германией. Этому предшествовало еще 
одно важное событие: руководимая нашими оперработниками группа боевиков 
румынской компартии задержала лидера фашистов премьер-министра Антонеску при 
посещении им короля.

Среди малоизвестных закулисных событий Великой Отечественной войны следует 
отметить исключительно большую работу заместителя начальника 4-го управления 
НКВД Мельникова и наших нелегалов в 1930-х годах Парпарова и Ярикова по 
разложению войск противника. Под непосредственным руководством Мельникова к 
сотрудничеству с советскими властями и к созданию антифашистского комитета 
военнопленных были привлечены оказавшиеся в наших руках после сталинградской 
битвы генералы фон Зайдлиц и Паулюс. Эти видные военачальники рассматривались в 
качестве возможных кандидатов в состав антифашистского немецкого правительства 
в эмиграции, которое Берия предлагал организовать в Москве в 1944 году.

Об этом эпизоде интересно пишет в своих публикациях наш историк Леонид Ретин. 
Он, в частности, отмечает, что предложения НКВД о создании немецкого 
правительства в эмиграции были торпедированы немецкими коммунистами, 
находившимися в Москве, и руководством Коминтерна.

Между тем отклонение предложения НКВД по этому вопросу было вызвано сильнейшими 
возражениями со стороны американского руководства, а также глав эмиграционных 
правительств Чехословакии и Польши в Лондоне. Наша резидентура в Лондоне и 
Вашингтоне специально довела до сведения СССР опасения поляков, чехов и 
американцев по поводу намерений в августе 1944 года Сталина и Молотова по 
расширению деятельности антифашистского комитета. Остается, однако, загадкой, 
как наши союзники узнали об этих планах. Предложения по созданию 
антифашистского немецкого правительства в эмиграции так и осели в делах 
Четвертого управления и разработках Главного управления по делам военнопленных 
и интернированных лиц НКВД СССР.




Диверсионные отряды и группы НКВД в битве за Кавказ


В годы войны мне приходилось принимать участие в разработке решений по военным 
вопросам. Особенно важными в этом плане были мои контакты с начальником штаба 
ВМС адмиралом Исаковым и офицерами Оперативного управления Генштаба.

В августе 1942 года Берия и Меркулов (при этом разговоре присутствовал также 
Маленков) поручили мне экипировать всего за двадцать четыре часа 150 
альпинистов для ведения боевых действий на Кавказе. Как только альпинисты были 
готовы к выполнению боевого задания, Берия приказал мне вместе с ним и 
Меркуловым несколькими транспортными самолетами вылететь из Москвы на Кавказ. 
Перелет был очень долгий. В Тбилиси мы летели через Среднюю Азию на «С-47», 
самолетах, полученных из Америки по ленд-лизу. Наши операции должны были 
остановить продвижение немецких войск на Кавказ накануне решающего сражения под 
Сталинградом. Первую посадку мы сделали в Красноводске, затем в Баку, где 
полковник Штеменко, начальник кавказского направления Оперативного управления 
Генштаба, доложил об обстановке. Было решено, что наше специальное 
подразделение попытается блокировать горные дороги и остановить продвижение 
частей отборных альпийских стрелков противника.

Сразу после нас в Тбилиси прибыла группа опытных партизанских командиров и 
десантников, руководимая одним из моих заместителей, полковником Михаилом 
Орловым. Они не дали немцам вторгнуться в Кабардино-Балкарию и нанесли им 
тяжелые потери перед началом готовящегося наступления. В то же время альпинисты 
взорвали цистерны с нефтью и уничтожили находившиеся в горах моторизованные 
части немецкой пехоты.

Наши собственные потери были также велики, потому что альпинисты зачастую были 
недостаточно подготовлены в военном отношении. Их преимущество было в 
профессионализме, знании горной местности, а также активной поддержке со 
стороны горцев. Только в Чечне местное население не оказывало им помощи.

На штабных совещаниях в Тбилиси, проходивших под председательством Берии, 
главного представителя Ставки, я часто испытывал затруднения и терялся, когда 
речь шла о чисто военных вопросах. Как-то я попытался переадресовать их 
Штеменко и сказал, что некомпетентен в военной стратегии и тактике. Берия 
оборвал меня. «Надо серьезно изучать военные вопросы, товарищ Судоплатов. Не 
следует говорить, что вы некомпетентны. Вас пошлют на учебу в военную академию 
после войны». После войны я действительно поступил в академию и в 1953 году, 
накануне ареста, окончил ее.

Очень тяжелые бои произошли на Северном Кавказе в августе и сентябре 1942 года, 
когда я там находился. Наше спецподразделение заминировало нефтяные скважины и 
буровые вышки в районе Моздока и взорвало их в тот момент, когда к ним 
приблизились немецкие мотоциклисты. Меркулов и я следили за тем, чтобы взрыв 
произошел строго по приказу, и присоединились к нашей диверсионной группе, 
отходившей в горы, в последний момент. Позже мы от нашей дешифровальной группы 
получили сообщение из Швеции: немцы не смогли использовать нефтяные запасы и 
скважины Северного Кавказа, на которые очень рассчитывали.

Однако разнос, которому мы подверглись за успешные действия, надолго мне 
запомнился. Когда мы вернулись в Тбилиси, Берия сообщил, что Сталин объявил 
Меркулову, заместителю Берии, выговор за неоправданный риск при выполнении 
операции по минированию: он подвергал свою жизнь опасности и мог быть захвачен 
передовыми частями немцев. Берия обрушился на меня за то, что я допустил это. В 
ходе немецких налетов несколько офицеров из Ставки, находившихся на Кавказе, 
были убиты. Член Политбюро Каганович получил во время бомбежки серьезное 
ранение в голову. Ранен был и адмирал Исаков, а один из наших наиболее опытных 
грузинских чекистов, Саджая, погиб во время этого налета.

Опасения, что Тбилиси да и весь Кавказ могут быть захвачены врагом, были 
реальны. В мою задачу входило создание подпольной агентурной сети на случай, 
если Тбилиси оказался бы под немцами. Профессор Константин Гамсахурдиа (отец 
Звиада Гамсахурдиа) был одним из кандидатов на пост руководителя агентурной 
сети в Грузии. Он являлся старейшим осведомителем НКВД. К сотрудничеству его 
привлек еще Берия после нескольких арестов в связи с инкриминировавшимися ему 
антисоветскими заявлениями и националистическим сепаратизмом. По иронии судьбы 
перед войной он был известен своими прогерманскими настроениями: он всем давал 
понять, что процветание Грузии будет зависеть от сотрудничества с Германией. 
Мне захотелось проверить эти слухи, и я, заручившись согласием Берии, вместе с 
Саджая провел в гостинице «Интурист» беседу с профессором Гамсахурдиа. Мне он 
показался не слишком надежным человеком. К тому же весь его предшествующий опыт 
осведомителя сводился к тому, чтобы доносить на людей, а не оказывать на них 
влияние. И еще: он был слишком занят своим творчеством. (Кстати, он написал 
биографию Сталина на грузинском языке.) В целом это был человек, склонный к 
интригам и всячески пытавшийся использовать в своих интересах расположение 
Берии: оба были мегрелы.

Посовещавшись с местными работниками, мы пришли к выводу, что Гамсахурдиа лучше 
использовать в другой роли. Главная же роль отводилась Мачивариани, драматургу, 
пользовавшемуся и Тбилиси репутацией солидного человека. Он был известен как 
безукоризненно честный человек, и мы спокойно доверили ему крупные суммы денег, 
а также золотые и серебряные изделия, которые в случае надобности можно было 
использовать на нужды подполья.

Много позже один из моих сокамерников, академик Шария, помощник Берии, 
отвечавший за партийную пропаганду в Грузии, рассказал мне, что впоследствии 
Берия потерял к Гамсахурдиа всякий интерес. Тот, однако, оставался в Грузии 
весьма влиятельной фигурой – своего рода иконой в мире культуры. Известно, что 
Сталин лично запретил его арестовывать. В 1954 году, когда Берия был уже 
расстрелян, грузинские власти захотели отделаться от Гамсахурдиа, и местный КГБ 
обратился в Москву за санкцией на его арест как пособника Берии, который сделал 
себе политический капитал на личных связях с врагом народа. Как мне рассказывал 
писатель Кирилл Столяров, изучавший события 1953—1954 годов, Гамсахурдиа хотели 
обвинить в том, что по указанию Берии он шантажировал представителей грузинской 
интеллигенции, принуждая их устанавливать тайные связи с немецкой спецслужбой. 
Именно за это, утверждали его обвинители, он получил в годы войны от Берии и 
Микояна крупные денежные суммы и американский «виллис».

По словам Шария, в конце концов Гамсахурдиа оставили в покое: насколько мне 
известно, умер он своей смертью в Тбилиси в 70-х годах. Его сын стал первым 
президентом независимой Грузии, в 1992 году был свергнут и в конце 1993 года, 
как сообщалось, покончил жизнь самоубийством.

В 1953 году Берию также обвиняли в том, что он нанес ущерб нашей обороне во 
время битвы за Кавказ. Тогда же за связь с Берией был уволен из армии Штеменко. 
Но раскручивать вину Штеменко не стали в интересах правящей верхушки. Маршал 
Гречко, тогда заместитель министра обороны, во время войны сражался на Кавказе 
под началом Берии. Понятно, что обвинения в адрес Берии бумерангом ударили бы 
по высшему военному руководству. Вот почему в сообщении для прессы приговор над 
Берией не включал обвинений в измене в период битвы за Кавказ.

Саджая погиб во время бомбежки, а Штеменко о хороших отношениях со мной не 
упомянул, так что я не подвергся допросу в связи с обороной Кавказа по делу 
Берии. Позднее мои следователи вообще потеряли интерес к этому, хотя мне и 
приходилось слышать от них замечания, что я незаслуженно получил медаль «За 
оборону Кавказа», так как вместе с Берией занимался обманом советского 
правительства.




Стратегические радиоигры «Монастырь» и «Березино» с немецкой разведкой


После разгрома немцев под Сталинградом, в начале 1943 года, Москва ожила. Один 
за другим стали открываться театры. Это говорило о том, что на фронте произошел 
поворот к лучшему. Моя жена с маленькими детьми, Андреем и Анатолием, вернулась 
из Уфы, где была в эвакуации и работала преподавателем в Высшей школе НКВД. 
Временно мы поселились в гостинице «Москва», так как отопление в нашем доме не 
работал, через несколько месяцев въехали в небольшой, всего девять квартир, дом 
в переулке рядом с Лубянкой.

В то время, о котором я пишу, Москва пристально следила за романом известного 
советского поэта Константина Симонова и не менее известной актрисы Валентины 
Серовой. Их брак не был особенно счастливым, и после войны Симонов развелся с 
Серовой. Мы с женой несколько раз встречали эту пару в столовой 
спецобслуживания. Ильин, комиссар госбезопасности, курировавший «культурный 
фронт», жаловался: мало у него других дел, так еще приходится лично отвечать за 
безопасность Симонова! Симонов был на редкость лихим водителем и, пользуясь 
своим привилегированным положением, позволял себе все, что его душе угодно. К 
тому же он был в хороших отношениях с Василием Сталиным, известным своим 
пристрастием к алкоголю и бурными похождениями.

Ильин рассказывал мне о реакции Сталина (она сейчас широко известна) на 
вышедший в 1942 году и в полном смысле слова потрясший читающую публику сборник 
лирических стихов Симонова «С тобой и без тебя», посвященный Валентине Серовой. 
Популярность его была такова, что достать книжку было невозможно.

В тот момент Сталина серьезно беспокоило увлечение его дочери Светланы 
кинодраматургом Каплером. Его фильмы – «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году» 
в то время пользовались большим успехом. Светлане было всего шестнадцать, а ему 
уже за тридцать. Позднее Берию обвинили в том, что он организовал избиение 
Каплера на улице. Если это действительно было, то поступить подобным образом он 
мог лишь по приказу Сталина. До своего ареста я ничего об этом не знал. Что 
касается самого Каплера, в конце концов его арестовали и отправили в ГУЛАГ, по 
оперативным материалам, оформив ему формально осуждение «как английскому 
шпиону», за совращение малолетних и распространение антисоветских анекдотов.

Наиболее крупными по значению радиоиграми были операции «Березино» и 
«Монастырь». Первоначально операция «Монастырь» разрабатывалась нашей группой и 
Секретно-политическим управлением НКВД, а затем с июля 1941 года в тесном 
взаимодействии с ГРУ. Целью операции «Монастырь» являлось наше проникновение в 
агентурную сеть абвера, действовавшую на территории Советского Союза. Для этого 
мы быстро создали прогерманскую антисоветскую организацию, ищущую контакты с 
германским верховным командованием. Несмотря на основательные чистки 20-х и 
30-х годов, многие представители русской аристократии остались в живых; правда, 
все они были под наблюдением, а некоторые стали нашими важными осведомителями и 
агентами.

Анализируя материалы и состав агентуры, предоставленной в наше распоряжение 
контрразведкой НКВД, мы решили использовать в качестве приманки некоего Глебова,
 бывшего предводителя дворянского собрания Нижнего Новгорода. К тому времени 
Глебову было уже за семьдесят. Этот человек пользовался известностью в кругах 
бывшей аристократии: именно он приветствовал в Костроме в 1915 году царскую 
семью по случаю торжественного празднования 300-летия Дома Романовых Жена 
Глебова была своим человеком при дворе последней российской императрицы 
Александры Федоровны Словом, из всех оставшихся в живых представителей русской 
знати Глебов показался нам наилучшей кандидатурой. В июле 1941 года он, почти 
нищий, ютился в Новодевичьем монастыре.

Конечно, никаких даже самых элементарных азов разведывательной работы он не 
знал. Наш план состоял в том, чтобы Глебов и второй человек, также знатного 
рода (это был наш агент), заручились доверием немцев. Наш агент – Александр 
Демьянов («Гейне») и его жена, тоже агент НКВД, посетили церковь Новодевичьего 
монастыря под предлогом получить благословение перед отправкой Александра на 
фронт в кавалерийскую часть Большинство служителей монастыря были тайными 
осведомителями НКВД. Во время посещения церкви Демьянова познакомили с Глебовым.
 Между ними завязались сердечные отношения; Демьянов проявлял жадный интерес к 
истории России, а у Глебова была ностальгия по прошлым временам. Глебов дорожил 
обществом своего нового друга, а тот стал приводить на встречи с ним других 
людей, симпатизировавших Глебову и жаждавших с ним поближе познакомиться. Это 
были либо доверенные лица НКВД, либо оперативные сотрудники. Каждую из таких 
встреч организовывал Маклярский, лично руководивший агентом Демьяновым.

Александр Демьянов действительно принадлежал к знатному роду: его прадед 
Головатый был первым атаманом кубанского казачества, а отец, офицер царской 
армии, пал смертью храбрых в 1915 году. Дядя Демьянова, младший брат его отца, 
был начальником контрразведки белогвардейцев на Северном Кавказе. Схваченный 
чекистами, он скончался от тифа по пути в Москву. Мать Александра, выпускница 
Бестужевских курсов, признанная красавица в Санкт-Петербурге, пользовалась 
широкой известностью в аристократических кругах бывшей столицы. Она получила и 
отвергла несколько приглашений эмигрировать во Францию. Ее лично знал генерал 
Улагай, один из лидеров белогвардейской эмиграции, активно сотрудничавший с 
немцами с 1941 по 1945 год. Детство самого Александра было омрачено картинами 
террора – как белого, так и красного, – которые ему пришлось наблюдать во время 
гражданской войны, когда его дядя сражался под командованием Улагая.

После того как мать отказалась эмигрировать, они возвратились в Петроград, где 
Демьянов работал электриком: его исключили из Политехнического, куда он 
поступил, умолчав о своем прошлом (получить высшее техническое образование ему 
в то время было невозможно из-за непролетарского происхождения). В 1929 году 
ГПУ Ленинграда по доносу его друга Терновского арестовало Александра за 
незаконное хранение оружия и антисоветскую пропаганду. На самом деле пистолет 
был подброшен. В результате проведенной акции Александр был принужден к 
негласному сотрудничеству с ГПУ. Благодаря происхождению его нацелили на 
разработку связей оставшихся в СССР дворян с зарубежной белой эмиграцией и 
пресечение терактов. Кстати, в 1927 году Александр был свидетелем взрыва Дома 
политпросвещения белыми террористами в Ленинграде. Александр стал работать на 
нас, используя семейные связи.

Вскоре его перевели в Москву, где он получил место инженера-электрика на 
Мосфильме. В ту пору культурная жизнь столицы сосредоточилась вокруг киностудии.
 Приятная внешность и благородные манеры позволили Демьянову легко войти в 
компанию киноактеров, писателей, драматургов и поэтов. Свою комнату в 
коммунальной квартире в центре Москвы он делил с одним актером МХАТа. Нам 
удалось устроить для него довольно редкую по тем временам вещь – отныне в 
Манеже у него была своя лошадь! Естественно, что это обстоятельство расширило 
его контакты с дипломатами. Александр дружил с известным советским режиссером 
Михаилом Роммом и другими видными деятелями культуры. НКВД позволял элитной 
группе художественной интеллигенции и представителям бывшей аристократии вести 
светский образ жизни, ни в чем их не ограничивая, но часть этих людей была 
завербована, а за остальными велось тщательное наблюдение, с тем, чтобы 
использовать в будущем в случае надобности.

Демьянова «вели» Ильин и Маклярский. Он не использовался как мелкий 
осведомитель, в его задачу входило расширять круг знакомств среди иностранных 
дипломатов и журналистов – завсегдатаев ипподрома и театральных премьер. 
Появление Демьянова в обществе актеров, писателей и режиссеров было столь 
естественным, что ему легко удавалось заводить нужные связи. Он никогда не 
скрывал своего происхождения, и это можно было без труда проверить в 
эмигрантских кругах Парижа, Берлина и Белграда. В конце концов Демьяновым стали 
всерьез интересоваться сотрудники немецкого посольства и абвер.

В канун войны Александр сообщил, что сотрудник торгового представительства 
Германии в Москве как бы вскользь упомянул несколько фамилий людей, близких к 
семье Демьяновых до революции. Проинструктированный соответствующим образом 
Ильиным Демьянов не проявил к словам немца никакого интереса: речь шла о явной 
попытке начать его вербовку, а в этих случаях не следовало показывать излишнюю 
заинтересованность. Возможно, с этого момента он фигурировал в оперативных 
учетах немецкой разведки под каким-то кодовым именем. Позднее, как видно из 
воспоминаний Гелена, шефа разведки генштаба сухопутных войск, ему было 
присвоено имя «Макс».

Первый контакт с немецкой разведкой в Москве коренным образом изменил его 
судьбу: отныне в его агентурном деле появилась специальная пометка, 
поставленная Маклярским. Это означало, что в случае войны с немцами Демьянов 
мог стать одной из главных фигур, которой заинтересуются немецкие спецслужбы. К 
началу войны агентурный стаж Александра насчитывал почти десять лет. Причем 
речь шла о серьезных контрразведывательных операциях, когда ему приходилось 
контактировать с людьми, не думавшими скрывать свои антисоветские убеждения. В 
самом начале войны Александр записался добровольцем в кавалерийскую часть, но 
ему была уготована другая судьба: он стал одним из наиболее ценных агентов, 
переданных в мое распоряжение для выполнения спецзаданий. В июле 1941 года 
Горлинский, начальник Секретно-политического управления НКВД, и я обратились к 
Берии за разрешением использовать Демьянова вместе с Глебовым для проведения в 
тылу противника операции «Монастырь». Для придания достоверности операции 
«Монастырь» в ней были задействованы поэт Садовский, скульптор Сидоров, которые 
в свое время учились в Германии и были известны немецким спецслужбам, их 
квартиры в Москве использовались для конспиративных связей.

Как я уже упоминал, наш замысел сводился к тому, чтобы создать активную 
прогерманскую подпольную организацию «Престол», которая могла бы предложить 
немецкому верховному командованию свою помощь при условии, что ее руководители 
получат соответствующие посты в новой антибольшевистской администрации на 
захваченной территории. Мы надеялись таким образом выявить немецких агентов и 
проникнуть в разведсеть немцев в Советском Союзе. Агентурные дела «Престол» и 
«Монастырь» быстро разбухали, превращаясь в многотомные. Несмотря на то, что 
эти операции были инициированы и одобрены Берией, Меркуловым, Богданом 
Кобуловым и другими, впоследствии репрессированными высокопоставленными 
сотрудниками органов госбезопасности, они остаются классическим примером работы 
высокого уровня профессионализма, вошли в учебники и преподаются в спецшколах, 
разумеется, без ссылок на действительные имена задействованных в этой операции 
агентов и оперативных работников.

Радиоигра, планировавшаяся вначале как средство выявления лиц, сотрудничавших с 
немцами, фактически переросла в противоборство между НКВД и абвером.

После тщательной подготовки Демьянов («Гейне») перешел в декабре 1941 года 
линию фронта в качестве эмиссара антисоветской и пронемецкой организации 
«Престол». Немецкая фронтовая группа абвера отнеслась к перебежчику с явным 
недоверием. Больше всего немцев интересовало, как ему удалось пройти на лыжах 
по заминированному полю. Александр сам не подозревал об опасности и чудом 
уцелел. Его долго допрашивали, требовали сообщить о дислокации войск на линии 
фронта, затем инсценировали расстрел, чтобы заставить под страхом смерти 
признаться в сотрудничестве с советской разведкой. Ничего не добившись, 
Александра перевели в Смоленск. Там его допрашивали офицеры абвера из штаба 
«Валли». Недоверие стало постепенно рассеиваться. Демьянову поверили после того,
 как навели о нем справки в среде русской эмиграции, и убедились, что он не 
вовлекался до войны в разведывательные операции, проводившиеся ОГПУ—НКВД через 
русских эмигрантов. Немцам было известно, что русская эмиграция нашпигована 
агентами НКВД, действовавшими весьма эффективно: многие эмигранты охотно 
сотрудничали с нами из патриотических соображений и чувства вины перед Родиной. 
Это позволяло сводить на нет все попытки белой эмиграции проводить теракты и 
организовывать диверсии. Кроме того, выяснилось, что перед войной агенты абвера 
вступали с ним в контакт, разрабатывали его в качестве источника и в берлинском 
досье он фигурировал под кодовым именем «Макс». Абвер сделал ставку на «Макса».

Александр прошел курс обучения в школе абвера. Единственной трудностью для него 
было скрывать, что он умеет работать на рации и знает шифровальное дело. Немцы 
были буквально в восторге, что завербовали столь способного агента. Это 
облегчало и нашу работу, так как он мог быть заброшен к нам в тыл без радиста.

Теперь немцы поставили перед Демьяновым («Максом») конкретные задачи: он должен 
был осесть в Москве и создать, используя свою организацию и связи, агентурную 
сеть с целью проникновения в штабы Красной Армии. В его задачи входила также 
организация диверсий на железных дорогах.

В феврале 1942 года немцы забросили «Макса» на парашюте на нашу территорию 
вместе с двумя помощниками. Время для этого они выбрали неудачное: в снежном 
буране все трое потеряли друг друга и добирались из-под Ярославля в Москву 
поодиночке. Александр связался с нами и быстро освоился с обязанностями 
резидента немецкой разведки. Оба помощника вскоре были арестованы. Немцы начали 
посылать курьеров для связи с «Максом». Большинство этих курьеров мы сделали 
двойными агентами, а некоторых арестовали. Всего мы задержали более пятидесяти 
агентов абвера, посланных на связь.

Александр как разведчик имел полную поддержку семьи, что было для нас большой 
удачей. Детали его разведывательной деятельности были известны его жене и тестю.
 Нарушая правила, мы пошли на это по простой и представлявшейся нам разумной 
причине. Заключалась она в следующем.

Его жена Татьяна Березанцова работала на Мосфильме ассистентом режиссера и 
пользовалась большим авторитетом среди деятелей кино и театра. Тесть, профессор 
Березанцов, считался в московских академических кругах медицинским богом и был 
ведущим консультантом в кремлевских клиниках. Ему, одному из немногих 
специалистов такого уровня, разрешили частную практику. Березанцова хорошо 
знали и в дипкорпусе, что было для нас очень важно. В то время ему было за 
пятьдесят, высокообразованный, он прекрасно говорил на немецком (получил 
образование в Германии), французском и английском языках. Его квартира 
использовалась как явочная для подпольной организации «Престол», а позднее для 
контактов с немцами. НКВД понимал, что немцы легко могут проверить, кто 
проживает в этой квартире, и казалось естественным, что вся семья, корни 
которой уходили в прошлое царской России, может быть вовлечена в антисоветский 
заговор.

По моему предложению первая группа немецких агентов должна была оставаться на 
свободе в течение десяти дней, чтобы мы смогли проверить их явки и узнать, не 
имеют ли они связи еще с кем-то, кроме Александра («Макса»). Берия и Кобулов 
предупредили меня, что, если в Москве эта группа устроит диверсию или теракт, 
мне не сносить головы.

Жена Александра растворила спецтаблетки в чае и водке, угостила немецких 
агентов у себя на квартире, и, пока под действием снотворного они спали, наши 
эксперты успели обезвредить их ручные гранаты, боеприпасы и яды. Правда, часть 
боеприпасов имела дистанционное управление, но специалисты считали, что в общем 
эти агенты разоружены. Подобные операции на квартире Александра были весьма 
рискованным делом: «гости», как правило, отличались отменными физическими 
данными и несколько раз, несмотря на таблетки, неожиданно просыпались раньше 
времени.

Некоторым немецким курьерам, особенно выходцам из Прибалтики, мы позволяли 
возвратиться в штаб-квартиру абвера при условии, что они доложат об успешной 
деятельности немецкой агентурной сети в Москве.

В соответствии с разработанной нами легендой мы устроили Демьянова на должность 
младшего офицера связи в Генштаб Красной Армии. По мере того как мы 
разрабатывали фиктивные источники информации для немцев среди бывших офицеров 
царской армии, служивших у маршала Шапошникова, вся операция превращалась в 
важный канал дезинформации. Радиоигра с абвером становилась все интенсивнее. В 
середине 1942 года радиотехническое обеспечение игры было поручено Фишеру-Абелю.


Демьянову между тем удалось создать впечатление, что его группа произвела 
диверсию на железной дороге под Горьким. Чтобы подтвердить диверсионный акт и 
упрочить репутацию Александра, мы организовали несколько сообщений в прессе о 
вредительстве на железнодорожном транспорте.

В немецких архивах операция «Монастырь» известна как «Дело агента „Макса“». В 
своих мемуарах «Служба» Гелен высоко оценивает роль агента «Макса» – главного 
источника стратегической военной информации о планах Советского Верховного 
Главнокомандования на протяжении наиболее трудных лет войны. Он даже упрекает 
командование вермахта за то, что оно проигнорировало своевременные сообщения, 
переданные «Максом» по радиопередатчику из Москвы, о контрнаступлении советских 
войск. Надо отдать должное американским спецслужбам: они не поверили Гелену и в 
ряде публикаций прямо указали, что немецкая разведка попалась на удочку НКВД. 
Гелен, однако, продолжал придерживаться своей точки зрения, согласно которой 
работа «Макса» являлась одним из наиболее впечатляющих примеров успешной 
деятельности абвера в годы войны.

Начальник разведки немецкой службы безопасности Вальтер Шелленберг в своих 
мемуарах утверждает, что ценная информация поступала от источника, близкого к 
Рокоссовскому. В то время «Макс» служил в штабе Рокоссовского офицером связи, а 
маршал командовал войсками Белорусского фронта. По словам Шелленберга, офицер 
из окружения Рокоссовского был настроен антисоветски и ненавидел Сталина за то, 
что подвергся репрессиям в 30-х годах и сидел два года в тюрьме.

Престиж «Макса» в глазах руководства абвера был действительно высоким – он 
получил от немцев «Железный крест с мечами». Мы, в свою очередь, наградили его 
орденом Красной Звезды.

Жена Александра и ее отец за риск при выполнении важнейших заданий были 
награждены медалями «За боевые заслуги».

Из материалов немецких архивов известно, что командование вермахта совершило 
несколько роковых ошибок отчасти из-за того, что целиком полагалось на 
информацию абвера, полученную от источников из Советского Верховного 
Главнокомандования. Дезинформация, передаваемая «Гейне» – «Максом», готовилась 
в Оперативном управлении нашего Генштаба при участии одного из его 
руководителей, Штеменко, затем визировалась в Разведуправлении Генштаба и 
передавалась в НКВД, чтобы обеспечить ее получение убедительными 
обстоятельствами. По замыслу Штеменко, важные операции Красной Армии 
действительно осуществлялись в 1942– 1943 годах там, где их «предсказывал» для 
немцев «Гейне» – «Макс», но они имели отвлекающее, вспомогательное значение.

Дезинформация порой имела стратегическое значение. Так, 4 ноября 1942 года 
«Гейне» – «Макс» сообщил, что Красная Армия нанесет немцам удар 15 ноября не 
под Сталинградом, а на Северном Кавказе и под Ржевом. Немцы ждали удара под 
Ржевом и отразили его. Зато окружение группировки Паулюса под Сталинградом 
явилось для них полной неожиданностью.

Не подозревавший об этой радиоигре Жуков заплатил дорогую цену – в наступлении 
под Ржевом полегли тысячи и тысячи наших солдат, находившихся под его 
командованием. В своих мемуарах он признает, что исход этой наступательной 
операции был неудовлетворительным. Но он так никогда и не узнал, что немцы были 
предупреждены о нашем наступлении на ржевском направлении, поэтому бросили туда 
такое количество войск.

Дезинформация «Гейне» – «Макса», как следует из воспоминаний Гелена, 
способствовала также тому, что немцы неоднократно переносили сроки наступления 
на Курской дуге, а это было на руку Красной Армии.

Часть информации, которая шла в Берлин, возвращалась к нам от немцев. Вот как 
это было. В 1942—1943 годах непродолжительное время, до своего разоблачения, с 
нами сотрудничал полковник Шмит, один из руководителей шифровальной службы 
абвера. Он передал нашим людям во Франции разведывательные материалы, 
полученные абвером из Москвы. Мы проанализировали их, и выяснилось, что это 
была наша же дезинформация, переданная «Гейне» – «Максом».

Одну из шифровок мы получали трижды. Первый раз – из Франции через Шмита в 
феврале 1943 года. Второй раз в марте 1943 года от Энтони Бланта (кембриджская 
группа), служившего в английской разведке: он сообщил нашему резиденту в 
Лондоне Горскому, что у немцев в Москве есть важный источник информации в 
военных кругах. Третий раз – англичане через миссию связи нашей разведки в 
Лондоне передали в апреле 1943 года это же сообщение, будто бы перехваченное 
английской разведкой в Германии. На самом деле англичане получили эту 
информацию с помощью дешифровальной машины «Enigma» и представили нам в сильно 
урезанном виде, что ими практиковалось и в дальнейшем. Немецкое верховное 
командование использовало передававшуюся «Гейне» – «Максом» информацию для 
ориентации офицеров своих боевых частей на Балканах. Британская разведка 
перехватывала эти сообщения, посылавшиеся из Берлина на Балканы, так что мы в 
конце концов наши же данные получали от Бланта, Кэрнкросса и Филби. Это 
доказывало, что наша дезинформация работает. В Швейцарии британская спецслужба, 
как я уже упоминал, давала отредактированные тексты перехватов, дешифрованные с 
помощью «Enigma», своему агенту, поддерживавшему контакт с Ресслером, который, 
в свою очередь, передавал эту информацию «Красной капелле», откуда она 
поступала и Центр. И так мы имели две версии, рожденные первоначально нашей 
дезинформацией, переданной «Максом».

В феврале 1943 года мы получили из Лондона модифицированную версию сообщения 
Демьянова в Берлин вместе с указанием, что германская разведка имеет в военных 
кругах Москвы свой источник информации. Позднее через нашего резидента в 
Лондоне Чичаева британская спецслужба предупредила нас: есть основания полагать,
 что у немцев в Москве важный источник, через который просачивается военная 
информация. Мы поняли, что речь идет об Александре.

Следует отметить, что операция «Монастырь» с участием «Гейне» – «Макса» была 
задумана как чисто контрразведывательная. Действительно, когда он вернулся в 
Москву в 1942 году в качестве резидента немецкой разведки, мы при его помощи 
захватили более 50 агентов противника. Однако позднее операция приняла характер 
стратегической дезинформационной радиоигры.

Помимо операции «Монастырь», наша служба во время войны вела примерно 
восемьдесят радиоигр дезинформационного характера с абвером и гестапо.

В 1942—1943 годах нам окончательно удалось захватить инициативу в радиоиграх с 
немецкой разведкой. Обусловлено это было тем, что мы внедрили надежных агентов 
в абверовские школы диверсантов-разведчиков, забрасываемых в наши тылы под 
Смоленском, на Украине и в Белоруссии. Наша удачная операция по перехвату 
диверсантов зафиксирована в литерном деле «Школа». Перевербовав начальника 
паспортного бюро учебного центра в Катыни, мы получили установки более чем на 
200 немецких агентов, заброшенных в наши тылы. Все они были либо обезврежены, 
либо их принудили к сотрудничеству. По этим материалам был поставлен большой 
многосерийный фильм по повести В. Ардаматского «„Сатурн“ почти не виден».

В 1943 году «Наследник» мифического националистического центра в Узбекистане, 
пользовавшийся полным доверием гестапо, по нашему заданию сорвал крупные 
диверсии фашистов в Средней Азии.

В проведении этой важной работы большую роль сыграли оперативные работники 4-го 
управления Маклярский и Гарбуз. Последний перебросил через линию фронта для 
разложения «Туркестанского легиона» немцев этого крупного агента из семьи 
репрессированных в 1937 году руководителей Узбекистана.




Интриги между руководством СМЕРШ и НКВД, трагическая судьба начальника 
секретно-политического отдела НКВД Ильина


Потом начались бюрократические интриги между военной контрразведкой (СМЕРШ), 
НКВД и руководством военной разведки. Возглавлявший СМЕРШ Абакумов неожиданно 
явился ко мне в кабинет и заявил, что по указанию Советского Верховного 
Главнокомандования мне надлежит передать ему все руководство по радиоиграм: 
этим делом должна заниматься военная контрразведка, которая находится в ведении 
Наркомата обороны, а не НКВД. Я согласился, но при условии, если будет приказ 
вышестоящего начальства. Через день такой приказ появился, за нами оставили две 
радиоигры: операция «Монастырь» и «Послушники» (еще одна радиоигра по 
дезинформации немцев). Абакумов остался крайне недоволен, поскольку знал, что 
результаты этих операций докладываются непосредственно Сталину.

Операция «Послушники» проводилась под прикрытием как бы существовавшего в 
Куйбышеве антисоветского религиозного подполья, поддерживаемого русской 
православной церковью в Москве. По легенде возглавлял это подполье епископ 
Ратмиров. Он работал под контролем Зои Рыбкиной в Калинине, когда город 
находился в руках немцев. При содействии епископа Ратмирова и митрополита 
Сергия нам удалось внедрить двух молодых офицеров НКВД в круг церковников, 
сотрудничавших с немцами на оккупированной территории. После освобождения 
города епископ переехал в Куйбышев. От его имени мы направили их из Куйбышева 
под видом послушников в Псковский монастырь с информацией к настоятелю, который 
сотрудничал с немецкими оккупантами. Оба послушника были известны немцам.

Немцы послали в Куйбышев радистов из числа русских военнопленных, которых нам 
быстро удалось перевербовать. Тем временем два наших офицера– «послушника» 
развернули в монастыре кипучую деятельность.

Среди церковных служителей было немало агентов НКВД, что облегчало их работу. 
Немцы были уверены, что имеют в Куйбышеве сильную шпионскую базу. Регулярно 
поддерживая радиосвязь со своим разведбюро под Псковом, они постоянно получали 
от нас ложные сведения о переброске сырья и боеприпасов из Сибири на фронт. 
Располагая достоверной информацией от своих агентов, мы в то же время успешно 
противостояли попыткам псковских церковников, сотрудничавших с немцами, 
присвоить себе полномочия по руководству приходами православной церкви на 
оккупированной территории.

Подготовленные нами материалы о патриотической позиции русской православной 
церкви, ее консолидирующей роли в набиравшем силу антифашистском движении 
славянских народов на Балканах и неофициальные зондажные просьбы Рузвельта 
улучшить политическое и правовое положение православной церкви, переданные 
через Гарримана Сталину, очевидно, убедили его пойти навстречу союзникам и 
вести по отношению к церкви менее жесткую политику. Сталин сделал неожиданный 
шаг: разрешил провести выборы патриарха русской православной церкви.

Должность патриарха была упразднена еще Петром Первым, как только церковные 
иерархи начали выступать против его реформ. Такое положение сохранялось почти 
двести лет, до 1917 года. После свержения монархии в России Временное 
правительство разрешило православной церкви провести выборы патриарха. Им стал 
Тихон. После его смерти советское правительство не разрешило выборы нового 
патриарха, и только во время Великой Отечественной войны, когда Сталин осознал 
значение церкви для сплочения народа, в 1943 году патриарх всея Руси был избран.
 Мы с женой присутствовали на церемонии интронизации.

По приказу Сталина епископ Ратмиров после войны был награжден золотыми часами и 
медалью. Непосредственно руководившие его работой и находившиеся вместе с ним в 
немецком тылу под видом священнослужителей наши офицеры Иванов и Михеев 
получили боевые ордена.

После того как Абакумову не удалось подчинить себе радиоигры «Монастырь» и 
«Послушники», он угрожающе предостерег меня:

– Учтите, я этого не забуду. Я принял решение в будущем не иметь с вами никаких 
дел!

Сложной была в это время и конфронтация Абакумова с Берией. В течение всей 
войны наркомом обороны был Сталин. При нем военную контрразведку (СМЕРШ) 
передали из НКВД в ведение Наркомата обороны, и начальником СМЕРШ, по 
рекомендации Берии, утвердили Абакумова. Таким образом, занимая эту должность, 
Абакумов стал заместителем Сталина как наркома обороны, что значительно 
повышало его статус и давало прямой выход на Хозяина. Теперь он был фактически 
независим от Берии и превратился из подчиненного в его соперника. В 1943 году – 
без санкции Берии – Абакумов арестовал комиссара госбезопасности Ильина, 
опытного начальника третьего отдела Секретно-политического управления НКВД, 
ведавшего вопросами работы с творческой интеллигенцией. В соответствии с 
правилами, отмененными лишь при Горбачеве, никто не имел права арестовать 
высокопоставленное должностное лицо без согласия начальства. Бывали, правда, 
исключения, но каждый раз они рассматривались как ЧП. Ордер на арест подписывал 
прокурор, но на нем в левом нижнем углу обязательно должна была быть санкция 
непосредственного начальника того лица, которое подвергалось аресту: 
«Согласовано» – и подпись. Как я уже сказал, санкция Берии в данном случае 
отсутствовала.

Мягкий, с профессорскими манерами, Ильин пользовался в НКВД большим уважением. 
В течение пяти лет, до того как началась операция «Монастырь», он «вел» 
Демьянова и также участвовал в этой радиоигре с немцами на ее начальной стадии. 
В 1937—1938 годах он избежал ареста, хотя и был старшим оперативным работником, 
поскольку в то время отвечал за работу с меньшевиками, уже не представлявшими 
интереса для Сталина. В конце 1938 года Берия направил его в Орел и Ростов для 
расследования дела о так называемых троцкистских диверсиях на железных дорогах. 
Считалось, что заговорщики проникли в ряды местных руководителей советских и 
партийных органов. Он вернулся в Москву, потрясенный примитивностью ложных 
обвинений, с которыми ему пришлось столкнуться, и доложил начальству: орловское 
и ростовское УНКВД попросту сфабриковали дела, с тем, чтобы упрочить 
собственное положение и укрепить свою репутацию. После его представления дело 
было пересмотрено, а Ильин получил назначение на должность начальника третьего 
отдела Секретно-политического управления НКВД, что позволило ему добиться 
ареста двух важных осведомителей, снабжавших нас заведомо ложной информацией о 
якобы антисоветских настроениях среди ответственных работников.

Ильин вызвал осведомителей в Москву и приказал им представить подробные данные 
по делам двух подозреваемых. Получив их информацию, он убедился, что они за 
годы репрессий прекрасно научились искусству клеветы на тех, кого разрабатывали.
 Осведомителей-фальсификаторов арестовали и приговорили к десяти годам лагерей, 
а Ильин получил награду – знак «Почетный чекист». Учитывая личные контакты 
Ильина с такими писателями, как Алексей Толстой, и прославленными музыкантами и 
композиторами, его часто принимал у себя Берия. Ильин также был в дружеских 
отношениях с Меркуловым.

И вот в 1943 году служба Ильина в органах закончилась из-за конфликта с 
Абакумовым. Еще во время гражданской войны Ильин подружился с Теплинским, с 
которым они вместе служили в кавалерийской части. Позднее Ильин начал работать 
в ОГПУ, а Теплинский перешел в авиацию и сделал неплохую карьеру: в 1943 году 
он был генерал-майором и получил назначение на должность начальника инспекции 
штаба ВВС.

Неожиданно повышение Теплинского по службе затормозилось: выяснилось, что 
против его нового назначения возражают органы. Тогда он обратился к Ильину, 
пытаясь выяснить, в чем дело. Тому удалось быстро узнать: единственная причина, 
заставившая госбезопасность отказать Теплинскому в доверии, заключалась в его 
присутствии на вечеринке в Военной академии в 1936 году, до ареста Тухачевского,
 где он якобы позволил себе с похвалой отозваться об офицерах и генералах, 
вскоре павших жертвами репрессий в армии. Теплинский на свое несчастье был 
знаком с генералом Трухиным, перебежавшим к Власову. Ильин предостерег 
Теплинского, чтобы он был осторожнее в своих высказываниях и знакомствах, но 
свое предостережение сделал по телефону.

Абакумов тут же узнал об их разговоре и, возмущенный, потребовал от Берии, 
чтобы он отстранил Ильина от работы. Берия вместо этого поручил Меркулову 
ограничиться простым внушением, притом в дружеском тоне. К тому времени 
отношения между Абакумовым и Берией сильно испортились. Абакумов принял решение 
воспользоваться этой историей для того, чтобы скомпрометировать Берию и 
Меркулова. Он доложил Сталину, что комиссар госбезопасности Ильин срывает 
проводимую СМЕРШ оперативную проверку комсостава ВВС Красной Армии в связи с 
новыми назначениями. Все это приобретало особую важность, так как одна из 
причин, побудившая Сталина перевести СМЕРШ под свой личный контроль, 
заключалась в том, что он хотел исключить любое вмешательство бериевского НКВД 
в вопросы служебных передвижений в армии. Сталин приказал Абакумову немедленно 
арестовать Теплинского. Даже в годы войны Сталин по-прежнему стремился во что 
бы то ни стало лично контролировать работу возглавлявшихся им ведомств. В 
данном же случае речь шла об особо важном ведомстве – Наркомате обороны.

На допросе, проводившемся с пристрастием (Абакумов выбил ему два передних зуба 
в первую же ночь), Теплинский признался, что Ильин советовал ему, как лучше 
себя вести, чтобы не дать оснований для обвинения в симпатиях к врагам народа. 
Кроме того, он также признал, что делился с Ильиным своими симпатиями к ряду 
высших офицеров, подвергшихся арестам в 1938 году. Неделю спустя Абакумов 
доложил о признаниях арестованного лично Сталину и получил от него санкцию на 
арест Ильина.

Явившись к Меркулову на Лубянку, Абакумов потребовал, чтобы вызвали Ильина: 
напомню, речь шла о руководящем работнике наркомата, комиссаре госбезопасности. 
И вот этого человека разоружают и сажают во внутреннюю тюрьму Лубянки. Хотя 
тюрьма и принадлежала НКВД, чекисты были лишены права допрашивать Ильина, 
поскольку он находился в ведении СМЕРШ. На следующий день Абакумов устроил 
очную ставку Теплинского с Ильиным. Теплинский, избитый накануне, повторил свои 
«признания»; Ильин, возмутившись, влепил ему пощечину, назвав его бабой.

Не найдя свидетелей для подтверждения показаний Теплинского, Абакумов оказался 
в сложном положении: ведь необходимо было заручиться показаниями двух 
свидетелей. Поскольку никто из окружения Теплинского в военных верхах даже не 
знал о существовании Ильина и не мог дать показания против него, найти второго 
свидетеля для обвинения представлялось проблематичным, а без этого нельзя было 
передавать дело для слушания в Военную коллегию. Ильина избивали, лишали сна, 
однако он не только отказывался признать себя виновным, но даже не подписывал 
протоколы допросов. Для оформления дела их необходимо было предъявить Сталину, 
чтобы он решил дальнейшую судьбу подследственного, и Абакумов боялся предстать 
перед Сталиным без убедительного обвинительного заключения. Хотя Абакумов не 
смог доказать вину Ильина, тот по-прежнему оставался в тюрьме.

На допросы Ильина вызывали в течение четырех лет с 1943 по 1947 год. Его 
держали в одиночной камере и периодически избивали, чтобы получить признания. 
Через четыре года на него махнули рукой, но еще целых пять лет он оставался в 
тюрьме, где в разное время его сокамерниками были министр авиационной 
промышленности Шахурин, маршал авиации Новиков и министр иностранных дел 
Румынии. Ильин никому не говорил, что он офицер-чекист. По его версии он 
работал в техническом отделе киностудии документальных фильмов. Понимая, что 
является жертвой борьбы за власть, Ильин дал себе слово ни в чем не 
признаваться и лучше умереть, чем запятнать свою честь. Ему удавалось даже 
сохранять чувство юмора. Однажды он спросил у своего следователя, проводившего 
допрос:

– А что означает орденская ленточка у вас на груди? Офицер ответил, что это 
орден Ленина. Ильин заметил:

– Вот какая мне оказана честь – дело поручено человеку, награжденному орденом 
Ленина. Значит, мое дело очень важное!

В июле 1951 года Ильин был переведен в Матросскую Тишину и помещен в 
специальный блок тюрьмы ЦК партии. Находившимися там подследственными занимался 
Комитет партийного контроля, который расследовал дела членов ЦК и офицеров 
госбезопасности. Начальник тюрьмы предупредил его о серьезных последствиях, 
если он не признает свою вину перед партией. Новым следователем, появившимся на 
очередном допросе в форме генерал-майора юстиции, был заместитель военного 
прокурора Советского Союза Китаев. К безмерному удивлению Ильина, Китаев 
потребовал от него показаний о предательской деятельности Абакумова, в ответ 
Ильин попросил представить доказательства, что это не провокация. Охранник 
вывел его в коридор и подтолкнул к глазку камеры, где сидел заклятый враг 
Ильина Абакумов.

Тем не менее Ильин отказался свидетельствовать против Абакумова, дальновидно 
рассудив, что Абакумов в свое время обо всем докладывал Сталину и если он, 
Ильин, сейчас расскажет о сфабрикованных Абакумовым делах, то его могут 
обвинить в содействии этим преступлениям. Ильин дал показания, что в своей 
работе после 1933 года не имел с Абакумовым никаких контактов, лишь изредка 
встречал его на Лубянке, а также во время инспекционной поездки в Ростов в 1938 
году. Китаев был неудовлетворен его заявлением и перевел Ильина обратно на 
Лубянку, где допросы тут же возобновились. Однако их тон сделался совершенно 
иным. Теперь его обвиняли в том, что он неправильно понимал свой служебный долг,
 поддерживая контакты и дружеские отношения с подозрительными людьми. Через 
полгода начальник Комендатуры Министерства госбезопасности (МГБ) генерал-майор 
Блохин объявил ему: за служебные упущения Особое совещание приговаривает Ильина 
к девяти годам тюремного заключения.

Срок заключения истек – Ильин отсидел девять лет. Перед освобождением ему 
предложили пройти в кабинет для оформления необходимых документов. Ильин 
рассказывал мне, что Блохин являлся не только начальником комендатуры, но 
отвечал и за приведение смертных приговоров в исполнение (в ряде случаев он сам 
приводил их в исполнение), поэтому, когда его вызвали к Блохину, перед ним за 
одну-две секунды мысленно прокрутилась вся его жизнь. Он был уверен, что сейчас,
 сию минуту, его поведут в комендатуру на расстрел. Однако его привели в 
обычный кабинет, где он дал подписку о неразглашении обстоятельств дела и 
условий содержания под стражей. Он получил справку об освобождении, временный 
паспорт и свою старую форму комиссара госбезопасности, теперь генерал-майора, 
без погон, которая за эти годы порядком обветшала.

Выпущенный на волю поздним вечером, без денег, Ильин решил найти убежище в 
приемной МГБ на Кузнецком мосту. Он знал, что война кончилась, но не знал, как 
она изменила жизнь людей: ему было неизвестно, что в стране произошла денежная 
реформа и в обращении совсем другие деньги. Он также не знал, где его семья и 
что с ней. Утром выяснилось, что его жена развелась с ним, так как не имела 
сведений о нем и считала, что он погиб. Она снова вышла замуж, и их дочь жила с 
ней.

Ильин попробовал связаться с Меркуловым, который стал министром Госконтроля. Он 
пришел в министерство, секретарь доложил Меркулову, а потом сказал, что фамилия 
Ильина министру ни о чем не говорит. Ему некуда было идти. Он снова вернулся в 
приемную МГБ и сделал попытку позвонить Шубнякову, бывшему своему заместителю.

Он не знал номер его телефона и у него не было монеты, чтобы позвонить из 
автомата, поэтому он набрал свой старый номер, воспользовавшись внутренним 
телефоном в приемной МГБ. Ответил дежурный офицер, который узнал его и 
разговаривал с ним с явной симпатией: репутация Ильина все еще оставалась 
высокой среди ветеранов НКВД. Оказалось, что Шубняков арестован в 1951 году, 
вслед за Абакумовым. Офицер из приемной МГБ одолжил Ильину пятьсот рублей 
(тогда это была довольно большая сумма) и посоветовал немедленно уехать из 
Москвы.

Ильин поехал в Рязань, где жил его двоюродный брат. Там он устроился на работу 
грузчиком на железнодорожной станции. О своем прибытии в город он сообщил в 
местное отделение госбезопасности на железной дороге, и через два месяца они 
помогли ему получить должность бригадира грузчиков. От него, правда, 
потребовали, чтобы он сказал своим товарищам по работе, что был осужден не по 
политической статье, а за растрату и другие должностные преступления, и обещали 
сделать соответствующую запись в трудовой книжке. Но Ильин отказался, опасаясь, 
что его могут обвинить в сокрытии своего прошлого. Так в возрасте сорока восьми 
лет он начал новую жизнь.

После смерти Сталина он подал на реабилитацию. Первое прошение было отклонено, 
но ему разрешили вернуться в Москву. Ильин устроился в транспортный отдел 
Моссовета. Реабилитировали его в 1954 году после расстрела Берии и моего ареста.
 В течение года ему отказывали в полной пенсии, положенной сотрудникам 
госбезопасности. Этому противился Серов, заявляя, что Ильин скомпрометирован 
связью с Теплинским, все еще отбывавшим срок как враг народа.

Через три дня после моего освобождения из тюрьмы в 1968 году Ильин навестил 
меня. Я узнал, что судьба вновь улыбнулась ему. В 1956 году его бывший куратор 
в ЦК стал заместителем заведующего отделом культуры ЦК партии. Ему нужен был 
честный и опытный администратор на пост оргсекретаря Московского отделения 
Союза писателей. Предшествующий опыт работы Ильина, в прошлом комиссара 
госбезопасности по вопросам культуры, делал его кандидатуру на этот пост вполне 
подходящей. К тому же его поддержали такие писатели, как Федин и Симонов. 
Партийному руководству нужен был в Союзе писателей человек, который бы знал 
всех, включая и осведомителей. Ильин идеально соответствовал своей новой 
должности и работал в Союзе писателей до 1977 года. Умер он в 1990 году, попав 
под машину.

Повороты в судьбе Ильина, распространяемые А. Ваксбергом домыслы о том, что 
якобы его, 86-летнего старика, «убрал КГБ», опасаясь каких-то разоблачений, 
вынуждает меня прокомментировать и другую историю со слухами о судьбе сына Н. С.
 Хрущева Леонида, – старшего лейтенанта, летчика, пропавшего без вести весной 
1943 года. С подачи ряда журналистов и некоторых ветеранов органов безоп