ванном движении,
 требующем нескольких сочленений. И поскольку плоскость симметрии колеса при 
движении смещается, задача, которую решали конструкторы убирающегося шасси, 
относится к области геометрии трех измерений. 

Ни один былой экзамен в воздушной академии по высшей математике не был таким 
трудным, как экзамен, который он держал в эти минуты, сидя под крылом "бреге"...
 

Они сделали все, что могли и сумели, чтобы трос не заедало. Но проверить себя и 
убедиться в полной исправности машины можно только в воздухе. 

Моторист ушел в ангар, а Этьен лег под крылом "бреге" в душную, пыльную траву, 
спеша насладиться быстротечной тишиной аэродрома. 

Ночной зефир струит эфир, бежит, шумит Гвадалквивир... Может, он где-то там и 
шумит, но до летного поля не доносится даже влажное дыхание реки. Здешняя 
поздняя осень может смело поспорить с подмосковным августом. 

Он лежал с закрытыми глазами, и ему мерещился полевой аэродром в Подмосковье, к 
которому - как здесь сады - со всех сторон подступал лес. Там, на летном поле, 
трава давно пожелтела, пожухла, а на посадочную полосу уже не доносится грибное 
дыхание леса. Вечером лес виднеется не так отчетливо, он отступает от границ 
аэродрома. Прожекторов, как здесь, в Табладе, еще не завели, и над лугом 
стелется керосиновый чад. И стартовые огни, и ограничители, которые прошивают 
летное поле светящимися стежками, и большая буква "Т" на посадочной полосе - 
всюду фонари "летучая мышь". К сожалению, сверху их плохо видно, мешают крышки 
фонарей. Ночь напролет шли иногда занятия летчиков, наблюдателей. При свете 
карманного фонарика штурман Маневич делал поправки к расчетам и цементными 
бомбами поражал фанерные макеты, изображавшие колонну вражеских танков на шоссе.
 Кромешная тьма, только перед глазами мельтешат и мелко дрожат стрелки приборов,
 покрытые фосфором. Однако полет ощупью в темноте - вовсе не слепой полет, для 
которого нужна хитрая аппаратура... На рассвете керосиновые фонари гасят, 
последнюю копоть уносит предутренним ветерком, и, когда учлетов увозят с 
аэродрома, границы его видны из края в край, огражденные частоколом хвойного 
леса. Уже можно пересчитать все самолеты, совершившие посадку. Почему-то 
техникам выдавали тогда не маскировочные сети, а светлые чехлы, похожие на 
простыни. Чехлы сильно демаскировали аэродромы, и Этьен, лежа в душистой траве 
на берегу Гвадалквивира, запоздало раздражался, что наши самолеты не 
камуфлировали тогда, а кутали в светлые покрывала. И неуместно посыпали желтым 
песочком все дорожки. И расставляли на том аэродроме всевозможные яркие щиты и 
стенды, будто "наглядная агитация" рассчитана на противника, хотя бы и 
условного... 

Еще два года назад Этьен получил задание из Центра. Старик просил его тогда 
сосредоточиться на изучении вопросов, связанных со слепыми полетами, 
инструментальным самолетовождением, а также полетом авиационного соединения в 
строю и в тумане. 

"Вопросы чрезвычайно важные, и мы просим обратить на них самое серьезное 
внимание. 

С т а р и к". 

Каждое слово той шифрованной телеграммы отпечаталось в памяти, как боевой 
приказ. 

Сегодня, как все последние дни, Этьен много думал о Старике. Может, потому, что 
оба они сейчас под испанским небом? Вот бы оказаться рядом со Стариком, увидеть 
его! 

В последний раз они виделись в канун открытия Московского метрополитена. Над 
станцией "Красные ворота" светилась приземистая буква "М" и плакат: "Привет 
строителям метрополитена!" 

Берзин и Этьен подъехали на "эмочке", предъявили пропуска милиционеру и вошли в 
вестибюль, который встретил их сырым запахом непросохшего бетона. 

Этьен тоже был в форме, три шпалы на голубых петлицах, полковник, тогда еще не 
знали такого звания "подполковник". 

Подошли к эскалатору, Старик ступил на него с неловкостью новичка. Над соседним 
неподвижным эскалатором двое парней подвешивали таблицу: "Стойте справа, 
проходите слева, на ступени не садиться, тростей, зонтов и чемоданов не 
ставить".