х натравливал друг на друга своих сотрудников. Он умел их использовать, 
выжимать из них максимум возможного, а выжав, безжалостно отбрасывал. Так же он 
действовал и в отношении тех, чьи достоинства казались ему слишком большими и 
чьи амбиции грозили превратить их в его соперников. Чтобы нейтрализовать таких, 
он организовал нечто вроде взаимной слежки в нацистском стиле. 

Гейдрих был не прочь столкнуть лбами даже нацистских бонз. И в результате 
обзавелся непримиримыми врагами. Однажды он сказал Гизевиусу, которого, кстати, 
совершенно не выносил: "Я могу преследовать своих врагов до могилы". Это, 
конечно, не просто громкая фраза, в ней была и частица истины. Он ненавидел 
Канариса, Боле, Риббентропа, а в конце концов вступил в противоборство со своим 
шефом, Гиммлером. Но вся эта лютая борьба велась скрытно. Склонность к насилию 
сочеталась у Гейдриха с пристрастием к секретности. Его страстная любовь к 
таинственности шла, возможно, от комплекса неполноценности. 

Подчиненные Гейдриха почти никогда не произносили его имени, а называли 
странным прозвищем "Эс", понятным только посвященным в тайны дома. Он не мог 
глядеть собеседнику прямо в глаза, как не был способен, несмотря на свой дикий 
нрав, ударить врага, стоящего к нему лицом. Глубокое совпадение его самых 
сокровенных чувств с нацистскими принципами и превратило его в идеолога, 
теоретика, распространителя расовых принципов и методов деятельности СС. Для 
него начальник, отдающий команды и берущий на себя всю ответственность, был 
добрым гением. Характерно, что СД, или внутренней полиции СС, которой он 
руководил, было поручено не только следить за "хорошим поведением" эсэсовцев, 
но и за их идейной верностью доктрине. Убийца надел на себя личину моралиста. 

Из своего кабинета на Принц-Альбрехтштрассе, 8, Гейдрих терпеливо плел 
гигантскую паутину, которая впоследствии покроет всю Германию. Для этого 
хватило пяти лет, поставивших страну на порог войны, которую лучшие умы уже 
видели на горизонте в том, 1934 году. 

С самого начала Гитлер четко определил пределы полномочий гестапо. "Я запрещаю 
всем службам партии, всем ее секторам и примыкающим ассоциациям проводить 
расследования и дознания по делам, находящимся в ведении гестапо. Сегодня, как 
и раньше, о всех инцидентах, подведомственных по своему характеру политической 
полиции, следует немедленно ставить в известность соответствующие службы 
гестапо без ущерба для информации, передаваемой по партийной линии... Я особо 
настаиваю на том, чтобы все сведения о заговорах или государственной измене, 
полученные партией, сообщались государственной тайной полиции. Партия не 
обладает правом проводить по собственной инициативе изучение и расследование 
дел в этой области, каков бы ни был их характер". 

Не было и речи о том, чтобы связывать себя законностью или иными формальными 
соображениями. Еще в 1931 году Шведер писал в "Политише полицай", что 
нацистское государство не является преемником Республики, а философия нацизма 
не вытекает из либерализма, точно так же и полиция, которая, являясь институтом 
государственной власти, отражает природу государства, не может быть результатом 
преобразования республиканского института в нацистский корпус. "Необходимо 
нечто совершенно новое". 

И новое появилось. Гестапо и в самом деле ничем не напоминало полицию, на 
которую во всем мире опирается цивилизованное общество. Обнаружив возможного 
оппозиционера, гестапо тут же его нейтрализовывало. "Пусть знает тот, кто 
поднимет руку на представителя национал-социалистского движения или государства,
 - заявил Геринг 24 июля 1933 года, - что он будет немедленно уничтожен. Для 
этого вполне достаточно доказать, что у виновного было намерение совершить этот 
акт, не говоря уж о тех случаях, когда нападение будет совершено, но закончится 
не смертью, а лишь ранением пострадавшего". В новом нацистском государстве 
достаточно было намерения! Один из ведущих юристов нацистской партии Герланд 
был автором инструкции для немецких судебных органов, где подчеркивалась, в 
частности, необходимость "вернуть уважение к понятию "террор" в уголовном 
праве". 

Таким образом, политическая полиция, то есть гестапо, не подлежала никакому 
контролю, а его работники могли совершать любые беззакония, и никто не имел 
права потребовать у них отчета. 

В течение трех лет гестапо работает в условиях полного беззакония, поскольку не 
было ни одного документа, определявшего его функции и компетенцию. Оно могло 
лишить свободы любого гражданина Германии при помощи так называемого 
"превентивного" заключения, разрешенного двумя декретами (от 2 8 февраля 1933 
года и от 8 марта 1934 года), хотя и не существовало закона, который 
устанавливал бы такие прерогативы. 

Нужно было приучить народ к этому странному режиму, к этой смеси произвола и 
дисциплины, постепенно прививая ему покорность. Официальные инструкции время от 
времени напоминали, что полиция стоит выше общих законов. И никто не 
осмеливался сказать, что это признак морального разложения государства, конец 
всякого правосудия, всякой законности. 

2 мая 1935 года Административный суд Пруссии высказал "мнение", что тайная 
полиция не подлежит судебному контролю, а 10 февраля 1936 года это "мнение" 
было возведено прусским законодательством в ранг правового принципа: "Приказы и 
действия тайной полиции не подлежат рассмотрению в административных судах". 

Отсутствие юридической основы в деятельности гестапо никого не смущало. Так, 
профессор Хуберт писал: "...авторитет политической полиции опирается на обычное 
право рейха". А доктор Бест, влиятельный чиновник министерства внутренних дел, 
считал, что полномочия гестапо вытекают из "новой филос