ь немало - время было суровое. Много работала бабушка, всем 
многочисленным своим потомкам помогала, и хоть и ругала нас часто, но делала 
это без злобы. Перестала она брать заказы только тогда, когда состарилась. Тут 
стала она много читать и горевала, что не удалось ей в жизни получить 
образования - только и научилась что читать, а писать практически не умела. 
 Самоотверженная была женщина наша бабушка. Помню рассказ о том, как в первый 
год войны пешком ходила она в Орехово-Зуево повидать своего младшего сына Женю, 
призванного в армию. Ноги отморозила, но дошла и увидела сына в последний раз - 
ему только-только исполнилось 17 лет... 
 Моя мама была второй дочерью Михаила Андреевича и Евдокии Петровны. Шестьдесят 
лет Прасковья Михайловна прожила в Марьиной роще - с 1909 по 1969 год - и 
полной мерой одарила ее жизнь всеми горестями и радостями бытия, только, 
пожалуй, доля горестей и трудностей была заметно побольше. В учебе моя матушка, 
кажется, была не очень прилежна, закончила семилетнюю школу и пошла работать в 
артель. В 1931 году вышла замуж, в 1935 году родился я, а в 1937-м - моя сестра 
Лера. Была у нас на все семейство из четырех человек восьмиметровая комната. В 
ней и спальня, и столовая, и гостиная, и все что хочешь. Тесновато было. Когда 
я подрос, то спать приходилось на полу. Стояли в этой комнате кровать, диван, 
шкаф, стол и три стула - вот и все было хозяйство. 
 Владимир Иванович Шебаршин, мой отец, был коренным москвичом. Семья отца жила 
в Пуговичном переулке, недалеко от церкви Николы Теплого в Хамовниках, за 
нынешней станцией метро "Парк культуры". Бабушка по отцу Елена Ивановна 
Шулюкина происходила из семьи купца из подмосковного городка Талдома, училась в 
гимназии. Уж не знаю почему, может, была какая-то история в ее молодости, "о 
выдали ее замуж за моего будущего деда Ивана Кузьмича, как рассказывали в семье,
 и не по любви, и не по расчету, а просто так чуть ли не в наказание. Иван 
Кузьмич служил приказчиком в обувном магазине. Отец его, мой прадед Кузьма 
Андреевич, был холодным сапожником. Сидел он на одном из углов у Никитских 
ворот, под маленьким навесиком. В мороз и в жару, в дождь и в ведро 
приколачивал косячки, ставил заплатки да набойки. И клиентура у него, видимо, 
была из бедняков - человеку состоятельному у холодного сапожника делать нечего. 

 Владимиру Ивановичу много учиться не довелось. Пошел работать на фабрику 
"Парижская коммуна", вступил в партию, был призван в армию на действительную 
службу. Ему много пришлось походить в серой солдатской шинели - призывали вновь 
в 1939 году, а потом, уже надолго, - в 1941-м. Был ранен, награжден орденом 
Красной Звезды и закончил войну в Венгрии. 
 Туго нам приходилось без него. Хлеб во время войны давали по карточкам - 
четыреста граммов в день по детской и четыреста пятьдесят по "служащей" мама 
работала в домоуправлении. Добыть какую-нибудь еще еду было невероятно трудно, 
а меня угораздило однажды потерять хлебные карточки всего семейства на целые 
десять дней. Вот горе! 
 Холодно было зимой. Дров давали мало, заборы, сараи, а кое-где и двери сожгли 
в самом начале войны. Поставили все в своих комнатах железные печки "буржуйки", 
трубу - в форточку, готовили на них и около них грелись. В школе сидели, не 
снимая пальто, чернила в чернильницах замерзали (шариковых ручек в ту пору еще 
не изобрели). Тетрадей тоже не было, и писали на чем придется. 
 Но самым страшным был не голод и не холод. Для наших старших страшнее всего 
были извещения с фронта - "похоронки". Только один наш маленький дом потерял на 
войне пятерых молодых ребят, и двое вернулись калеками. Мой дядя Владимир 
Уваров был ранен зимой 1941 года под Нарофоминском и вскоре умер. Простудился и 
умер дед Иван Кузьмич, умерла сестра отца тетя Люба, погиб на фронте ее муж. Мы,
 маленькие тогда ребятишки, не понимали смысла происходящего и воспринимали 
жизнь без вопросов, такой, какой она была. 
 Помню, мама посылает меня, семилетнего мальчика, за газетой. Бегу по 
Шереметевской к газетному киоску и забавляюсь - опускаю монетку за ворот 
рубашки, встряхиваюсь - и монета выпадает из штанишек в марьинорощинскую пыль. 
Мои грудь и живот покрыты фурункулами. Лекарств нет - идет 1942 год. Под 
рубашкой я обмотан не бинтом (бинтов тоже нет), а куском ткани, отрезанной от 
старой простыни. К нарывам приложены листья подорожника, будто бы помогающие 
при воспалениях. Все это меня не очень беспокоит. Опускаю монетку очередной раз 
за воротник, и - о горе! - она завалилась за повязку и извлечь ее никак 
невозможно. Газету раскупают без меня. Мама не сердится... 
 Нам повезло: отец вернулся с фронта живым. Еще до войны он сменил профессию и 
работал в рыбном магазине - тогда коммунистов направляли на укрепление 
советской торговли. Работал он на Сретенке, потом на Колхозной площади, сразу 
после демобилизации пошел в рыбный магазин на Арбате, заместителем директора. 
Жизнь постепенно налаживалась. И наладилась бы, если бы не еще одно последствие 
войны. Отец, который был раньше трезвенником, приобрел там, в окопах, привычку 
к спиртному. 
 Отец был человеком с приятной речью и сдержанными манерами. Сентиментальности 
за ним не замечалось, да и откуда ей взяться у солдата, прошедшего войну, но 
был он вежлив с окружающими и внимателен к своим ближним. Очень любил отец 
читать. Благодаря ему появились в нашем доме книги. Вся наша большая родня 
относилась к моему отцу с уважением, хотя в особенно близких отношениях ни с 
кем из них он не был. Компаний отец не любил и в трезвом состоянии был молчалив,
 но, к сожалению, периодически впадал он в запой и преображался до 
неузнаваемости. Нет, он не буянил, не бесчинствовал, к прохожим не приставал, а 
становился невероятно общительным и щедрым, любого встречного и поперечного мог 
пригласить в гости. Кончалось это всегда тяжелым болезненным похмельем, 
сердечными приступами, зароками больше не пить, а через какое-то время все 
начиналось сызнова.