литики сегодняшнего дня, выше амбиций и обид. 
 Но, возражаю я сам себе, видимо, о благе народа, Отечества пекутся и те, кто 
сейчас в перерывах между зарубежными поездками за чужой счет яростно топчет 
наше прошлое и настоящее, пытается тащить нас в будущее шведского ли, 
швейцарского или израильского образца? Разве они не патриоты? Спор на эту тему 
мог бы тянуться бесконечно. Ясно одно: единое, мощное, сплоченное государство 
на огромных европейских пространствах не будет оставлено в покое ни Западом, ни 
Востоком. Причина не в том, что оно угрожает чьей-то безопасности. До тех пор, 
пока оно существует в таком качестве, в мире невозможна монополия власти - 
военной, политической или экономической, невозможно господство никакой коалиции.
 
 Возможно ли, что мир изменился, нам никто не угрожает, Запад собирается не 
грабить, а помочь России? Но для этого надо всего лишь цивилизоваться по 
западному образцу. Может быть, и возможно, но заплатить за это надо тем, чтобы 
позволить Западу упорядочить нашу неустроенную жизнь. А что, если, в отличие от 
стреляного воробья, мы вновь и вновь даем провести себя на мякине? 
 Десятилетиями мы следили за маневрами внешних сил, противников и партнеров, 
выявляли их тайные замыслы, подсказывали направления ответных ходов, вступали в 
острейшие схватки, несли потери. И всегда, в самых тяжелых обстоятельствах 
присутствовала мысль - за нами Отечество, мощное, неколебимое государство, за 
нами великий народ. Мы даже верили словам "бастион мира и прогресса", а иногда 
"...мира и социализма". Противник не осмелился брать бастионы штурмом. Он 
добивается своего измором и изменой. 
 Борьба за Отечество продолжается на новых рубежах. Они неизмеримо ближе к 
сердцу России. Доля вины за все происходящее лежит и на нас. Так нужно ли 
сегодня наше дело? Нужно. Необходимо. 
 МАРЬИНА РОЩА 
 Когда-то стоял в 14-м проезде Марьиной рощи двухэтажный деревянный домишко под 
номером 15. Окружали его такие же серенькие домики с подслеповатыми окошками, 
дырявыми крышами, "удобствами" во дворе. Весной и осенью Марьина роща утопала в 
грязи, летом страдала от пыли и мух. Те деревья, которые когда-то росли во 
дворах, исчезли вместе с заборами в начале войны - топить было нечем. И, 
пожалуй, не существовало в Москве места, которому так не подходило бы название 
- роща. 
 Тесно и скудно жили марьинорощинские обитатели - сапожники-кустари, извозчики, 
скорняки, рабочие небольших окрестных заводов и мастерских. В каждой квартирке 
жило по две-три семьи, по семье на комнату, и все пользовались одной кухней, 
где с трудом помещались кухонные столы. От неимоверной тесноты люди часто 
ссорились и в то же время охотно помогали друг другу, принимали близко к сердцу 
чужие горести, хорошо знали всех до единого жителей и своего и окрестных 
проездов. Были там семьи, искони имевшие репутацию непутевых - пьяницы, 
бездельники, мелкие воришки. В большинстве же населяли Марьину рощу трудовые, 
не шибко грамотные, но очень неглупые, простые и порядочные люди - русские, 
татары, мордва, евреи. 
 Дом, в котором я родился и прожил двадцать восемь лет, строили еще до 
революции. Поселилась там семья Лаврентьевых - дедушка Михаил Андреевич, 
бабушка Евдокия Петровна, их семеро детей. Семья прожила в этом доме до 1969 
года. Конечно, семья изменилась - умирали старшие, появлялись младенцы, 
отселялись дядья и тетки, погиб на войне мой дядя Евгений Лаврентьев (было ему 
в ту пору немногим более семнадцати лет). Центром семьи была моя бабушка 
Евдокия Петровна. 
 Бабушка (она умерла в 1974 году восьмидесяти восьми лет от роду) рассказывала, 
что приехала в Москву со своим мужем Михаилом Андреевичем в 1903 году из 
подмосковной деревни Гари, Дмитровского района. Были дед и бабушка мастеровыми 
людьми, сапожниками, и нанялись в Москве, в Дорогомилове, на работу к хозяину. 
Обжились в Москве, скопили деньги - оба были работящими и хозяйственными - и 
переехали в Марьину рощу, где и обосновались надолго. 
 Дед мой Михаил Андреевич умер до моего рождения. Знаю по рассказам, что в 
1904-1905 годах он участвовал рядовым солдатом в войне с Японией, вернулся 
революционно настроенным и всячески ругал царя Николашку. Воевал он и в 
империалистическую войну. Революционером в сегодняшнем понимании этого слова он,
 конечно, не был и бунтовать не бунтовал, но к власти относился очень 
критически. Дед открыл маленькую сапожную мастерскую, где работали он сам да 
бабушка, и так и остался до конца своих дней в разряде кустарей-одиночек. Была 
такая промежуточная социальная прослойка, не очень в СССР уважаемая, но и не 
очень хулимая. Бабушка же продолжала заниматься башмачным ремеслом (была она 
"заготовщицей", то есть делала сапожные и башмачные верха) до старости. 
 Был у бабушки в тринадцатиметровой комнате, казавшейся тогда нам очень 
просторной, рабочий уголок - стояла там швейная машинка "Зингер", а на ней были 
разложены всякие привлекательные для мальчишек предметы: острые сапожные ножи, 
молоток, мрамор, на котором срезались края кожаных заготовок, кусок свинца для 
просечки в этих заготовках дырок. Удержаться от соблазна со всем этим поиграть 
было трудно, и то и дело раздавался горестный бабушкин голос - опять кто-то 
чинил карандаш сапожным ножом, или забивал гвозди сапожным молотком, или крутил 
и разладил машину. Тесно было, ребятишек много, и отгородиться или закрыться от 
них было совершенно невозможно. 
 Жили мы, несколько родственных семей, в разных комнатах, но все всегда 
тянулись к бабе Дуне. Ее ремесло и доброта здорово выручали нас во время войны. 
Очень туго приходилось моей маме Прасковье Михайловне, которая осталась с двумя 
ребятишками да ничтожной зарплатой, и если бы не бабушка Дуня, то, кто его 
знает, остались бы мы живы. Ведь поголодать и поесть картофельных очисток 
пришло