Аллен Даллес
 Асы шпионажа



 Предисловие


 Читателю, желающему иметь более полное представление о наиболее известных 
подлинных шпионских историях, хотелось бы, видимо, знать, в результате чего тот 
или иной агент получил широкую известность. Я, например, подразделяю их на два 
типа. К первому у меня относятся шпионы, которые добывают столь важную 
информацию, которая при определенных условиях может решить исход сражения или 
даже судьбу страны. Причем они, как правило, не совершают каких-то 
умопомрачительных поступков и даже не подвергают опасности собственную жизнь. 
Будучи выдающимися профессионалами, они для окружающих остаются обычными людьми,
 не привлекающими к себе ничьего внимания. Взять хотя бы Клауса Фукса 1 , 
личность которого вообще-то не представляет собой ничего особенного. А ведь 
передача им американских атомных секретов Советам наложила громадный отпечаток 
на весь ход истории.
 Ко второму типу принадлежат шпионы, являющиеся выдающимися личностями, 
совершившими героические поступки, связанные с захватывающими дух приключениями,
 независимо от важности добытой ими информации. К их числу относятся и такие, 
кто порой и вовсе-то не выполнил своего задания, но держался стойко и достойно. 
Герой-шпион американской революции Натан Хейл 2 , истинный патриот своей Родины,
 проявил во время своей казни такое благородство и мужество, что навсегда 
остался в памяти потомков. К сожалению, следует признать, что он не обладал 
специальными знаниями, был плохо подготовлен и вообще не был подходящим 
человеком для выполнения своего задания.
 Идеальный шпион – это личность, обладающая высокими человеческими качествами и 
профессиональным мастерством.
 В предлагаемых ниже отобранных мною историях и рассказах не повествуется, смею 
думать, ни об одном из шпионов, не обладавших этими свойствами.
 В наше время многие шпионы пользуются всемирной славой, хотя остается неясным, 
многого ли они достигли. Советский разведчик экстра-класса Рудольф Абель 3 – 
яркий тому пример. В 1957 году он был арестован ФБР по доносу его напарника, 
сбежавшего на Запад. При аресте на его квартире в Нью-Йорке были обнаружены 
коды, радиопередатчик и различные реквизиты, явно свидетельствовавшие об 
интенсивной агентурной работе. Никаких показаний, однако, о своей шпионской 
деятельности он не дал, поэтому до сих пор трудно судить о ее реальных 
результатах. Его процесс и обмен на американского пилота со сбитого У-2 Гери 
Пауэрса 4 в 1962 году привлекли пристальное внимание прессы. Об Абеле написано 
довольно много статей и книг, но почерпнуть из них что-либо конкретное о круге 
его шпионских интересов практически невозможно: все изложенное, увы, не более 
чем предположения.
 Вероятно, меня упрекнут в том, что я не публикую в этой книге ничего о 
пресловутой Мата Хари 5 , одной из самых известных шпионок. Дело в том, что ни 
в мотивах ее действий, ни в применявшихся ею методах, да и в достигнутых 
результатах – насколько об этом известно из исторических источников, – я не 
нашел ничего выдающегося. Вызывает обоснованное сомнение даже тот факт, а 
стоила ли полученная от воздыхателей информация, изложенная ею на бумаге, самой 
исписанной бумаги. Я не сомневаюсь, что при компетентном руководстве эта ловкая 
женщина могла бы достичь большего: ведь она была одиночкой. Ее драматичная 
казнь является, по Сути дела, тем, что сохраняет ее в памяти людей. Она стала 
жертвой общественного мнения и давления, оказанного на французские власти в 
1917 году, в результате поднявшейся волны шпиономании и необходимости показать 
решительность принимаемых ими мер против шпионов. Поскольку она, согласимся, не 
была подлинной шпионкой, я решил показать вместо нее Казанову 6 , которого 
читатель вряд ли ожидал встретить в этом обществе, а между тем его деятельность 
вообще хорошо характеризует поведение шпиона.
 Решение о важности и значении того или иного агента является, скорее всего, 
делом личного порядка, поскольку и историки могут ошибаться, да и насколько 
достоверны источники, на которые они опираются?
 Недавно в Англии выпущена официальная книга, раскрывающая агентурную работу 
англичан во Франции во время Второй мировой войны, куда их переправляли на 
катерах или сбрасывали на парашютах с самолетов с заданием по организации и 
поддержке подпольного движения местного населения – «чтобы разжечь огонь в 
оккупированной Европе», как выразился Черчилль.
 Появление этой книги вызвало ажиотаж и даже неприязнь не только в британском 
парламенте, но и среди бывших непосредственных участников событий, их друзей и 
помощников, поскольку героические деяния этих людей, о которых в свое время 
много писали и говорили взахлеб, были представлены в ней сухо и на основе 
только тех фактов, которые уже можно было опубликовать, исходя из соображений 
безопасности. Истина-то ведь всегда бледнеет в сравнении с бытующими легендами.
 Вначале я хотел было включить в этот сборник шпионские истории периода 
Гражданской войны в Америке, например о Пинкертоне 7 , основателе всемирно 
известного детективного бюро; шефе секретной службы Макклелане или Лафайетте 
Бейкере, вышедшем на след убийц Линкольна. Были тогда и женщины: Белла Бойд, 
шпионившая для Стонуола Джексона; Элизабет ван Лью, работавшая на Гранта, да и 
другие красавицы, переходившие границу с секретными документами, спрятанными на 
груди.
 Однако, к своему сожалению, вынужден был отказаться от этой задумки, так как 
лишь немногие из широко распространенных в свое время историй соответствовали 
реалиям, появившимся после войны на потребу публике, жаждавшей романтики.
 Самыми секретными сведениями являются данные о личности самого агента. Даже 
через сорок лет после окончания Войны за независимость Джон Дей отказался 
назвать имя агента Джеймсу Фенимору Куперу, хотя и рассказал ему подробно о его 
геройских делах, что вдохновило писателя на роман «Шпион». Начальник 
контрразведки Вашингтона упоминает в своих мемуарах всего в нескольких строчках 
о неком Самуэле Кал пере, который только в 1939 году был идентифицирован 
историками на основании сличения почерков как Роберт Таунсенд 8 .
 Теперь, по прошествии более ста лет, историкам удалось установить по данным 
секретного доклада Вашингтона континентальному конгрессу, что им на расходы 
секретной службы было выдано 17 тысяч долларов.
 Одним из самых необычных путей, по которому те или иные шпионские истории 
становятся достоянием общественности, являются иски агентов, предъявляемые 
правительствам за неоплаченные им услуги. В качестве истцов выступают иногда и 
их наследники. Правительства слишком забывчивы и даже неблагодарны, когда речь 
идет об оплате труда агентов. Об агентурной деятельности Эдварда Банкрофта 9 – 
одного из парижских секретарей Бенджамина Франклина 10 , состоявшего на службе 
английского короля Георга III, вероятно, ничего не было бы известно, если бы он 
сам не напомнил в 1784 году британскому казначею, что им недополучены деньги за 
оказанные англичанам услуги, упомянув конкретно за какие именно. Это письмо, 
долго пролежавшее в британских архивах, выплыло на свет только в 1889 году. 
Вполне возможно, что Франклин знал об этой стороне деятельности Банкрофта, но 
сознательно не мешал ему, преследуя свои собственные интересы.
 Традиционная скрытность властей различных государств в области агентурной 
деятельности по различным причинам была в последнее время нарушена, 
свидетельство чему – публикация многих материалов по шпионажу, что и позволило 
подготовить данную книгу.
 На Западе как следствие «холодной войны» был открыт доступ к трем источникам 
надежной информации по современному шпионажу: публичные процессы над 
изобличенными агентами противника, официальные сообщения о нелегальных 
операциях противоборствующих держав и откровения перебежчиков. Следует 
подчеркнуть, что речь в них шла не о деятельности собственных секретных служб, 
а преимущественно об усилиях противной стороны.
 Одним из важнейших документов в этом плане стала «Белая книга» канадской 
государственной комиссии, в которой были оглашены сведения о советском атомном 
шпионаже в Канаде во время Второй мировой войны. Вслед за ней появились 
публикации о судебных процессах в Англии, в частности, по делу Вассала 11 , 
Австралии – по делу тайного агента Петрова (август 1955 года) и Швеции – по 
делу Веннерстрёма 12 . Были, естественно, и американские публикации, и, в 
частности, по материалам работы комиссий, назначавшихся конгрессом.
 В отличие от целого ряда писателей, специализировавшихся в области шпионажа, 
таких, например, как Ребекка Уэст и Алан Мурхед, отдававших в основном 
предпочтение воображению, материалы комиссий были абсолютно достоверными.
 К сообщениям советской стороны о своих агентах следовало, однако, подходить 
весьма осторожно, чтобы отличить пропаганду от истины. Сам факт, что Советы, 
долго и упорно хранившие молчание по вопросам шпионажа, вдруг открыли зеленую 
улицу в своей прессе публикациям об этом, стал для нас полной неожиданностью. 
Характерный пример – история выдающегося советского разведчика Рихарда Зорге.
 Когда Зорге в конце 1941 года был арестован японцами, русские и пальцем не 
пошевелили, чтобы как-то ему помочь. А ведь он предоставил Сталину информацию, 
в корне изменившую тогдашнюю стратегию советского руководства, о том, что 
японцы не планировали нападение на Советский Союз в 1941 году.
 Только в 1964 году, через двадцать лет после его казни и абсолютного молчания 
о нем советской прессы, Зорге был «реабилитирован». Была издана его биография, 
прославлены подвиги, и даже выпущена почтовая марка. Зорге посмертно присвоено 
звание Героя Советского Союза.
 Причиной этого послужило, скорее всего, то обстоятельство, что в послевоенное 
время было столь много случаев провала агентуры, что потребовалась 
популяризация героев невидимого фронта.
 Была ли его личность столь важна для советской стороны или нет, имя его, во 
всяком случае, дало ей возможность сыграть на эмоциях людей.
 Ныне отмечается значительный рост числа секретных служб и усовершенствование 
методов шпионской работы, что вызвано необходимостью защиты демократий от 
тоталитарных режимов, с одной стороны, и воздействием результатов 
научно-технической революции – с другой. Более двух третей приведенных в данном 
сборнике материалов относятся к периоду Второй мировой войны и времен «холодной 
войны», поскольку секретные службы играли в них особенно заметную роль. В 
некоторых рассказах затрагивается проблема «железного занавеса», и это понятно 
– его существование затрудняло сбор материалов, их вывоз за пределы той или 
иной страны и контакты с агентурой.
 В публикациях, помещенных в книге, я не ограничился только понятиями шпионажа 
и секретных служб, но и старался показать суть их деятельности во всех аспектах.
 Случаи, приведенные в некоторых из них, воспринимаются зачастую как провалы в 
работе секретных служб, но это не совсем верно. Ведь главное – способность 
человека использовать правильно и целеустремленно те вспомогательные 
технические средства, которыми его снабжают современные наука и техника.
 Я, конечно, не могу поручиться за точность отдельных высказываний и оценок, 
даваемых авторами рассказов и историй, ибо это находится в первую очередь на их 
совести и характере восприятий. Но все они имели возможность ознакомиться с 
материалами по тому или иному делу – в качестве то ли участника событий, то ли 
наблюдателя или же исследователя. Во многих случаях мне пришлось, выделяя 
главное, сокращать тексты для экономии места.
 Выпуском этого сборника я отнюдь не намеревался позабавить читателя 
развлекательными рассказами, порой авантюрного плана, а преследовал прежде 
всего цель раскрыть характер и особенности работы современных секретных служб, 
используя опубликованные в разное время и в различных странах материалы. Исходя 
из этих соображений, я разместил приведенные в книге истории по определенным 
категориям профессиональной агентурной деятельности. Каждая из них освещает тот 
или иной характерный аспект, на что я обращаю внимание читателя как в начале 
соответствующей главы, так и публикуемого рассказа.
 Приношу благодарность всем авторам и лицам, которые предоставили в мое 
распоряжение материалы и оказали мне помощь в подготовке и издании данного 
сборника.
 А. Даллес 13 




 Глава 1
 ВНЕДРЕНИЕ АГЕНТУРЫ


 Если секретная служба намерена иметь сведения не только о численности 
вооруженных сил противника и их оснащении, но и о его планах и намерениях, 
недостаточно отсиживаться в кустах или подглядывать через заборы; не обеспечит 
нужной полноты информации даже использование воздушной и космической разведок. 
Необходимо проникнуть, попросту говоря, в логово противника и разобраться во 
всем изнутри, овладев его важнейшими планами и документами.
 Секретная операция, цель которой – вербовка агентов на территории противника 
или проникновение туда собственной агентуры, определяется понятием «внедрение». 
Проблема эта весьма непростая, и агентам в целом ряде случаев приходится 
оставаться «на месте» длительное время, чтобы получить необходимые сведения. К 
этому добавляется и сложность их передачи в Центр, не говоря уже о 
необходимости соблюдать меры безопасности.
 Ныне на всех важных объектах мира мероприятия по соблюдению секретности и 
контршпионажу столь сложны, что попасть туда постороннему человеку практически 
невозможно, даже если он придумает правдоподобную историю, будет безукоризненно 
владеть языком страны и сможет сойти за местного жителя. Гораздо большими 
возможностями обладают агенты, родившиеся в стране и хорошо знакомые с местными 
условиями, а возможно, и с самим объектом. В большинстве приведенных мной 
рассказов речь как раз идет о лицах, находившихся в нужное время в нужном месте 
и уже там завербованных.
 По собственной практике могу судить, что лучшие агенты – это добровольцы, то 
есть люди, которых не удовлетворяют условия их жизни и работы и которые 
ненавидят существующую в стране политическую систему. Некоторые их них 
сотрудничают с разведкой и по материальным соображениям. Особую сложность при 
этом представляет возможность установить такими лицами контакты с секретной 
службой иностранного государства, которой они предлагают свои услуги. Ведь 
кроме всего прочего у них должны быть доказательства того, что они не являются 
так называемыми «подсадными утками» и не собираются вести двойную игру.
 Один из моих лучших агентов периода Второй мировой войны, работник 
министерства иностранных дел Германии, о котором будет рассказано ниже, был 
воспринят Вашингтоном с очень большим недоверием при его первоначальном 
появлении. Нам стало известно, что немцы чрезвычайно заинтересованы в том, 
чтобы иметь свою агентуру в моем ведомстве, поэтому самый вероятный способ, 
каким они могли воспользоваться, – попытаться подослать ко мне человека, 
который представился бы противником нацизма и предложил нам свое сотрудничество.
 Когда же я убедился, что информация, полученная им в министерстве иностранных 
дел и доставленная через границу с риском для собственной жизни, представляет 
для западных стран исключительную стратегическую и политическую ценность, я 
твердо поверил в его надежность. Немцы конечно же не стали бы использовать 
сведения, которые могли нанести им колоссальный урон, в игре с целью внедрить к 
нам своего агента.




 Ричард Колье 
 ПОХИЩЕНИЕ СЕКРЕТНОГО ПЛАНА


 Поскольку в 1943 году немецкое руководство стало считаться с реальной 
возможностью вторжения войск союзников в Европу, оно приняло решение о срочном 
строительстве оборонительных укреплений на Атлантическом побережье Франции, 
получивших название Атлантический вал 14 . Сооружение его было поручено так 
называемой «организации Тодта» 15 , которая использовала для этого местную 
рабочую силу. Этим-то и решило воспользоваться французское движение 
Сопротивления. Его участники, нанявшись на строительные работы, получали 
возможность знакомиться с сооружаемыми объектами немцев. В представлявшейся ими 
информации речь шла, естественно, о сведениях местного характера. О получении 
чрезвычайно важной информации, чему способствовал счастливый случай, – наш 
рассказ. Следует подчеркнуть, что доставить ее затем командованию союзников в 
Англии было делом не только сложным, но и опасным.
 В начале мая на доске объявлений мэрии Кан появилось сообщение, отпечатанное 
черным шрифтом на желтом листе бумаги. Когда оно было вывешено, точно 
неизвестно. Во всяком случае, перед обедом 7 мая, в четверг, Рене Душе, 
подъехавший к мэрии на своем стареньком грузовичке, заметил его и прочитал. В 
нем говорилось, что «организации Тодта требуются маляры для проведения 
небольших ремонтных работ», и предлагалось желающим подработать записаться в 
мэрии. Конечный срок записи завершался в семнадцать часов прошедшего дня.
 Другой на его месте никаких шагов предпринимать не стал бы – ведь опоздал. Но 
Душе, слывший пустомелей, был на самом деле, как говорится, себе на уме. Он 
прекрасно понимал, что в этой организации можно получить сведения, 
представляющие интерес для его товарищей. Ему тут же вспомнились жаркие 
солнечные дни в оккупированной немцами Лотарингии, когда он мальчишкой сидел в 
Нанси на пороге отцовского дома, а здоровенные блондины – немецкие солдаты – 
остановились, чтобы поболтать с ним. Смышленый парнишка немного понимал 
разговорную речь, а постепенно усвоил в определенной степени и чужой язык. Душе 
знал, что организация Тодта занималась строительством «вала», и из разговоров 
немцев между собой можно было бы извлечь много интересного.
 Возможно, у него была и другая причина для действий. Позднее Арсен скажет про 
Душе:
 – Более всего он гордился тем, что мог водить немцев за нос, а те ничего не 
замечали.
 «Попав к немцам, почему бы не подложить им какую-нибудь свинью, о чем затем 
можно рассказывать друзьям за рюмкой кальвадоса – во всяком случае, попытаться 
стоит», – так или примерно так рассудил Душе.
 В мрачном вестибюле мэрии, выложенном метлахской плиткой, он навел необходимые 
справки, в результате чего обратился к некоему Постелю, начальнику отдела по 
гражданским делам. Тот пожевал губами и произнес:
 – Вы пришли поздновато. Заявки следовало представить до исхода вчерашнего дня.
 – Немного подумав, добавил: – Хотя, собственно, это еще ничего не значит. Вы 
можете обратиться туда и непосредственно.
 По рассказам самого Душе, далее произошло следующее.
 Поскольку чиновник не мог ему сказать, к кому конкретно следует обратиться, 
Душе сел в свою автомашину и поехал на авеню де Богатель, свернув влево на 
первом же перекрестке. «Строительное управление» организации Тодта в Кане 
являлось филиалом главного управления этой организации в Сен-Мало и 
располагалось в трех зданиях в центре города. В двух находились различные 
административные отделы, а в третьем – технический отдел, занимавшийся 
изготовлением карт и схем, а также заключением договоров на поставку 
необходимых строительных материалов и осуществление работ. Душе, направлявшийся 
как раз к этому четырехэтажному массивному зданию с окнами, обрамленными 
каменными пилястрами, не знал, что оно было самым важным.
 В пятидесяти метрах от главного входа в здание улица была ограждена забором из 
колючей проволоки. Около него Душе припарковал свою машину и вылез, дружески 
улыбаясь. Из постовой будки, окрашенной черными и белыми полосами, вышел 
часовой и, взяв винтовку на изготовку, крикнул: «Стой!» Душе, продолжая широко 
улыбаться, направился к нему. Часовой, сунув дуло винтовки ему в бок, крикнул 
еще раз: «Стой! Пропуск!»
 Душе объяснил, что он пришел по объявлению устраиваться на работу, но часовой 
не понял его ломаного немецкого языка и дал знак убираться. Заинтересовавшись 
этой сценкой, к ним подошел другой часовой, стоявший у входа, дабы посмотреть, 
что происходит. Чтобы пояснить свое намерение, Душе, как в театре, стал 
изображать движения маляра, воспользовавшись стенкой будки. О том, чем 
обернется его выдумка, он не мог себе и представить. Сначала он получил такую 
оплеуху, что едва устоял на ногах, а затем его пинками сопроводили в комнату 
находившуюся прямо у входа на первом этаже.
 Там на него обрушилась гневная словесная лавина по-немецки, из которой он не 
смог ничего понять, так как говорили очень быстро. Появившийся в комнате 
какой-то начальник – обербауфюрер с моноклем в глазу, довольно сносно 
изъяснявшийся по-французски, – спросил ледяным тоном, понимает ли он, какому 
наказанию его могут подвергнуть за шарж на фюрера 16 . Душе недоуменно 
посмотрел на того, пока, наконец, до него не дошел смысл сказанного. Взяв себя 
в руки, он попытался объяснить, что у него и на уме-то не было никакого 
намерения нанести оскорбление немецкому фюреру и что он – маляр, пришедший сюда,
 чтобы устроиться на работу. Рассмеявшийся немец отослал часовых и вызвал 
офицера, занимавшегося ремонтными работами.
 Тот повел его по неустланной ковром лестнице двумя этажами выше. В мирное 
время это был жилой дом преуспевающего коммерсанта. Появившиеся в нем железные 
шкафы для документов, щелканье каблуками сапог и лающие возгласы «Хайль 
Гитлер!» составляли грубый и гнетущий контраст с изящными фресками и колоннами. 
Господин обербауфюрер объяснил Душе, что речь идет о несложной работе, а именно 
о переклеивании обоев в двух служебных помещениях на втором этаже. Может ли 
Душе представить смету расходов?
 В голове Душе торопливо завертелись шарики. Он соображал, какой примерно счет 
могли представить его возможные конкуренты. Так как работа была небольшая, а 
ремесленники, хорошо себя зарекомендовавшие, могли рассчитывать на получение 
новых заказов, то, скорее всего, они запросили небольшую сумму. За просто 
спасибо работать они, конечно, тоже не согласились.
 Учитывая эти соображения и надеясь на возможность получить информацию, 
полезную для подпольщиков, Душе, осмотрев помещения, назвал сумму в двенадцать 
тысяч франков, что наверняка должно было быть на добрую треть менее суммы, 
запрошенной вероятными конкурентами. Прежде чем молодой офицер открыл рот для 
ответа, Душе понял, что получит этот заказ.
 – Представьтесь господину Шнеддереру, производителю работ, – сказал офицер.
 Душе ни тогда, ни позже так и не понял, какой интерес представлял лично для 
Шнеддерера ремонт этих помещений. Некоторые события в последующем привели его, 
однако, к мысли, что производитель работ, по всей видимости, считал себя в душе 
непризнанным архитектором по интерьеру. Это был неуклюжий человек с большой 
лысиной на голове и глубоким шрамом на правой щеке. В форме организации Тодта с 
украшенным серебром воротом и повязкой со свастикой на рукаве, он принял нашего 
маляра в своем служебном кабинете на втором этаже. Разговор пошел об оформлении 
стен рисунками с изображением голубых всадников на желтом фоне или серебряных 
орудий на голубом косогоре.
 Найти подходящие обои и все необходимое было чрезвычайно трудно, но Душе 
пообещал уже завтра принести соответствующие образцы Остаток дня он провел за 
изучением каталогов, а вечером в кафе для туристов встретился с небольшого 
росточка человеком по фамилии Дюме, бывшим владельцем гаража, и красноволосым 
Дешамбре, жестянщиком, которым рассказал о полученной работе в организации 
Тодта и представляющейся возможности извлечь из этого определенную пользу.
 Дюме отнесся к его сообщению с восторгом, но попросил быть осторожным. Душе с 
пляшущими чертиками в глазах возразил:
 – Послушай-ка, дорогой друг, ведь я – Душе и могу проделать с немцами такие 
штуки, на которые никто другой не способен. А почему? Да просто потому, что они 
будут принимать меня за законченного идиота и вести между собой разговоры, не 
обращая на меня никакого внимания. И должен заметить, что они довольно болтливы.

 Сидя в уголке за рюмкой коньяка, Душе заметил Альберта и вежливо кивнул ему. 
Альберт был пожилым немецким капитаном, настоящего имени которого никто не знал.
 Он был единственным немцем, посещавшим это кафе. Подпольщики поначалу его 
побаивались и обходили кафе стороной, однако целый ряд проверок показал, что он 
не говорил ни слова по-французски и ни бельмеса не понимал.
 Как это ни прозвучит странно и даже вопреки здравому смыслу, однако Душе и его 
товарищи были даже рады появлениям Альберта в кафе. Его присутствие служило 
своеобразным прикрытием, и подпольщики, собравшись, обсуждали свои дела 
беспрепятственно. Несколько застенчивый и уже немолодой немец, казалось, в свою 
очередь находил определенное удовлетворение, находясь в обществе французов – 
мелких торговцев и ремесленников, собирающихся поболтать за бокалом 
«ординарного».
 В пятницу 8 мая игра началась.
 Вскоре после десяти часов утра Душе прибыл в здание организации Тодта. На этот 
раз его пропустили без проволочек и провели к Шнеддереру. Тот сразу же занялся 
каталогами, а когда ему попадалось что-либо по его вкусу, издавал довольное 
мычание. Душе почтительно стоял около его большого письменного стола, на 
котором лежали ворохи различных бумаг. Когда Шнеддерер стал обсуждать с ним 
достоинства и недостатки двух отобранных им образцов, в дверь постучали. 
Продолжая перелистывать страницы каталога, производитель работ крикнул: 
«Войдите!»
 Молодой дежурный офицер, которого Душе до этого не видел, вошел в кабинет, 
щелкнул каблуками и воскликнул: «Хайль Гитлер!» Левой рукой он прижимал к 
своему боку целую стопу каких-то документов. Даже не взглянув на него, 
Шнеддерер распорядился:
 – Положите папки на стол. – После короткой паузы добавил: – Благодарю вас, 
обербауфюрер, я их как раз ждал.
 Отложив в сторону каталог, он стал открывать принесенные папки одну за другой. 
Уголками глаз Душе увидел, что это были не бумаги, а карты.
 Душе стоял тихо, как мышка, не спуская глаз со стола, и вскоре заметил, что 
Шнеддерер, внимательно рассматривавший карты, про него на какой-то момент забыл.
 Изобразив на своем лице глупую улыбку, он сделал вид, что смотрит в окно. 
Сердце его бешено колотилось. Откинув назад голову, производитель работ 
приподнял часть карты, чтобы получше рассмотреть интересовавший его участок, не 
раскрывая ее всю, так как она была довольно длинной. Сквозь оборотную сторону 
бумаги Душе рассмотрел знакомые ему участки местности с нанесенными объектами, 
правда, в перевернутом виде, хорошо распознав береговую линию от устья Сены до 
пляжей Трувиль и Довиль.
 Душе понял, что перед ним специальная карта побережья Нормандии, и от этой 
мысли его бросило в жар.
 Ошеломленный открывающимися перед ним возможностями, он увидел, как Шнеддерер, 
сложив карту, положил ее поверх других папок и отодвинул их на левый край стола,
 где стоял Душе, а сам опять обратился к каталогу. Однако в дверь снова 
постучал и, и вошел какой-то строевой офицер, что-то кратко доложивший, но что 
именно, Душе так и не понял. Как бы то ни было, Шнеддерер встал из-за стола, 
повернулся спиной к Душе и открыл дверь в соседнюю комнату (дверь находилась 
прямо около стола). По окончании доклада офицер повернулся и вышел из кабинета. 
Держась одной рукой за косяк двери, Шнеддерер, все еще находясь спиной к 
письменному столу, стал что-то диктовать писарю в соседней комнате.
 Душе продолжал стоять столбом около письменного стола, на котором на 
расстоянии протянутой руки лежали карты. Осторожно, двумя пальцами, как бы 
касаясь раскаленной конфорки на плите, он приподнял верхнюю карту. Это был 
экземпляр, изготовленный на мимеографе на специальной бумаге для карт 
темно-голубого цвета, в углу которого большими красными буквами была сделана 
надпись: «Строго секретно – чертежи». На какое-то мгновение Душе впал в 
полуобморочное состояние: карта была слишком большой и раскрыть ее не 
представлялось возможным, но он уже понял, что на ней изображены крепостные 
сооружения. Определить их характер у него не было времени. В глаза ему 
бросились слова: «блокгауз» и «срочная программа».
 В страхе Душе посмотрел на Шнеддерера: тот продолжал диктовать. Мозг Душе 
сверлила мысль: «Возьми ее, осел, возьми же. Другой такой возможности может не 
представиться. Давай же, пока он не видит…»
 Сделав три бесшумных шага назад от письменного стола, он продолжал держать 
карту в руке, застыв около камина… Нет, камин не подходит… однако над ним 
висело большое тяжелое зеркало в резной позолоченной раме подобно 
художественной картине, написанной маслом. Правой рукой он засунул карту за 
зеркало по длине, положив на окантовку, чтобы она не выпала оттуда. Затем тихо 
возвратился на прежнее место у стола. Позднее он рассказывал, что стал мокрым 
от пота и полумертвым от страха, так как если бы Шнеддерер обнаружил пропажу – 
вне зависимости от ценности карты, – это наверняка стало бы последней смелой 
выходкой Душе.
 Теперь ему оставалось ждать, пока Шнеддерер не закончит диктовку. Это были 
самые трудные минуты в его жизни, ибо он не смог в короткое время 
сконцентрировать свои мысли и оценить свой поступок, а тем более продумать 
возможные отговорки. Ему даже не пришло в голову попытаться выяснить, 
находились ли в стопке папок и другие карты. Если карта была одна, то ее 
пропажа будет обнаружена сразу же, и он не успеет даже выйти из здания. У него, 
конечно, была надежда в один из последующих дней незаметно извлечь карту из 
укрытия, пока же его тревожила лишь одна мысль – сможет ли он живым покинуть 
этот дом.
 Задумавшись, он не заметил, как Шнеддерер закрыл дверь соседней комнаты и сел 
на свое место за письменным столом. Выбрав два образца обоев, он сказал:
 – Стало быть, в понедельник.
 Душе был отпущен. Шнеддерер снова уткнулся в бумаги, даже не посмотрев на 
карты. Стало быть, пока у него не возникло никакого подозрения.
 Ноги Душе от страха едва передвигались, когда он спускался по лестнице. Он 
ожидал каждую секунду, что его вдруг схватят за шиворот или даже выстрелят в 
спину. Но ничего не произошло. Отправившись в кафе, чтобы пропустить 
заслуженную рюмочку, он почувствовал, что постарел на несколько лет.
 Через несколько часов гнетущее чувство страха исчезло, и он стал почти прежним 
Душе. Перед тем как вечером снова направиться в кафе, когда дети – 
одиннадцатилетний Жаке и трехлетняя Моника – были уложены спать, Рене рассказал 
своей жене, мягкосердечной, но бравой Одетте о происшедшем. Та, привыкшая к 
непредсказуемым выходкам мужа и относившаяся к нему как мать к 
проказнику-мальчишке, сказала просто и на полном серьезе:
 – Это великолепно.
 Вспоминая об этом позже, она призналась, что не была даже слишком всем этим 
удивлена, сказав лишь:
 – Он постоянно совершает всевозможные выходки.
 В те дни ее в большей степени заботило то, как уговорить Рене есть более или 
менее регулярно. Война сказывалась на нем в гораздо большей степени, чем можно 
было думать, глядя на него. Если ей не удавалось положить ему кусочек холодной 
курицы, то он обычно, перекусив немного, отодвигал тарелку в сторону, говоря:
 – Прости, дорогая, но я сегодня не голоден.
 Глядя ему вслед из окна своего старомодного дома, на его своеобразную 
покачивающуюся походку, когда он шел по двору в сторону кафе, она думала: «А 
ведь он так и не стал взрослым мужчиной».
 И она не была совсем уж не права. В тот вечер в кафе Душе чувствовал себя 
героем, приглашая всех друзей выпить за его счет, не без гордости сообщая 
каждый раз:
 – Знай, что я сегодня пережил нечто из ряда вон выходящее. Да, да, в 
предобеденное время, когда я был у производителя работ организации Тодта…
 Душе повезло с друзьями. Никто из них не ставил его похвальбу под сомнение – 
трепло есть трепло. До самого полицейского часа с полдюжины членов подпольной 
группы выслушивали в разных вариациях его рассказ. Смеялись, потому что никто 
ему просто не поверил. Одноглазый жестянщик Арсен, например, посчитал все это 
пустой выдумкой. А Роберт Тома, молодой слегка застенчивый блондин, высказался 
и вовсе более определенно:
 – У него всегда в голове одни глупости.
 Деваврен потом сказал, что работа подпольной организации без подобной болтовни 
могла бы осуществляться более эффективно, однако был вынужден признать: без 
смелых, порой безрассудных выходок она вряд ли принесла бы большую пользу.
 Ночью Душе спал спокойно. Продумав свои дальнейшие действия, он решил в 
понедельник зайти под каким-нибудь предлогом к Шнеддереру, рассчитывая, что 
какой-то случай вдруг подвернется и он сможет извлечь спрятанную карту. Одетта 
же почти не спала. Зная, что через два дома от них жили два гестаповца, она в 
испуге думала, когда свет фар проезжавших мимо автомашин падал в окно спальни: 
«Не к нам ли?» Или когда проезжавшая автомашина притормаживала, у нее сразу же 
возникала мысль: «Видимо, это к нам». Секунды в таких случаях казались ей 
вечностью, и она горячо молилась:
 – Боже, дорогой и всемогущий, пусть они не придут к нам, к детям!
 Когда шаги на улице затихали и наступала тишина, Одетта чувствовала себя 
разбитой.
 В понедельник, в половине девятого утра, Душе направился к зданию организации 
Тодта с двумя ведрами, малярными кистями и несколькими рулонами обоев. Он 
намеревался начать работу пораньше, чтобы освободиться часа в четыре дня и 
иметь вечером больше свободного времени. Людей в здании было еще мало – только 
писари да связные. Часа два он трудился безостановочно, отмыв стены до 
штукатурки и намазав их клеем. При этом он гнусаво распевал песни, пока не 
прибежал посыльный и не потребовал замолчать.
 Маляр рассыпался в извинениях, затем сказал:
 – Если это будет угодно господину производителю работ Шнеддереру, я хотел бы с 
ним переговорить.
 Посыльный иронически ухмыльнулся:
 – Тогда вам придется сесть на поезд и отправиться в Сен-Мало.
 Душе воспринял его слова как зажегшийся зеленый свет светофора. Следовательно, 
в кабинете Шнеддерера никого не было.
 – Дело-то, собственно, не очень срочное, – примирительно произнес он. – А 
когда он должен возвратиться?
 – Возвратиться? – повторил тот, посмотрев на маляра свысока. – Сюда он уже не 
вернется. Его направили в другое место. Вместо него назначен производитель 
работ Келлер.
 Душе в этот момент как бы ударило током.
 Посыльный посмотрел на него с любопытством и ушел. Остаток дня маляр молчал, 
пребывая в гнетущем состоянии. Позже он рассказывал, что у него мелькнула мысль,
 не связан ли внезапный отзыв Шнеддерера с пропажей карты. А если так, то его 
должны были арестовать и допросить. Душе не знал, как ему быть. Обнаружена ли 
вообще пропажа карты? Если нет, то как ему выйти с ней из здания, пока еще есть 
время.
 Следующие сутки он провел в раздумье, ни с кем не советуясь, даже с Одеттой, 
что вообще-то было ему свойственно, когда он разрабатывал какой-нибудь 
серьезный план. Во вторник он продолжил свою работу, приступив к выполнению 
намеченной операции, для чего попросил прийти молодого обербауфюрера, ведавшего 
ремонтными работами. Когда тот появился, Душе спросил, готов ли производитель 
работ Келлер к тому, чтобы он приступил к делу.
 – Это к какому такому делу? – поинтересовался офицер.
 – К оклейке его кабинета обоями, как было обусловлено с Шнеддерером, – 
спокойно ответил Душе. – Производитель работ Келлер должен, я полагаю, знать об 
этом.
 Ему пришлось ждать с полчаса, пока офицер навел справки. Возвратившись, он 
сказал, что Душе, по всей видимости, ошибается, так как в заявке сказано только 
о работах в двух кабинетах второго этажа.
 – В заявке этого, видимо, нет, – согласился Душе. – Дело в том, что 
производитель работ Шнеддерер принял такое решение в последнюю минуту, сделав 
пометку в записной книжке.
 Чтобы решить этот вопрос, офицер сделал знак Душе следовать за ним, и они 
направились наверх. Через несколько минут маляр с сильно бьющимся сердцем 
находился в кабинете, где было положено начало его приключению. Там все 
выглядело, как и прежде. Для прояснения дела был приглашен какой-то 
унтер-офицер, скорее всего бывший писарь Шнеддерера, но тот ничего не знал. Их 
разговор был прерван возгласом только что вошедшего в кабинет производителя 
работ Келлера:
 – О каких это обоях идет разговор?
 После дополнительных разъяснений Келлер произнес резко (в тоне его Душе, 
однако, уловил некоторые нотки сожаления), что бюджет отдела не позволяет в 
настоящее время проведение дополнительных работ. Тогда Душе сказал, что, видимо,
 произошло какое-то недоразумение, ибо он в качестве проявления доброй воли 
согласился оклеить этот кабинет обоями бесплатно, а господин Шнеддерер оказал 
ему честь, согласившись с его предложением. Так что решение этого вопроса 
зависит от преемника производителя работ.
 На лице Келлера появилась довольная улыбка, он хлопнул Душе по спине и 
произнес на ломаном французском языке:
 – А вы – неплохой француз.
 Затем добавил, что в этот день ремонт начинать нельзя, и спросил, сколько 
времени для этого понадобится. Душе, быстро прикинув объем работ, ответил:
 – Два дня.
 Когда Келлер распорядился освободить помещение после окончания рабочего дня, 
Душе, вмешавшись, пояснил, что этого и не требуется. Если мебель сдвинуть на 
середину кабинета, он сможет спокойно работать, а чтобы ее не перемазать, 
накроет тряпками.
 В среду 13 мая Душе появился в кабинете и приступил к работе.
 Вечером около пяти часов в Кан из Ле-Мана приехал представитель Центра Жирар, 
намеревавшийся встретиться с Душе, как это было обговорено заранее. О деле с 
картой и о том, что он получил временную работу в организации Тодта, Жирар 
ничего не знал. Не имел он и никакого представления о событиях, произошедших в 
кафе для туристов за час до его приезда.
 В послеобеденное время несколько постоянных посетителей кафе сели за столик 
поиграть в домино. Это были жестянщик Дешамбре, бывший владелец гаража Дюме и 
страховой агент Харив. Душе еще не появился, но разговор собравшихся пошел о 
карте, которую, как утверждал тот, ему удалось спрятать, и о том, каким образом 
ее можно было бы оттуда забрать. Поскольку Душе славился умением побалагурить и 
похвастаться, Дешамбре сомневался в его искренности. Дюме, постоянно 
поддерживавший своего друга, и на тот раз вполне ему верил.
 Харив, спокойный и уравновешенный человек, только барабанил пальцами по крышке 
стола, когда собеседники обменивались мнениями, как лучше заполучить эту карту, 
мало в то же время рассчитывая на успех. Вдруг на них пала какая-то тень, и они 
инстинктивно понизили голоса. Это был Альберт, который, сняв утепленную 
офицерскую шинель, повесил ее на стоячую вешалку, заказал рюмку коньяку и 
присел за отдаленный столик.
 Троица не знала об ожидавшемся приезде Жирара и собралась уже уходить, когда в 
кафе появился Душе.
 Увидев его, Харив предложил сыграть еще одну партию в надежде услышать от 
самого Душе про карту, которая не выходила у него из головы. Хотя они и 
поприветствовали Душе, тот, видимо, из-за Альберта не торопился к ним 
присоединиться. Он заказал себе у стойки бара рюмку кальвадоса, затем не 
торопясь повесил свое перемазанное краской пальто на стоячую вешалку и только 
после этого подсел к троице за столик.
 – Шестерка дубль, – произнес Дешамбре, выкладывая на стол костяшку, и 
обратился к Душе: – Привет, Рене, как дела, мой дорогой друг?
 – Все хорошо, – ответил тот, дружески кивнув, но тут же встал и пошлепал к 
входной двери.
 Троица молча переглянулась. Они не видели, что маляр делал у двери, однако 
любопытство их так и распирало.
 Душе посмотрел вдоль улицы в сторону цветочного базара, где загорелые 
крестьянки продавали в корзинах красные, синие и белые анемоны-ветреницы. Он 
стоял довольно долго, явно радуясь послеобеденному солнцу.
 Насвистывая по своему обыкновению довольно немузыкально какую-то песенку, он 
возвратился в зал, сказав друзьям:
 – Я сейчас же к вам вернусь, мне нужно только взять из пальто сигареты.
 Когда он, наконец, к ним присоединился, Харив, не отрываясь от игры, произнес:
 – Мы уже целый час обсуждаем, как лучше изъять карту из осинового гнезда. 
Естественно, если такая вообще существует. Твой ход, Дешамбре.
 – Пропускаю, – отозвался тот.
 – А карта уже у меня, – небрежно бросил Душе.
 Никто не произнес ни слова. Рука Дешамбре застыла с костяшкой домино в пальцах.
 Невольно, как по команде, все посмотрели в сторону немецкого капитана. Альберт 
даже не пошевелился.
 – Бога ради, не здесь же? – запинаясь вымолвил Харив. – Тебе надо уходить…
 – Но не сейчас, – спокойно возразил Душе. – На улице шныряют гестаповцы. Не 
остается ничего другого, как переждать… играя в домино.
 – А что они здесь вынюхивают? – тихо спросил Харив. – Не подозревают ли они 
тебя?
 – Не думаю. Вероятно, это – обычное патрулирование. Пропажу карты там еще не 
обнаружили, хотя это и кажется мне несколько странным. Внимание, друзья… вот и 
они.
 Все склонились над столом, глядя на домино. Никто из них не осмеливался даже 
посмотреть вокруг. Позже Душе уверял, что слышал, как к кафе подъехала машина и 
притормозила, уж этот-то звук он всегда отличит от всех остальных уличных шумов.
 В голове каждого билась мысль: «Они идут… уже вошли…»
 Минуты ожидания тянулись. Первым поднялся Душе, подошел к стойке и заказал еще 
кальвадос. При этом он прислонился к стойке так, чтобы видеть входную дверь и 
улицу. Через некоторое время кивком он дал понять друзьям, что полицейская 
машина исчезла. Все облегченно вздохнули.
 – Ну а теперь, – когда маляр возвратился к столу, произнес Харив, – теперь 
расскажи нам, как все было.
 В эту минуту Альберт допил свою рюмку и встал. Душе тоже вскочил и почти 
столкнулся с капитаном у вешалки. Извинившись, он снял с крючка шинель офицера 
и помог ему одеться. Альберт поблагодарил его коротким кивком, пожелал хозяйке 
доброго вечера и вышел.
 Почти сразу же в кафе ввалилась целая ватага немцев, сгрудившаяся у стойки. А 
через пять минут появился Жирар и, увидев Душе, шумно его поприветствовал. 
Согласившись выпить рюмку коньяку, он присел на краешек стула, готовый в скором 
времени уйти, так как собирался в этот же день возвратиться в Париж, а до 
отхода поезда оставалось не так уж и много времени. Отпив глоточек коньяка, он 
спросил Душе:
 – Что у вас для меня?
 Душе просиял, но не отказал себе в удовольствии придать своему сообщению 
большую важность, сказав:
 – Во-первых, целая куча донесений от П-l, весьма важных.
 Жирар одобрительно кивнул без особых эмоций.
 – А кроме того – карта немецких укреплений, которую я прихватил в организации 
Тодта.
 Жирар, казалось, подпрыгнул от неожиданности:
 – Всемогущий Боже, как это вы ее заполучили? Пришлось, видимо, совершить кражу 
со взломом?
 С ухмылкой Душе поведал ему о своей проделке.
 Дело значительно упростилось, когда производитель работ Келлер клюнул на его 
наживку. До зеркала
 никто не дотрагивался, так что карта спокойно лежала там, куда ее спрятал Душе.

 – А потом, – закончил он простодушно свой рассказ, – я сунул ее в ящичек с 
кистями и был таков.
 Наступило неловкое молчание. Затем Жирар произнес резко:
 – И вы принесли ее сюда, вместо того чтобы спрятать в надежном месте? Да вы 
просто сумасброд. А теперь быстренько передайте ее мне вместе с остальной 
информацией, пока не поздно.
 Сидевшие за столом увидели, как в руках Душе появился толстый конверт, который 
он передал Жирару, не обращая никакого внимания на немцев, сгрудившихся у 
стойки. Тот с трудом засунул его во внутренний карман.
 – Чем раньше все это окажется в Париже, тем лучше. Но в следующий раз, 
пожалуйста, будьте, ради бога, благоразумны. Если бы гестаповцы появились в 
кафе и обнаружили этот конверт у вас, нам всем бы несдобровать.
 Душе с дружеской улыбкой и без всякого смущения возразил:
 – Они у меня ничего бы не обнаружили.
 – Как это так?
 – Когда я заметил на площади гестаповцев, то пошел за сигаретами и незаметно 
засунул конверт в карман шинели Альберта, где он находился бы в полной 
безопасности, даже если бы гестаповцы и вошли в кафе. Как только он собрался 
уходить, я разыграл любезного джентльмена, помог ему одеться и вытащил при этом 
конверт из кармана его шинели. Ведь нельзя же было допустить, чтобы наш добряк 
Альберт был расстрелян за шпионаж. – На лице Душе появилась озорная улыбка, и 
он закончил свой рассказ словами: – Вот, собственно, и вся история, друзья.
 – То, что вы – сумасброд, в этом нет никакого сомнения, – сказал сурово и с 
оттенком недовольства Жирар, но тут же, однако, добавил добродушно: – Так же, 
как нет никакого сомнения и в том, что вы обладаете большим мужеством.




 Эдвард Морган 
 АГЕНТ, ТАК И НЕ ОБНАРУЖЕННЫЙ НАЦИСТАМИ


 Управление стратегических служб – американская секретная организация возникла 
в 1942 году вскоре после Перл-Харбора, ее возглавил генерал Уильям Донован 17 . 
Свои задачи по сбору информации и ее оценке управление выполняло, используя 
секретные операции, шпионаж и контршпионаж:, военные и партизанские действия 
совместно с политическим и психологическим ведением войны. Ее сотрудники 
работали под псевдонимами и отчасти под прикрытием дипломатических служб во 
многих столицах нейтральных и союзных государств. Будучи представителем этого 
управления в Швейцарии, я столкнулся непосредственно с событиями, описываемыми 
в данном рассказе. Ведет его американский журналист Эдвард Морган о человеке, 
работавшем под псевдонимом Джордж Вуд 18 .
 В 1942 году Джеральд Мейер, сотрудник американского посланника в Берне, 
получил несколько необычное задание. С одной стороны, он должен был возглавить 
отдел ведения психологической войны управления военной информации, который 
занимался разбрасыванием листовок за линией немецкого фронта и ведением 
радиопередач из различных стран, исключая Швейцарию, на Германию. С другой же – 
ему поручено было сотрудничать с Алленом Даллесом, тогдашним шефом американской 
секретной службы в нейтральной Швейцарии.
 Утром 23 августа 1943 года Мейер сидел в своем кабинете в здании американкой 
миссии в Берне, просматривая кипу обычной почты, когда секретарша доложила ему 
о приходе некоего мистера Брауна. В то время Берн – как Лиссабон, Мадрид и 
другие столицы нейтральных государств – буквально кишел агентами, 
контрразведчиками и различными темными личностями, многие из которых были 
подобны сомнительным чекам. В задачу Мейера входило, в частности, отделение 
зерен от плевел. Откровенно говоря, он сам, да и Даллес в глазах нейтральных 
швейцарцев были потенциальными шпионами, которые постоянно нарушали законы 
страны, однако власти лишь молча наблюдали за столкновениями сторон. 
Американский посланник предупредил сотрудников управления стратегических служб, 
что они в случае каких-либо осложнений не должны ссылаться на дипломатическую 
неприкосновенность.
 Мейер никогда не слышал о докторе Брауне, но казал секретарше, что примет его, 
добавив:
 – Предупредите его, что у меня всего несколько минут свободного времени.
 Доктор представился как друг одного банкира, с которым Мейер бегло 
познакомился несколько месяцев тому назад в Базеле, и сообщил, что именно он и 
направил его к Мейеру.
 О самом себе он рассказывал сбивчиво и несколько путано. Он – немец, но с 
гитлеровским режимом порвал, сейчас гражданин одного из южноевропейских 
государств.
 – Я уже давно, – сказал он, – пытаюсь установить контакт с союзниками, уверен, 
что именно они станут победителями, и желаю сделать все возможное, чтобы 
ускорить эту победу. Моя мотивация – альтруистическая, просто после войны я 
намерен вновь заняться своими довоенными делами.
 Мейер принял посетителя за коммерсанта, попавшего в черный список и 
старающегося войти в контакт с американцами, чтобы разблокировать замороженные 
средства. В Швейцарии таких типов хватало. Решив поскорее от него избавиться, 
Мейер попросил его перейти к делу.
 В ответ доктор достал продолговатый конверт из внутреннего кармана своего 
плаща, извлек из него несколько листков бумаги и, расправив их, положил на стол 
перед Мейером. Тесты были напечатаны по-немецки, а в верхнем углу каждого листа 
стояла надпись «секретно». Это были документы, адресованные в министерство 
иностранных дел и подписанные Папеном, Абетцем и Нойратом, а точнее – копии 
телеграмм из немецких посольств в Анкаре, Париже и Праге на имя имперского 
министра фон Риббентропа.
 Из Парижа Абетц сообщал о планах засылки с помощью вишийского правительства 
немецкой агентуры через Алжир в США и Северную Африку – в тылы английских войск.
 Нойрат докладывал об обстановке в Чехии. Несмотря на жесточайшие расправы с 
населением в качестве возмездия за убийство Райнхарда Гейдриха 19 – «палача» 
Праги, немцы и спустя год опасаются, что чешское движение Сопротивления не 
сломлено. В Праге начинает поднимать голову оппозиция. Фон Папен из Турции 
извещал Берлин о попытках англичан засылать своих наблюдателей на Балканы через 
Стамбул.
 Если эти сведения подлинные, то они имеют большую ценность. Мейер, стараясь не 
показывать своего волнения, спросил доктора, откуда у него эта информация.
 Доктор молча посмотрел на него, затем тихо произнес:
 – Из этого источника есть еще и другая информация. Я выступаю лишь в качестве 
посредника моего друга, работающего в немецком министерстве иностранных дел. Он 
сейчас в Берне. А приехал вчера, якобы в командировку, использовав это как 
предлог. Он ищет возможность вступить в контакт с союзниками. Я знаю его уже 
долгие годы. Могу вас заверить, что он стопроцентный антинацист и решил 
работать против Гитлера на собственный страх и риск. Ему хотелось бы 
познакомиться с вами лично. В знак доброй воли он и послал эти документы. 
Кое-какие сведения у него есть еще, их он тоже может вам передать.
 Мейер попросил подождать в приемной и, извинившись, спешно помчался к Аллену 
Даллесу. В кабинете шефа он показал документы и рассказал о происшедшем. 
Возможность вступить в контакт с сотрудником министерства иностранных дел, 
сидящим в центре Берлина, и получить доступ к секретам нацистского режима, 
казалась невероятной. Скорее всего, это смахивает на ловушку.
 – Усматриваю в этом три вероятности, – подумав, ответил Даллес. – Первая: 
немцы могут попробовать расшифровать наш секретный код, надеясь, что мы 
немедленно передадим полученные сведения в Вашингтон. А поскольку они 
прослушивают все швейцарские радиопередачи, в том числе и рекламные, они 
засекут и наши шифровки. Поскольку содержание им будет известно, то им не 
составит большого труда найти и ключ к нашему коду. Второе предположение: наш 
друг – агент-провокатор. Передав нам информацию, он донесет в швейцарскую 
полицию, и нас вышвырнут отсюда за шпионаж. Третья, наименее вероятная 
возможность: человек говорит правду.
 Мейер сказал, что считал бы целесообразным проверить именно это предположение, 
поскольку доктор произвел на него впечатление искреннего человека. Даллес 
заявил о своем согласии продолжать игру по крайней мере до тех пор, пока они 
сами не увидят добровольца из министерства и не составят о нем свое мнение.
 Мейер сбежал по лестнице и сообщил доктору Брауну, что готов встретиться с его 
приятелем сегодня же вечером на своей квартире. Приезжий как раз собирался 
поужинать с одним из коллег по министерству иностранных дел, после чего мог 
совместно с доктором Брауном прийти на встречу в полночь. Через полчаса к ним 
инкогнито собирался присоединиться Даллес. Мейер проживал в городском районе 
Кирхенфельд на берегу Аары, в центре дипломатического квартала. Он нарисовал 
схему и передал ее доктору, чтобы тот мог без лишних расспросов найти нужный 
дом.
 Нейтральная Швейцария представляла собой тогда изолированный остров в бурном 
потоке событий войны, будучи со всех сторон окруженной странами оси. Поэтому 
американская миссия могла поддерживать связь с Вашингтоном только по радио. 
Иногда американцам удавалось контрабандным путем передавать в Лиссабон 
накопившуюся информацию через некоего посредника мавританского происхождения по 
прозвищу Паук. Путь этот был, однако, ненадежным и мог использоваться лишь 
время от времени. Поэтому нужно было срочно изыскать новые возможности как 
получения, так и передачи сведений. К тому же Вашингтон засыпал миссию 
неотложными вопросами. К тому моменту Муссолини 20 был свергнут в результате 
бурных событий в Риме, шла подготовка к высадке союзных войск на юге Италии, 
англичане ночью, а американцы и днем непрерывно бомбили Германию. Так что 
возможность заглянуть, как говорится, в замочную скважину и увидеть, что 
творится в Берлине, была как никогда кстати.
 В оставшееся рабочее время Мейер постоянно возвращался в мыслях к 
завязывающейся истории и никак не мог сосредоточиться на проблемах 
психологической войны. Поужинав в одиночку, он направился в свои холостяцкие 
апартаменты, расположенные этажом выше жилища американского военного атташе. 
Чтобы ожидавшиеся посетители не привлекали к себе внимания звонком, он оставил 
входную дверь слегка приоткрытой. Затем, сбив в миксере свой любимый напиток, 
уселся в кресле с журналом.
 Ровно в полночь дверь бесшумно открылась. В прихожую вошел доктор Браун в 
сопровождении коренастого невысокого роста мужчины в кожаной куртке. Шляпы на 
нем не было, и лысина отсвечивала в неярком свете ламп. Мужчина и Мейер 
посмотрели внимательно друг на друга. Они не стали представляться и не 
протянули рук для пожатия. Несколько мгновений все стояли молча.
 Мейер предложил посетителю снять куртку. Прежде чем раздеться, незнакомец 
сунул руку в карман. У Мейер никакого оружия не было, и он с тревогой подумал, 
успеет ли позвать на помощь офицера, живущего под ним, если посетитель достанет 
пистолет. Но немец извлек довольно больших размеров конверт коричневого цвета. 
На темно-красной мастике, которой он был прежде опечатан, четко виднелась 
свастика.
 – Доктор Браун сообщил вам, что у меня есть еще кое-какая информация, – 
заговорил он на берлинском диалекте без всякого предисловия. – Если мне память 
не изменяет, здесь находится сто семьдесят шесть отдельных сообщений.
 Произнеся эти слова, он положил конверт на небольшой журнальный столик, 
стоявший около дивана. Мейер быстро перелистал стопку бумаг. Это была 
информация о моральном состоянии немецких войск на русском фронте, сведения о 
разрушениях и саботаже французских участников движения Сопротивления, заметки о 
визитах в министерство японского посла и различные доклады Риббентропу. 
Большинство бумаг являлись расшифрованными телеграммами в министерство 
иностранных дел. Некоторые документы были сформулированы с протокольной 
точностью, другие носили характер стенограмм. Каждое из этих, даже самых 
небольших сообщений нашло бы, несомненно, свое место в мозаике стратегической и 
тактической информации о гитлеровской империи, собираемой американцами.
 Когда Мейер заканчивал просмотр материалов, в комнату вошел Даллес, которого 
хозяин представил как коллегу по работе – мистера Дугласа. Затем он предложил 
всем присутствовавшим по бокалу виски. Взаимное недоверие, однако, сковывало 
языки, и разговор носил чисто формальный характер. Оба немца вели себя достойно,
 стараясь выдерживать дружелюбный тон, американцы же, сами того не осознавая, с 
трудом скрывали возбуждение. Разговор шел на немецком языке.
 – Господа наверняка спросят, являются ли эти документы подлинными и каким 
образом они у меня оказались, – произнес незнакомец. – Это – материалы, 
побывавшие на моем письменном столе в министерстве иностранных дел.
 Затем пояснил, что является референтом доктора Карла Риттера, возглавляющего 
отдел по связям министерства иностранных дел с вермахтом. Через его руки 
проходят не только телеграммы и меморандумы, поступающие из немецких 
иностранных представительств, но и материалы по военным операциям, секретному 
планированию подводной войны, передислокации войск и положению дел в военной 
администрации оккупированных районов, а также деятельности авиации Геринга.
 – В мою задачу входит, – продолжил немец, – распределение поступающей 
информации по степени важности, прежде чем она попадет на стол Риттера.
 Мейер и Даллес обменялись взглядами. Риттер был им хорошо знаком. Будучи 
немецким послом в Рио-де-Жанейро, он был в свое время одним из самых активных и 
опасных противников американцев, возглавляя громадную национал-социалистскую 
шпионскую сеть. Он отличался хладнокровием, наглостью и не брезговал никакими 
средствами. Мысль о том, что он мог повернуться к нацистам спиной, была 
маловероятной.
 – Как долго вы работаете на этой должности? – спросил Мейер.
 – Уже три года, – последовал ответ. – Я давно пытался выбраться из Германии 
для осуществления поставленной самому себе задачи, но требовались терпение и 
выдержка А вообще-то я служу в министерстве иностранных дел почти двадцать лет, 
попал туда задолго до прихода нацистов к власти, так что определенный опыт у 
меня имеется.
 Он скромно пожал плечами, но в голосе послышалась скрытая гордость.
 – С первого же дня, когда мне пришлось иметь дело с секретными документами, 
мне стало ясно, что надо найти пути и возможности их доставки нужным людям, – 
добавил он. – После событий в Перл-Харборе я старался через церковные круги 
Берлина установить контакт с американцами, но успеха не добился, хотя и 
приходилось извиваться наподобие змеи. Было ясно, что такое возможно только на 
нейтральной территории. И я посчитал, что самым подходящим местом является 
Швейцария. Я знал эту страну, где у меня были друзья – прежде всего доктор 
Браун. Поездка была бы непродолжительной, но сложность заключалась в том, чтобы 
найти правдоподобное обоснование для выезда.
 И он решил предпринять своеобразную рекогносцировку, учитывая, что некоторым 
партийным боссам удается выезжать в отпуск за пределы рейха. Хотя он и не 
являлся членом партии, мог все же позволить себе, как чиновник с многолетним 
стажем, небольшой отдых. Он подал своему начальству заявление с просьбой 
предоставить краткосрочный отпуск, чтобы покататься на лыжах в Швейцарских 
Альпах или Италии. В просьбе ему, однако, отказали. Миновал почти год, прежде 
чем он предпринял новую попытку, дабы не вызывать подозрений.
 На этот раз он заявил, что ему необходимо оформить развод со своей второй 
женой – якобы швейцаркой, для чего требуется встреча с адвокатом в Цюрихе. Ему 
объяснили, что дело, мол, не слишком срочное. По прошествии еще некоторого 
времени он заявил о своей готовности поработать в качестве дипломатического 
курьера, но ему ответили, что таковых вполне хватает.
 Лишь через несколько месяцев ему удалось наконец осуществить свой замысел. 
Заместителем начальника курьерской службы министерства была фрейлейн Мария, 
молодая, но умная и рассудительная женщина, происходившая из прусской 
аристократической семьи. Он решил обратиться к ней, признавшись чистосердечно, 
что ему необходимо попасть в Швейцарию для решения деловых вопросов своих 
друзей, и спросил, не мог ли бы он съездить туда в качестве курьера.
 – Примерно через неделю будет готова курьерская почта для отправки в Берн, – 
ответила она. – Думаю, что мне удастся послать вас.
 На третьей неделе августа вопрос был решен, он получил выездную визу и выехал 
без происшествий в Швейцарию. Досмотру, как дипломат, он не подвергался и 
перевез материалы через границу, привязав их к ноге под брючиной. Расслабляться 
ему, впрочем, было рано. В Берлине, хоть затемненном и неприветливом, он знал 
каждый камень, в швейцарской же столице не был уже долгие годы. А она 
показалась ему совершенно иной и чужой. Ему приходилось опасаться не только 
немецких агентов, но и швейцарской тайной полиции, вынюхивавшей шпионов. К тому 
же более двух – максимум трех дней оставаться в Берне он не мог. Не имел он 
возможности остановиться и в какой-нибудь маленькой гостинице, так как 
министерство иностранных дел Германии имело свой счет в «Терминусе», что на 
привокзальной площади, где для него зарезервировали номер. Он знал, что за ним 
там будет установлена слежка, людей, с которыми он станет контактировать, тоже 
возьмут на заметку, а телефонные разговоры наверняка прослушиваются. Лишь по 
прошествии нескольких часов ему удалось позвонить доктору Брауну из уличного 
телефона-автомата. Вот каковым был его путь до апартаментов Мейера.
 Американцы знали о существовании довольно слабого немецкого подполья, 
состоявшего из армейских офицеров и некоторых гражданских лиц, которые никак не 
могли решить, следует ли убить Гитлера или же просто арестовать, после чего 
начать мирные переговоры с союзниками. Среди заговорщиков были также 
представители старого немецкого дворянства, ремесленники и политики. Незнакомец 
мог, конечно, принадлежать к их кругу, но для выяснения этого нужно было 
соответствующее подтверждение.
 – Мы не знаем, – прервал его рассказ Даллес, – не являетесь ли вы 
агентом-провокатором.
 – Вы были бы слишком наивными, – согласился немец, – если бы у вас не возникло 
никаких подозрений. Сейчас я не могу доказать, что таковым не являюсь. Однако 
если бы я был провокатором, то вряд ли сумел бы представить вам такое 
количество секретной документации. Согласитесь, для отвода глаз вполне хватило 
бы двух-трех бумаг.
 Он немного помолчал и откашлялся. Доктор Браун глянул на курьера и сказал:
 – Если мой друг не станет возражать, я приведу одну фразу, которую он произнес 
вчера при нашей встрече. Он провозгласил тост: «Недостаточно сжимать руку в 
кулак в кармане, надо, чтобы он мог нанести удар».
 Эти слова произвели на американцев благоприятное впечатление. Тем не менее они 
подумали: может быть, за этим все же что-то скрывается, скажем, предоставление 
документов в обмен на освобождение немецких военнопленных или что-либо другое.
 Доктор Браун усмехнулся, как бы прочитав их мысли:
 – Должен признаться, что мы сначала обратились в британское посольство. Там 
меня немного знают. Когда же меня спросили о финансовых условиях, а я ответил: 
«Никаких» – то меня не стали принимать всерьез, а попросту высмеяли, сказав, 
что это все не более как шутка и к тому же глупая.
 – Каковы же ваши условия? – спросил Мейер. Курьер посмотрел сначала на него, 
потом на Даллеса и медленно проговорил:
 – Господа, я ненавижу нацистов. Для меня они – враг номер один. По отношению к 
большевикам я испытываю то же самое. И те и другие представляют опасность для 
мира. Но ведь идет война, а страдает народ. Попробуйте поверить, что я 
действительно – немецкий патриот, человек с совестью, и таких людей в Германии 
довольно много. Все, что мы просим в качестве оплаты за наши услуги, сводится к 
оказанию нам помощи и поддержки после войны как в моральном, так и в 
материальном плане.
 – Сейчас трудно предугадать, что будет после войны, – заметил Даллес. – 
Сначала ее надо выиграть. – Нагнувшись вперед, он постучал костяшками пальцев 
по столу.
 Было уже три часа ночи. Немцы по соображениям безопасности оставаться дольше 
не могли. Да и курьеру предстояло выехать в Берлин утренним поездом. Следующую 
поездку он, по-видимому, сможет предпринять в Швецию. Конечно, необходимо 
какое-то время, чтобы проверить переданную им информацию. И еще. Для того чтобы 
ему легче было установить контакт с американским посольством в Стокгольме, 
необходим псевдоним для идентификации.
 Потом уже никто не мог вспомнить, откуда и почему появилось имя Джордж Вуд. 
Может, какую-то роль сыграло постукивание Даллеса по крышке стола. Но как бы то 
ни было, на этом имени и остановились, восприняв это как хорошее 
предзнаменование. При прощании мужчины крепко пожали друг другу руки, и Джордж 
Вуд и доктор Браун бесшумно спустились по лестнице,
 Даллес и Мейер после ухода немцев до самого рассвета занимались сортировкой 
документов. Обменявшись мнениями, пришли к выводу, что стоит рискнуть пойти на 
предложенную игру и сообщить обо всем в Вашингтон. В течение дня составили 
обстоятельную депешу с изложением данных о Вуде и просьбой об ускоренной их 
проверке.
 А Вуд в это время сидел в вагоне поезда, мчавшегося в Берлин, уютно 
устроившись в углу купе. Хотя за истекшие четверо суток он почти не спал – 
подушки в номере «Терминуса» были едва помяты, – он не чувствовал усталости. Он 
испытывал такое же радостное волнение, как и после прыжка на лыжах, 
совершенного им однажды после длительной тренировки, хотя американцы не дали 
ему никаких доказательств их доверия, а риск, ожидавший его, был очень велик. 
Как бы то ни было, ему удалось-таки совершить после длительного выжидания 
первый шаг.
 Незаметно он задремал, а когда проснулся от толчка поезда, за окном уже 
пробегали пригороды Берлина. Хотя день клонился к вечеру, он сразу же поехал на 
работу на Вильгельмштрассе, чтобы доложиться и посидеть за своим письменным 
столом. С этой минуты он должен стать еще более осторожным, чем когда-либо, 
отгородиться от всех стеной молчания, делая вид, что поглощен лишь работой. 
Самым тяжелым для него было то, что он не мог ни с кем поделиться своими 
секретами, хотя у него были друзья и знакомые, тоже по-своему не принимавшие 
нацизм.
 За исключением участившихся бомбардировок Берлина жизнь в городе протекала 
относительно спокойно. Но когда он шел по улицам с вокзала, дома показались ему 
более серыми и обветшавшими.
 На его письменном столе лежала записка с пометкой «Срочно!». Развернув ее, он 
прочитал: «Немедленно явитесь к чиновнику по вопросам безопасности».
 Страх так и пронизал его. Неужто им удалось что-либо уже обнаружить?
 . Чиновник оказался человеком с бледным лицом и глубоко запавшими глазами, 
подозрительно сверлившими собеседника. Когда Вуд зашел в его кабинет, он сидел, 
насупившись, за столом с телеграммой в руках, которую держал как готовое 
вот-вот развалиться пирожное.
 – Вы ездили в Берн в качестве курьера? – спросил он. Голос его звучал глухо.
 – Так точно.
 – До нас дошло, что вы почти всю ночь с 23-го на 24-е провели вне стен 
«Терминуса».
 – Да, это так, – ответил Вуд, натянуто улыбнувшись. – Человеку иногда хочется 
отвлечься. Да вы и сами знаете, как возникает желание побродить по улицам в 
чужом городе, выпить пару рюмок шнапса в каком-нибудь баре и поболтать с 
молоденькой девушкой…
 – Очень неосторожно с вашей стороны, – прервал его чиновник. – К тому же 
сказанное вами может не соответствовать истине.
 – Должен признаться, что потом я тоже оценил свой поступок как несколько 
легкомысленный, – согласился Вуд, – и поэтому принял кое-какие меры.
 Достав из портмоне небольшую бумажку, он протянул ее ретивому службисту. Тот 
быстро просмотрел ее. Это была справка бернского врача о том, что Буду утром 24 
августа был сделан профилактический укол и произведен анализ крови.
 – Все в порядке, – хмыкнул чиновник. – Но в будущем постарайтесь проводить 
свое время благоразумнее.
 Несколько недель Вуд работал как одержимый. Очень часто на его письменный стол 
ложилась весьма важная и срочная информация, которую он, к сожалению, не мог 
передать союзникам. Прибытие подкреплений Кессельрингу в Италию, например, было 
отмечено на фронте 5-й американской армии еще до того, как он сумел передать 
приказ об этом Даллесу и Мейеру во время своей следующей поездки.
 Несмотря на принимаемые им меры безопасности, любой непредвиденный случай мог 
перечеркнуть все его усилия. Однажды вечером у него появился старый школьный 
друг, сын зажиточных родителей, ставший лейтенантом вермахта, в гражданской 
одежде.
 – А где же твоя форма? – изумленно спросил Вуд.
 – Осталась в казарме, – беззаботно ответил тот. – Я удрал оттуда.
 Потом разрыдался и обратился к Вуду с просьбой помочь ему бежать в Швейцарию. 
Достав из кармана золотые часы, добавил, что за них можно получить достаточно 
денег.
 – Да ты – идиот! – взорвался Вуд. – Разве ты не знаешь, что каждый метр на 
границе охраняется пограничниками с собаками? Такая попытка равносильна 
самоубийству.
 Попытавшись немного успокоить отчаявшегося офицера, он отвез его в казарму, 
пока никто ничего не заметил, даже не думая о возможных последствиях, если бы 
их остановил патруль и проверил документы.
 На работе Вуд засиживался допоздна, делая иногда заметки по прочитанным 
документам. Он не имел права долго задерживать у себя бумаги с грифом 
«совершенно секретно», однако не возвращал их, пока не снимал копию. Такой 
материал он не держал ни дома, ни в своем письменном столе, а постоянно носил с 
собой.
 В конце октября у него появились данные о событиях в Испании и Ирландии, 
которые надо было бы срочно передать союзникам. Поэтому он рискнул обратиться с 
просьбой о новой поездке. Ему повезло, так как почта направлялась в Берн, а 
фрейлейн Мария не возражала.
 В ночь перед отъездом в Берн он едва не погиб. Вуд ненавидел бомбоубежища, 
чувствуя себя там как в ловушке. Как сотрудник министерства иностранных дел, он 
получил удостоверение, с которым мог свободно передвигаться по городу даже во 
время воздушных налетов авиации союзников. Вечером он навестил знакомого и 
возвращался в министерство, когда завыли сирены воздушной тревоги. На город 
посыпался град тяжелых авиабомб с британских самолетов.
 Когда он поворачивал с Унтер-ден-Линден на Вильгельмштрассе, его остановил 
патруль. Полицейский принялся тщательно рассматривать его удостоверение при 
свете карманного фонарика, и вдруг метрах в ста пятидесяти от них разорвалась 
бомба, ударной волной их сбило с ног. Через несколько секунд они поднялись, 
засыпанные пылью, но невредимые. Вуд поблагодарил полицейского за то, что тот 
остановил его и тем самым спас ему жизнь, угостил гаванской сигарой, оставшейся 
у него от последней поездки в Швейцарию, и, обходя еще дымившуюся воронку, 
пошел к себе на работу.
 Подготовка к поездке ставила перед ним те же задачи, что и в августе. 
Привязывать отобранные секретные материалы к ноге Вуд не решился: это было не 
совсем удобно, да и небезопасно. Зная, что курьерская почта контролю не 
подвергается, он вложил полученный от Марии конверт в пакет несколько больших 
размеров вместе со своей документацией и опечатал пакет сургучной печатью со 
свастикой. Получился своеобразный чемодан с двойным дном.
 Ранним утром он выехал с Анхальтского вокзала. Обычно поездка длилась 
восемнадцать часов, но из-за налетов авиации времени уходило гораздо больше. 
Улучив момент, он отозвал проводника в сторонку и, дав щедрые чаевые, попросил 
предупредить его в случае появления самолетов. Он не столько боялся бомбежек, 
сколько хотел иметь время, чтобы избавиться в случае опасности от 
компрометирующих материалов.
 Часа в четыре утра проводник постучал в дверь его купе, крикнув: «Воздушная 
тревога!» – и побежал дальше. Поезд остановился. Вуд, не раздевавшийся на ночь, 
схватил конверт и дорожную сумку и выпрыгнул из вагона на край железнодорожной 
насыпи.
 Они находились в лесу, судя по всему, где-то между Франкфуртом и Карлсруэ. 
Слабый лунный свет поблескивал на рельсах. Другие пассажиры тоже стали 
выпрыгивать из вагонов. Плакал ребенок, мужчина, не нашедший в темноте своего 
чемодана, громко ругался.
 Вуд, услышав приближавшийся рев самолетов, сиганул в придорожную канаву. 
Летевший на бреющем полете английский бомбардировщик дал несколько очередей из 
пулемета по локомотиву. Ответный огонь открыт не был, так как только 
специальные поезда имели зенитные установки. Самолет исчез, и тут же на 
некотором удалении, на повороте дороги, раздался оглушительный взрыв, 
сопровождавшийся ярким всполохом пламени. Хотя прямого попадания бомбы не было, 
колею все же повредило. Поезд смог продолжить путь только во второй половине 
дня. Больше налетов авиации не было, однако Вуд потерял почти целый день.
 В Базеле пассажиров подвергли таможенному и паспортному контролю сначала немцы,
 а потом и швейцарцы. Хотя Вуд и не терял самообладания, он все же испытывал 
определенный страх, сердце бешено колотилось, а в голове пульсировала мысль: 
«Ведь с тобой материал, который будет стоить тебе головы, если его обнаружат». 
Внешне совершенно спокойный, он небрежно держал смертельно опасный пакет в руке.
 Пограничник, внимательно посмотрев на Вуда, кивнул, разрешив идти.
 На вокзале он поспешил в туалет, разорвал внешний пакет и рассовал свою 
документацию по карманам. Сам пакет сжег, а пепел спустил в унитаз. Взяв такси, 
перебрался через Рейн к Швейцарскому вокзалу, где сел в поезд, шедший на Берн.
 Прибыв к месту назначения, Вуд сначала сдал конверт в посольстве, после чего 
позвонил Брауну. Встретились через два часа за кружкой пива, доктор сообщил ему,
 что американцы ждут его уже давно и готовы принять вечером. Мейер встретит его 
на своей автомашине, английском «триумфе», в половине двенадцатого ночи на 
мосту Кирхенфельд, идущем через Аару.
 Поскольку на мосту будет темно, условились, что на переднем бампере 
остановившейся автомашины загорится синяя лампочка. Вуд выскочил из укрытия и 
сел в машину.
 – Я очень рад, что вам удалось снова сюда выбраться, – приветствовал его Мейер.
 – Встретимся у Даллеса, но пойдем туда поодиночке.
 Подъехав к пешеходной тропинке, он высадил Вуда, объяснив ему, как пройти к 
нужному дому через сады. Сам же уехал и зашел позже в дом с другой стороны.
 Войдя в кабинет Даллеса, Вуд достал свои трофеи. Немецкая миссия в Дублине, 
используя нелегальный радиопередатчик, устраивала радиопомехи, сбивавшие 
корабли союзников с курса. После протеста госдепартамента ирландская полиция 
конфисковала важнейшие детали передатчика, вынудив его замолчать. Вуд 
представил телеграмму, в которой немецкий посланник запрашивал необходимые 
запчасти, которые предполагалось доставить контрабандным путем.
 Парижский посол Абетц направил в Берлин план, разработанный Лавалем, по 
которому родственники людей, перешедших к Де Голлю, подлежали аресту и даже 
расстрелу в целях устрашения участников движения Сопротивления.
 Немецкий посол из Мадрида докладывал:
 – Корабли с грузом апельсинов будут по-прежнему отправляться в соответствии с 
планом.
 Буду удалось установить, что Франко, в нарушение договоренностей с союзниками, 
продает Германии вольфрам, упакованный в ящики из-под апельсинов.
 Перед самым отъездом Вуда из Берлина поступило сообщение от немецкого посла в 
Буэнос-Айресе о том, что из американского атлантического порта в ближайшее 
время в Европу выйдет большой конвой кораблей.
 Это было очень своевременное извещение, план выхода конвоя в море изменили, и 
запланированные атаки немецких подводных лодок сорваны. За нелегальный экспорт 
вольфрама на Испанию было наложено эмбарго в поставках нефти.
 Вуд предложил присылать в период между поездками небольшие безобидные 
посылочки с закодированными сообщениями на адрес «шурина» доктора Брауна в 
Цюрих. Систему кодирования он придумал сам во время вагнеровского концерта в 
Берлине, будучи страстным любителем музыки.
 Чтобы оповестить, дошли ли сведения до адресата, можно было бы, по его мнению, 
высылать ему от лица этого шурина продовольственные посылочки с рыбными 
консервами, маслом, кофе и другими продуктами. Кофе класть только тогда, когда 
информация получена.
 Перед уходом Вуд попросил две вещи: небольшой фотоаппарат с высокой 
разрешающей способностью и оружие.
 – Фотографирование документов сэкономило бы уйму времени, – сказал он. – Я мог 
бы пересылать вам непроявленные пленки или привозить их сам.
 Мейер смог передать ему фотоаппарат уже на следующий день, но иметь оружие 
отсоветовал, так как в случае ареста оно явилось бы отягчающим обстоятельством.
 – Впрочем, – рассмеялся Вуд, когда они пожали друг другу руки на прощание, – я 
могу обзавестись пистолетом и в Германии. Весь вермахт я из него не перестреляю,
 но он нужен мне на крайний случай – для себя самого.
 За всю зиму только в двух продовольственных посылочках от «шурина» доктора 
Брауна кофе не было вложено.
 Буду удалось восстановить отношения со старым другом, вместе с которым они 
работали в Испании и который теперь был курьером. (В министерском аппарате 
имелись люди, настроенные против нацистов, но не рисковавшие что-либо 
предпринять. Некоторые даже подчеркивали свою некоторую оппозиционность, однако 
правая рука у них не знала, что делает левая. Тем не менее и от них была 
определенная польза.) Курьер, например, согласился передавать иногда приветы 
цюрихскому «шурину».
 Вуд воспользовался и услугами вышедшего на пенсию по возрасту коллеги, который 
перебрался на жительство в небольшой домик в Форарльбергских Альпах у 
Боденского озера. Его звали Вернер, и он ухитрялся переправлять почту в 
Швейцарию, не интересуясь ее содержанием и предназначением. В штормовые дни 
конца войны он даже предоставил Вуду убежище.
 Однажды Вуд ухитрился переправить в Цюрих микрофильмы, спрятав их в корпус 
наручных часов. В то время отремонтировать испортившиеся часы в Германии было 
практически невозможно, так что его просьба к одному из курьеров передать их 
«шурину» для ремонта была вполне убедительной.
 Вашингтон и Лондон интересовались объемом производства военной продукции, 
чтобы оценить результативность воздушной войны. И Вуд неоднократно представлял 
такие данные, сопровождая их выводами о моральном настроении населения.
 Однажды Берн получил указание из Вашингтона о необходимости уделить больше 
внимания информации о Японии. Поскольку об очередном прибытии Вуда судить было 
трудно, а направлять ему шифровку опасно, Мейера осенила блестящая идея. Из 
Цюриха Вуду послали почтовую открытку с горным пейзажем, текст которой гласил:
 «Дорогой друг! Может, ты еще помнишь моего маленького сынишку. У него скоро 
день рождения, и я хотел бы подарить ему какую-нибудь оригинальную японскую 
игрушку, которые до недавнего времени были у нас во всех магазинах, а сейчас 
исчезли. Если они еще, конечно, есть в Берлине…»
 Вскоре Вуд сам приехал в Берн и привез подробную информацию о японцах, в том 
числе и о вооружении японского флота. (Данные эти подтвердили правильность 
раскодирования японского военно-морского шифра.) Ранней весной 1944 года в 
Берне стало известно о готовящемся в кругах немецких заговорщиков покушении на 
Гитлера. Никаких связей с ними Вуд не имел, но через друзей и знакомых узнал о 
некоторых подробностях. К тому же ему удалось переправить в Берн подробную 
информацию о характере и месте нахождения штаб-квартиры фюрера на Восточном 
фронте. Исходя из этого, у союзников возникла идея разбомбить ее с воздуха, но 
до осуществления этого плана дело так и не дошло.
 20 июля 1944 года во время обсуждения обстановки на фронте в деревянном бараке 
«Волчьего логова» в Восточной Пруссии однорукий полковник граф фон Штауффенберг 
21 подложил под стол, на котором были развернуты карты, бомбу с часовым 
механизмом, заложенную в его портфель. Взрыв бомбы произошел, но каким-то чудом 
Гитлер отделался легкими царапинами. Самый значительный и хорошо подготовленный 
антинацистский заговор провалился 22 .
 От Вуда долгое время не было никаких известий, и Мейер даже подумал, что 
прокатившаяся волна арестов и «процессов» захлестнула и его. Только в конце 
сентября выяснилось, что Вуд жив. С того времени и до самого конца войны поток 
информации из министерства иностранных дел Германии, весьма ценной для 
союзников, не прекращался.


Примечание А. Даллеса

 Хотел бы сказать несколько слов о своих личных впечатлениях о Вуде, которые 
помогут читателю разобраться в его характере и вместе с тем покажут трудности, 
с которыми приходится сталкиваться даже в работе с таким идеалистом, как он.
 В конце 1943-го или начале 1944 годов – точно не помню, – во всяком случае 
задолго до покушения на Гитлера, во время своего очередного приезда в Швейцарию 
Вуд пожелал переговорить со мною с глазу на глаз. То, что он предложил, и 
удивило, и обеспокоило меня. Он намеревался прекратить свою и так чрезвычайно 
опасную нелегальную деятельность в министерстве и стать «полноправным членом» 
немецкого Сопротивления.
 Джордж опасался, что демократическое правительство заклеймит его как пособника 
нацистов, если он продолжит свою службу. Признание же его «сопротивленцем» 
обеспечит ему политическое реноме в новой Германии.
 Это наивное и тоже безумно опасное решение означало бы ликвидацию для нас 
источника ценнейшей информации. К тому же над многими участниками Сопротивления 
нависла серьезная угроза. Приходилось опасаться, что СД уже проникла в их ряды. 
Так что Вуд не только потерял бы свою ценность для союзников, но и поставил бы 
собственную жизнь на карту.
 Мне пришлось прибегнуть к искусству убеждения, чтобы втолковать ему, что своей 
нынешней деятельностью он приносит наибольшую помощь антигитлеровскому фронту и 
что он фактически незаменим. Желавших влиться в ряды противников гитлеровскому 
режиму хватало, быть же агентом и одновременно принимать активное участие в 
подпольной деятельности, направленной на свержение Гитлера, просто невозможно.
 Убедить Джорджа было нелегко, и мы дебатировали с ним в течение нескольких 
часов. В конце концов он согласился продолжать свою миссию. С моего сердца, 
признаюсь, упал камень. Но я пообещал ему, что сделаю все, что в моих силах, 
чтобы еще до полного разгрома Германии он смог вступить в контакт с 
друзьями-сопротивленцами (что и было реально достигнуто).




 Л. Мойзиш 
 ЦИЦЕРОН – КАМЕРДИНЕР ПОСЛА


 В этой истории Л. Мойзиш, бывший сотрудник немецкой секретной службы, 
работавший во время Второй мировой войны в немецком посольстве в Анкаре, 
рассказывает, как в конце 1943 года с ним вступил в контакт камердинер 
английского посла, албанец по национальности, и предложил продавать немцам за 
большие деньги секретные документы из сейфа своего шефа, которые намеревался 
фотографировать.
 В книге, из которой взят данный отрывок, автор повествует о том, в частности, 
что Цицерон (таков был псевдоним албанца) 23 через некоторое время уже не мог 
передавать немцам ценную информацию, подсовывая малозначимый материал, но 
по-прежнему за высокую плату.
 Когда писалась книга, Мойзиш еще не знал, что истинная причина того, что 
албанец уже, по сути, лишился источника ценной информации, была связана с тем, 
что немецкий посол Франц фон Папен 24 из-за высокой стоимости предлагавшихся 
Цицероном материалов сообщил об этом в Берлин. Телеграмма попала в руки 
Риббентропа, но на нее обратил внимание и герой предыдущего рассказа Джордж Вуд,
 передавший ее копию мне в начале 1944 года.
 Несомненной заслугой Вуда является то, что он правильно оценил значение этого 
факта для союзников.
 Копию телеграммы я немедленно передал своему английскому коллеге в Берне, 
который довел ее содержание до своего министерства иностранных дел. Само собой 
разумеется, что я предупредил англичан, чтобы их действия носили такой характер,
 дабы мой источник не пострадал.
 Проведенная вскоре же инспекция английского посольства в Анкаре носила внешне 
обычный рутинный характер, но были приняты необходимые меры по сохранности 
секретных материалов, в результате которых Цицерон остался практически не у дел.

 У этой истории была и другая особенность: немцы заплатили Цицерону фальшивыми 
фунтами стерлингов, в связи с чем он после войны попытался получить свой 
«гонорар» с демократического немецкого правительства, но безрезультатно.
 26 октября 1943 года ничем не отличался от остальных дней. Я занимался 
обычными делами, уйдя с работы несколько пораньше. Решив выспаться, улегся в 
постель и выключил настольную лампу. Я уже крепко спал, как вдруг раздался 
телефонный звонок. Нужно сказать, что телефон у меня не работал уже несколько 
дней, поэтому воспринял свою побудку без излишней нервозности. Полусонным 
схватил трубку и услышал голос фрау Йенке, жены советника посла. Несколько 
озабоченно она сказала:
 – Не могли бы вы прийти сейчас к нам? Мой муж хочет с вами поговорить.
 Я ответил, что уже лег спать, и поинтересовался, в чем дело. Однако она, 
прервав меня, продолжила:
 – Это срочно. Пожалуйста, приходите немедленно.
 Моя жена тоже проснулась, и, пока я одевался, мы обменивались мнениями, что за 
спешка могла случиться. Может быть, какая-нибудь нелепая телеграмма из Берлина? 
Подобное уже случалось. Выходя из дому, посмотрел на часы. Было половина 
одиннадцатого.
 На машине мне потребовалось всего несколько минут, чтобы добраться до 
посольства. Построенное в немецком стиле и окруженное домами, оно получило у 
турок название «немецкая деревня». Заспанный турецкий привратник открыл 
железные ворота. Я тут же пошел к нужному домику и позвонил в дверь, которую 
открыла фрау Йенке, извинившаяся, что меня пришлось разбудить.
 – Муж уже в постели и хотел бы переговорить с вами завтра с утра пораньше. – 
Указав на дверь гостиной, добавила: – Там сидит какой-то странный парень. Он 
говорит, что у него есть что-то для продажи. Поговорите с ним и выясните, что 
все это значит. Когда будете уходить, закройте за собой входную дверь. Прислугу 
я уже отпустила.
 Сказав это, она ушла в спальню. Я же, оставшись в прихожей, не без раздражения 
подумал, входит ли полуночная беседа с неизвестным человеком в обязанности 
атташе. Как бы то ни было, я был полон решимости разобраться с историей как 
можно быстрее.
 Войдя в гостиную, заметил, что тяжелые портьеры были плотно закрыты, а 
горевшая настольная лампа придавала большой, прекрасно обставленной европейской 
мебелью комнате уютный вид.
 Рядом с лампой в глубоком кресле сидел мужчина, лицо которого, однако, 
оставалось в тени. Он сидел спокойно, можно было даже подумать, что он спит. Но 
он не спал, а поднявшись, заговорил со мной по-французски.
 – Кто вы? – произнес он с несколько боязливым, как мне показалось, выражением 
лица.
 Я объяснил ему, что Йенке поручила мне поговорить с ним. Он кивнул, а лицо его,
 оказавшееся теперь на свету, уже не производило озабоченного впечатления.
 На первый взгляд ему было лет сорок пять. Густые его черные волосы были 
зачесаны назад. Глаза бегали от меня к двери и обратно. У него был крепкий 
подбородок, но узкий и бесформенный нос, лицо не слишком красивое. Позднее, 
когда мы с ним стали встречаться довольно часто, лицо его стало казаться мне 
клоунской маской, скрывавшей истинные чувства.
 Несколько секунд мы помолчали, бесцеремонно оглядывая друг друга.
 «Кто это может быть? – задавал я себе вопрос. – Во всяком случае, он не 
относится к дипломатическому корпусу».
 Сев в кресло, я предложил ему тоже присесть. Но он прошел на цыпочках к двери, 
закрыл ее беззвучно и, возвратившись назад, опустился с видимым облегчением в 
кресло, на котором только что сидел. Теперь он выглядел довольно своеобразно.
 Затем незнакомец заговорил запинаясь, опять по-французски:
 – Я хотел бы сделать вам некое предложение. Но прежде чем я расскажу вам о нем,
 пообещайте, что не скажете ни слова никому, кроме своего шефа. Болтливость 
представляет опасность не только для меня, но и для вас. Об этом я уж 
позабочусь, пусть это даже будет последним делом моей жизни. – Говоря это, он 
недвусмысленно провел пальцем по горлу. – Так вы даете слово?
 Само собой разумеется. Если бы я не умел хранить секреты, то не сидел бы здесь.
 Пожалуйста, говорите. – При этих словах я демонстративно посмотрел на часы.
 Он понял намек.
 – Думаю, что время у вас обязательно найдется, когда вы узнаете причину моего 
прихода. Мое предложение имеет большое значение для вашего ведомства. Я… – он 
помедлил (я так и не понял, подыскивал ли он подходящие слова по-французски или 
же проверял воздействие на меня своих слов), – я могу представить вам секретные 
документы, самые что ни на есть секретнейшие. – Помолчав несколько секунд, 
добавил: – Это – документы из британского посольства. Интересуют ли они вас?
 Я постарался придать своему лицу невозмутимый вид. Сначала подумал, что он – 
обычный мошенник, который хочет за здорово живешь заполучить деньги. Поэтому с 
ним надо быть очень осторожным. Как бы прочтя мои мысли, он произнес:
 – Но мне нужны деньги, много денег. Работа моя будет очень опасной, а если 
меня прихватят… – И он повторил свое движение по горлу, хотя было ясно, что на 
этот раз оно было адресовано не мне. – Деньги для таких вещей у вас есть? Или у 
посла, правда ведь? Ваше правительство обязательно раскошелится. Мне надо 
двадцать тысяч фунтов, английских фунтов стерлингов.
 – Это исключено, – ответил я. – За подобные услуги такие суммы мы не платим, 
тем более в фунтах стерлингов. Материалы должны быть чрезвычайно важными, чтобы 
стоить хотя бы приблизительно таких денег. А кроме того, мне надо сначала 
посмотреть эти бумаги. Они у вас с собой?
 Он откинулся на спинку кресла, так что лицо его опять оказалось в тени. Однако 
глаза мои уже привыкли к полусвету, и я мог отчетливо видеть высокомерную 
улыбку на его лице. Что говорить дальше, я в тот момент понятия не имел, 
поскольку не знал ничего конкретного об этом парне. Но вот он заговорил:
 – Я не идиот. К сегодняшнему дню я готовился долго и продумал все детали. 
Теперь же настало время действовать. А сейчас изложу свои условия. Если вы 
будете с ними согласны, хорошо. Если же нет… – Нагнувшись вперед, он показал 
большим пальцем в сторону окон и продолжал: – Тогда я попытаюсь выяснить, не 
нужны ли мои документы там. – Палец его указывал в сторону советского 
посольства. Он вздохнул и почти шепотом добавил: – Видите ли, я ненавижу 
англичан.
 Что я тогда ответил, я уже не помню, знаю лишь о мысли, промелькнувшей в моей 
голове: а пожалуй, парень-то не проходимец. Может, он фанатик? Но он 
по-прежнему настаивал на большой сумме вознаграждения.
 Я предложил ему сигарету, которую он с благодарностью взял, закурил, сделал 
несколько затяжек и тут же погасил. Встав, он снова подошел к двери и убедился, 
что за ней никто нас не подслушивает. Затем возвратился назад и остановился 
напротив меня, широко расставив ноги. Я тоже поднялся с кресла.
 – Вы, вероятно, хотите знать, кто я, не так ли? Имя мое роли никакой не играет 
и к делу ни малейшего отношения не имеет. Может быть, попозже я скажу вам, где 
работаю, но сначала выслушайте меня. Даю вам сроку три дня, чтобы подумать о 
моем предложении. Поговорите со своим шефом. Он, вероятно, запросит Берлин. 30 
октября в три часа дня я позвоню вам на службу и спрошу, поступило ли к вам мое 
письмо. Если вы скажете «нет», то больше меня не увидите. Скажете же «да», то 
это будет значить, что вы приняли мое предложение… В этом случае я навещу вас в 
тот же день вечером в десять часов. Но не здесь. Нам нужно договориться о 
другом месте встречи. Я передам вам две фотопленки с британскими секретными 
документами. Я же получу за них двадцать тысяч фунтов банкнотами. При этом вы 
рискнете только деньгами, я же – своей жизнью. Если вы будете довольны 
переданным мною материалом, то сможете приобрести еще. За каждую новую пленку я 
должен буду получить пятнадцать тысяч фунтов… Все ясно?
 Хотя я и был склонен полагать, что его предложение вполне серьезно, все же 
считал, что из этого ничего не получится не только из-за требуемой большой цены,
 но и из-за того, что мы не сможем предварительно посмотреть на предлагаемую 
документацию. Поэтому решил в своем докладе указать на слишком большой риск и 
был уверен, что предложение придется отклонить.
 Тем не менее мы договорились о его звонке 30 октября и о встрече – в случае 
положительного решения вопроса, у хозяйственного сарая в конце посольского сада.

 Перед уходом он попросил меня выключить освещение в передней комнате и на 
лестнице, чтобы уйти из дома в полной темноте. Я так и сделал. Когда 
возвратился в гостиную, он уже надел плащ и нахлобучил на лоб шляпу. Время уже 
перевалило за полночь.
 Когда я пошел вместе с ним к двери, чтобы выпустить из дома, он схватил меня 
за руку и шепнул на ухо:
 – Вы хотите знать, кто я такой? Я – камердинер британского посла.
 Так окончилась моя первая встреча с человеком, который уже через несколько 
дней получил псевдоним Цицерон.
 Выключив свет в гостиной, я тоже покинул дом. Идя по саду посольства, 
удивлялся, каким образом в сплошной темноте этот парень нашел дорогу к выходу 
на незнакомой территории. Оставив машину на том месте, где я ее припарковал, 
пошел домой пешком. Добравшись до постели, долго не мог уснуть.
 На следующее утро у меня немного побаливала голова и першило в горле, как это 
часто бывает после бессонных ночей. При дневном свете события прошедшей ночи 
показались мне гротескными. Я снова и снова возвращался к мысли, что этот тип, 
видимо, все-таки проходимец, желающий всучить нам, по всей видимости, кота в 
мешке.
 В то же время, хотя предложение и казалось неправдоподобным, вполне возможно, 
что речь шла о материалах, необходимых Берлину.
 Приняв горячую ванну и выпив чашечку кофе, почувствовал себя лучше. К тому же 
я внушил себе, что мне-то особенно волноваться не из-за чего. Ведь принятие 
решения зависело не от меня. Это было делом посла, а скорее всего, даже Берлина.
 Моя задача заключалась только в докладе о происшедшем.
 Когда пришел к себе на работу, секретарши еще не было, и я воспользовался этим,
 чтобы написать докладную записку послу.
 Закончив писанину, вдруг подумал, а почему это назвавшийся камердинером 
британского посла парень оказался у Йенке. Хотя всей Анкаре было известно, что 
Йенке – шурин Риббентропа. Этим, скорее всего, его выбор и объяснялся. Тут 
раздался телефонный звонок, и мне передали, чтобы я зашел к господину Йенке.
 Супруги завтракали, и я присел к столу. Любопытство так и распирало советника 
посла, но в присутствии горничной он молчал. Казалось, прошла целая вечность, 
пока она расставила на столе бутерброды и кофе. Мы с большим трудом 
поддерживали разговор. Нетерпение Йенке было своеобразной мелкой местью за мою 
бессонную ночь. Когда девушка наконец вышла из комнаты, я обратился к жене 
советника, сказав:
 – А вчерашний парень со странностями сделал мне довольно любопытное 
предложение.
 – Я знаю, – перебил меня Йенке. – Перед вашим приходом я с ним кратко 
переговорил. И тогда решил, что наиболее подходящий человек для ведения с ним 
переговоров – это вы. В моем положении приходится вести себя весьма осторожно, 
когда речь идет о подобных вещах. Мягко говоря, его предложение необычно, и 
разобраться с ним более сподручно молодому атташе. У дипломатов для этих целей 
наиболее подходящими являются две категории людей – атташе и жены советников. 
Они могут делать то, что другим непозволительно, естественно не попадая впросак.

 Все рассмеялись, и я чокнулся кофейной чашкой с женой Йенке.
 – Стало быть, вы уже познакомились с этим парнем. А почему он обратился именно 
к вам?
 – Я видел его раньше, так что в какой-то степени ему знаком, – ответил Йенке.
 – Лет шесть-семь тому назад, еще до моего перехода на дипломатическую службу, 
он работал у нас. С тех пор мне он не попадался. Имени я его не помню, но, 
когда он появился вчера вечером, я его сразу же узнал. Чего он хочет? Видимо, 
ему нужны деньги?
 – Да еще какие, – ответил я. – Он запросил двадцать тысяч фунтов.
 – Что?! – воскликнули одновременно супруги. – Двадцать тысяч фунтов!
 Я кивнул, но, прежде чем продолжил свой рассказ, зазвонил телефон. (Я просил 
секретаршу доложить о себе послу, чтобы он меня принял, как только придет. И 
вот он меня ожидал.) Я поднялся из-за стола. Йенке пошел вместе со мной.
 Вдвоем мы и вошли в кабинет посла, расположенный на втором этаже. Комната была 
большой и обставленной просто, но со вкусом. На стенах висело несколько картин. 
Фон Папен сидел за письменным столом. Несмотря на свои седые волосы, он 
выглядел очень неплохо. Посмотрев на меня голубыми глазами, спросил:
 – Итак, господа, что нового?
 – Вчера вечером, – начал докладывать я, – в доме советника Иенке у меня 
состоялся необычный разговор с камердинером британского посла.
 – С кем, с кем? – переспросил фон Папен.
 Я повторил сказанное и протянул ему докладную записку. Посол неторопливо 
приступил к чтению, бросая на меня время от времени взгляд поверх очков. 
Окончив чтение, отложил бумагу на край стола, как бы инстинктивно не желая 
детально вникать в содержание текста. Встав, он подошел к окну и открыл его. 
Постояв молча некоторое время и вглядываясь в даль, где голубели горы, 
повернулся к нам, промолвив:
 – Какого рода камердинеры имеются у нас?
 – У нас их вообще нет. Что же касается данного предложения, то запрашиваемая 
им сумма столь велика, что мы не можем принять решение сами.
 Я посмотрел на посла, а потом на Йенке. Оба молчали.
 – Что будем делать? – спросил я, выждав несколько секунд.
 – Составьте текст телеграммы в Берлин и лично принесите ее мне. Тогда 
поговорим о всем остальном.
 Я отправился к себе, а Йенке остался у посла. Когда я через полчаса 
возвратился с проектом текста телеграммы, фон Папен был уже один.
 – Имеете ли вы представление, что может за этим скрываться? – задал вопрос 
посол.
 – Н-да, господин посол, это может быть ловушкой. Нам могут подсунуть несколько 
документов, даже вполне ценных, а потом будут подбрасывать дезинформацию. Но 
даже в том случае, если у парня намерения искренние и англичане не собираются 
подставить нам ножку, мы можем попасть в скандальную ситуацию, если дело вдруг 
всплывет.
 – Какое впечатление произвел на вас лично этот камердинер?
 – Не очень положительное, хотя в конце разговора я и поверил его истории. 
Совести у него явно никакой нет, и даже если он не разыгрывал спектакль, его 
ненависть к англичанам не связана с деньгами. Правда, он не выглядит ночным 
проходимцем. Но это все – только предположения.
 – А как, по-вашему, поступили бы англичане, если бы кто-то из наших обратился 
к ним с подобным предложением?
 – Почти уверен, что они его бы приняли. Во время войны вряд ли какая нация 
отказалась бы от такой оказии. В мирное же время надо было бы, наверное, 
поступить по-джентльменски и проинформировать обо всем британского посла. Но в 
военное время…
 Посол взял телеграмму и стал ее внимательно читать. Потом достал авторучку с 
зелеными чернилами – зеленый был его цветом, и никто в посольстве не имел права 
использовать его для заметок или подписи, – и внес несколько небольших правок, 
затем еще раз прочитал и подписал. Лист бумаги превратился в официальный 
документ.
 – Прочтите-ка вслух, – сказал он, протягивая мне телеграмму.
 Привожу ее текст:
 «Имперском министру иностранных дел. Лично. Совершенно секретно.
 Получено предложение сотрудника британского посольства, предположительно 
камердинера посла, о предоставлении нам фотокопий сверхсекретных документов. За 
первую партию 30 октября он запросил 20 тысяч фунтов стерлингов, за каждую 
последующую фотопленку – 15 тысяч. Прошу сообщить, следует ли принять 
предложение. В случае положительного решения требуемую сумму необходимо 
прислать сюда курьером до 30 октября. Предполагаемый камердинер несколько лет 
назад работал у нашего советника посольства. Здесь никому неизвестен.
 Папен».
 Телеграмма была немедленно зашифрована и 27 октября передана по радио в Берлин.
 Через час она лежала уже на столе Риббентропа.
 Ни 27-го, ни 28 октября ничего не произошло, и у меня сложилось впечатление, 
что министр иностранных дел если и ответит на нашу телеграмму, то отрицательно. 
Предложения посла нередко отклонялись только потому, что исходили именно от 
него, а ведь среди них были и такие, которые могли бы оказаться полезными для 
страны. Неприязнь между нынешним министром иностранных дел и канцлером 
догитлеровского периода времени так и не была преодолена. Вследствие этого 
ожидать четкого ответа на срочный запрос не приходилось. Все мы были убеждены, 
что Берлин скажет «нет».
 Вечером 28 октября турки праздновали свой национальный праздник, и вся Анкара 
была ярко освещена.
 29 октября я уже перестал ждать ответа из Берлина. Да и работы было так много, 
что времени об этом думать практически не оставалось. В тот день пришлось 
побывать на многочисленных приемах, да и у Папена был день рождения. Мы 
устроили в связи с этим прием в посольстве и званый ужин. Так что дел хватало.
 А на следующее утро турецкий премьер-министр устроил в своей резиденции прием 
для всего дипломатического корпуса. На него пришли и друзья, и враги. 
Гостеприимный, но тактичный хозяин постарался не допустить между ними никаких 
стычек. И все же произошел неприятный инцидент. Каждое посольство во главе с 
послом (все в парадной форме одежды с орденами и знаками отличия) подходило к 
турецкому премьеру, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Когда мы выходили 
из зала для аудиенций, я едва не столкнулся нос к носу с каким-то дипломатом, 
которого узнал не сразу и который входил туда, когда еще не все немцы вышли. То 
был британский посол.
 Я сразу же сделал шаг в сторону, но вынужден был пройти мимо длинного ряда 
английских дипломатов, которые, как мне показалось, смотрели на меня враждебно. 
Это был последний прием у турецкого премьер-министра, на котором присутствовали 
дипломаты Третьего рейха. В следующем году мы к этому времени были 
интернированы.
 К концу первой половины того же дня на ипподроме был проведен военный парад. 
Ложи дипломатов были полностью заполнены, а враги и друзья также сидели 
отдельно. Лишь немногие нейтралы размещались по своему желанию.
 Быть дипломатом в Турции во время войны было непростым делом. С одной стороны, 
приходилось демонстрировать дипломатический такт и миролюбивую тривиальность, с 
другой – вести себя корректно по отношению к враждебному лагерю. Находясь в. 
стенах своей квартиры, я по-прежнему пил шотландское виски, англичане же и 
другие коллеги-враги находили удовольствие в хорошем немецком пиве. Венгерский 
перец и индийские пряности считались международными. Турки, будучи нейтральными,
 вели торговые отношения, соединяя их с дипломатией, с обеими сторонами.
 Метрах в двух от меня начинался лагерь наших противников. У многих были даже 
симпатичные лица, но лучше было не смотреть туда, так как это только вносило 
душевный разлад. Они были нашими врагами, ну и ладно.
 Возвратившись с парада в посольство, увидел на своем письменном столе записку, 
в которой говорилось, чтобы я немедленно зашел к послу. Когда я доложился, он 
молча протянул мне расшифрованную телеграмму:

 «Послу фон Папену. Лично.
 Совершенно секретно.
 Предложение британского камердинера принять. Спецкурьер прибудет под вечер 30 
октября. Ожидаю немедленного доклада по получении документов.
 Риббентроп».

 В три часа дня 30 октября, минута в минуту, в моем кабинете зазвонил телефон. 
Сердце мое остановилось, и я бросился к аппарату. Голос на другом конце провода 
звучал тихо и отдаленно:
 – Говорит Пьер. Добрый день, месье. Получили ли вы мое письмо?
 – Да.
 – Я вас навещу сегодня вечером. До свидания.
 Он повесил трубку. Я отчетливо слышал щелчок.
 Моя секретарша смотрела на меня с удивлением. Ведь я буквально вырвал у нее из 
руки трубку телефона, прежде чем она успела ответить. В ее глазах читался 
молчаливый упрек. Впрочем, она догадалась, что дело идет о каких-то секретных 
вещах.
 Я попросил посла принять меня. Через одну-две минуты его секретарша, фрейлейн 
Роза, позвонила мне и сообщила, что меня ждут. Так что я сразу же направился к 
послу.
 – Ваше превосходительство, камердинер только что позвонил. Я встречаюсь с ним 
в десять часов вечера.
 – Будьте внимательны, мой мальчик, чтобы с вами не сыграли злую шутку. Говоря 
откровенно, я не ожидаю ничего хорошего от всего этого. К тому же мы не можем 
допустить ни малейшего скандала. Конечно же я даю вам свое разрешение на 
встречу. Вам, однако, должно быть ясно: если что-нибудь произойдет, 
какой-нибудь скандал, например, вы не должны рассчитывать на мою помощь. В 
таком случае я, скорее всего, откажусь признать, что слышал о ваших делах. Ни 
при каких обстоятельствах вы не должны никому, буквально никому, говорить 
что-либо об этом деле. В общих чертах о данном мероприятии могут знать лишь те 
несколько человек, которые вам нужны.
 – Я ломаю себе голову, ваше превосходительство, как лучше организовать и 
провести встречу и, в частности, в какой форме осуществить передачу денег. 
Думаю, их не следует отдавать, пока я не буду знать, что документы подлинные. А 
вообще-то я, как и вы, ваше превосходительство, мало чего ожидаю от этой затеи. 
Постараюсь провести встречу наилучшим образом, прекрасно осознавая, что вся 
ответственность лежит только на мне. К слову говоря, все же считаю, что было бы 
глупо отказаться от такого предложения: идет война. Кроме всего прочего, мы 
ведь не сами будем взламывать сейф англичан. Материал будет нам передан. Но кто 
знает: может быть, это всего только трюк.
 – Все возможно, – произнес посол. – Честно говоря, я не слишком-то и опечалюсь,
 если эта история окажется блефом. Ну да ладно, вот деньги. Пересчитайте, 
пожалуйста.
 Фон Папен достал из среднего ящика своего письменного стола толстую пачку 
банкнотов и подвинул ее ко мне. Стало быть, берлинский курьер прибыл вовремя. 
Купюры были различными – десяти-, двадцати– и пятидесятифунтовые банкноты, еще 
не бывшие в обращении, за редким исключением. Это обстоятельство показалось мне 
подозрительным.
 Посол, видимо, догадался, о чем я подумал, и сказал:
 – Купюры-то абсолютно новенькие.
 Пожав плечами, я принялся пересчитывать деньги. Точно – двадцать тысяч фунтов. 
Всю кипу завернул в лицевой лист газеты «Ля републик», лежавшей на столе посла. 
Когда я стал уходить, фон Папен проводил меня до двери.
 – Итак, постоянно думайте о том, чтобы не возникло никаких осложнений и 
трудностей ни для меня, ни для вас.
 Пожелание было, конечно, отличным.
 Зажав крепко под мышкой дорогой пакет, я отправился через сад посольства в 
свой кабинет. Там запер деньги в сейф.
 Ближе к концу рабочего дня я попросил секретаршу зайти ко мне. Зная, что ее 
обижу (выбора у меня, к сожалению, не было), сказал:
 – Будьте любезны передать мне второй ключ от сейфа. Он мне нужен.
 Она посмотрела на меня с удивлением и спросила:
 – Вы что же, более не доверяете мне?
 – К доверию или недоверию это, моя дорогая, никакого отношения не имеет. 
Просто мне иногда будут нужны сразу оба ключа. Поверьте мне, что я никоим 
образом не хотел вас обидеть.
 Не говоря более ни слова, она достала и отдала мне второй ключ, но не сумела, 
да и не старалась скрыть выражение обиды на своем лице. Я, однако, не мог 
рисковать. Между прочим, через неделю я отдал ей оба ключа, когда поехал в 
Берлин. Надо сказать, что она никогда не использовала мое доверие в личных 
интересах.
 В тот вечер вновь пришел в посольство без десяти минут десять. Я завернул 
шторы и выключил свет на входе, чтобы моего посетителя никто случайно не увидел 
снаружи.
 В темной подвальной комнате посольства наготове сидел профессиональный 
фотограф. Это был сотрудник нашего шифровального отдела, и ему можно было 
вполне доверять. Я собирался предварительно просмотреть пленки, которые 
принесет камердинер. Я и сам – фотограф-любитель, но в данном случае проявление 
фотопленок было слишком ответственным делом. Этот сотрудник предполагал, что 
речь идет о важных документах, но не знал, ни откуда они у меня, ни их 
содержания.
 Без двух минут десять я подошел к хозяйственному сараю на заднем дворе 
посольства, как мы и условились. Несмотря на звездное небо, ночь была темной.
 Было довольно холодно и тихо. Мне казалось, что я слышу стук собственного 
сердца. Примерно через минуту ожидания заметил, что в моем направлении что-то 
движется, но разглядеть ничего не смог. И тут же послышался шепот:
 – Это я, Пьер. Все нормально?
 Молча мы направились к домикам посольства. Шли довольно быстро, но он почти не 
спотыкался в темноте, видимо, обладал хорошим зрением.
 Пройдя сквозь неосвещенные двери домика, вошли в мой кабинет. Включенный мной 
свет ослепил обоих на несколько мгновений.
 В отличие от нашей первой встречи Цицерон нисколько не нервничал, пребывая в 
хорошем настроении. Должен признаться, что сам я немного волновался, не имея 
представления, чем все это закончится.
 Первым заговорил он, коротко спросив:
 – Деньги у вас?
 Я кивнул.
 Засунув руку в карман плаща, албанец извлек две катушки для пленок 36 
миллиметров. Он протянул их мне на открытой ладони, но, когда я хотел взять их, 
отдернул руку и произнес спокойно:
 – Сначала деньги.
 Подойдя к сейфу, я не сразу сумел открыть дверцу, видимо, из-за волнения 
перепутал цифровую комбинацию. К тому же я стоял к нему спиной. У меня даже 
мелькнула мысль, что он может нанести мне сзади удар, забрать деньги и скрыться.
 Когда я наконец открыл сейф и вытащил оттуда сверток, руки у меня немного 
дрожали. Быстро захлопнул дверцу сейфа, едва не прищемив себе большой палец.
 Повернувшись, увидел, что Цицерон стоит на том же месте, устремив любопытный, 
в некоторой степени даже алчный взгляд на газетный сверток в моих руках.
 Момент был критическим. Я не собирался отдавать ему деньги, пока не получу 
четкого представления, что мы выторговали. Подойдя к письменному столу, 
развернул пакет и принялся громко пересчитывать банкноты. Он подошел ближе и 
про себя следил за счетом, судя по движению его губ.
 …Пятнадцать тысяч… двести пятьдесят… пятьсот… семьсот пятьдесят… шестнадцать 
тысяч…
 И так далее до конца. Пересчитав деньги, я снова завернул их в газету.
 – Давайте пленки, – сказал я, протягивая правую руку, а левую держа на свертке.

 Он отдал их мне и потянулся за свертком.
 – Пока нет, – сказал я. – Вы получите деньги сразу же, как только я взгляну на 
пленки. Вам придется подождать четверть часа, пока они будут проявлены. Для 
этого все готово. А деньги – вот они, вы их видели и сосчитали. Если вы не 
согласны, можете забрать назад свои пленки. Итак?
 – Вы слишком подозрительны и должны мне больше доверять. Но как хотите. Я 
подожду здесь.
 Я почувствовал громадное облегчение. Следовательно, это – не трюк. Только 
теперь я поверил, что все будет хорошо. Вид денег и их пересчет возымели свое 
действие. Почувствовав себя владельцем целого состояния, он, видимо, не хотел 
все испортить глупым упрямством. Да и доверял мне, наверное, больше, чем я ему.
 Пока я снова запирал деньги в сейф, он стоял спокойно около письменного стола. 
Да и я наконец успокоился. Критический момент миновал.
 – Хотите закурить? – спросил я и протянул ему пачку сигарет.
 Взяв несколько штук, он заметил:
 – Их вполне хватит до того, как вы вернетесь.
 Сев в кресло, он закурил. Выйдя из кабинета, я запер дверь снаружи, чтобы туда 
случайно не зашел ночной сторож, обходя территорию. Камердинер конечно же 
слышал, как в двери повернулся ключ, но, к моему удивлению, не стал 
протестовать, оказавшись в роли пленника. Я поспешил к своему фотографу.
 У него все было уже готово. Проявитель был доведен до нужной температуры. Он 
взял в проявку сразу обе пленки. Я внимательно наблюдал за его действиями и 
попросил давать объяснения по ходу, намереваясь в будущем делать все сам. 
Времени на проявление и закрепление ушло больше, чем я рассчитывал.
 – Можно ли здесь курить?
 – Конечно, но только тогда, когда пленки находятся в бачках.
 Фотограф действовал быстро и уверенно в свете красной лампочки. Через десять 
минут он открыл крышку первого бачка. Я собственноручно достал оттуда пленку, 
промыл ее и положил в закрепитель. Затем то же было проделано и со второй 
пленкой.
 Минуты, казавшиеся мне вечностью, тянулись. Наконец фотограф сказал:
 – Первая пленка должна быть готова.
 Прополоскав немного пленку, он поднес ее конец к световому экрану.
 Несмотря на крошечный размер негатива, я отчетливо разглядел машинописный 
текст. Документы были пересняты просто великолепно. Обе пленки пошли на 
промывку в проточную воду. За последней процедурой я наблюдал с нетерпением. 
Оставалось всего несколько минут.
 В заключение мокрые пленки были повешены для сушки на прищепках на протянутый 
для этой цели шнур. В помещении вспыхнула стоваттная электрическая лампочка. 
Взяв увеличительное стекло, я склонился над кадрами. И вот что я прочитал:

 «Совершенно секретно.
 Британскому послу. Анкара.
 Министерство иностранных дел».

 Под документом стояла совсем свежая дата.
 Заголовка и даты было для меня вполне достаточно.
 Выдворив фотографа, я запер дверь каморки и попросил его прийти через четверть 
часа. Затем направился к себе.
 Когда я вошел, Цицерон сидел на том месте, где я его оставил. Пепельница была 
полна окурков, что свидетельствовало о длительности истекшего времени. Несмотря 
на долгое ожидание, он внешне не проявил ни нетерпения, ни неудовольствия, 
произнеся только:
 – Ну и как?
 Вместо ответа я открыл сейф, достал сверток с деньгами и вручил его 
камердинеру. Одновременно передал ему заранее подготовленную расписку в 
получении 20 тысяч фунтов стерлингов, которую он, однако, высокомерно отложил в 
сторону. Должен сознаться, что в тот момент я показался сам себе смешным.
 Засунув сверток под плащ, которой не снимал все это время, он надвинул шляпу 
на лоб и поднял воротник. Даже близкий друг не узнал бы его в таком виде в 
темноте.
 – До свидания, месье, – промолвил он. – Завтра в это же время.
 Кивнул мне и скрылся в темноте. Когда я пишу эти строки, события того дня 
явственно встают перед моими глазами. Я, конечно, точно не помню слов, которыми 
мы обменялись, но вижу перед собой человека с угловатыми чертами лица, лица 
тщеславного раба, долго мечтавшего о власти и наконец ее получившего. Всего час 
тому назад он вошел в мой кабинет простым слугой, а теперь покидал его богатым 
человеком. До сих пор слышу его слегка ироничный с нотками триумфа голос, когда 
он попрощался, уходя.
 Сегодня все это кажется мне сценой из какой-то другой жизни. Но чувств, 
которые владели мной в последовавшие затем часы, до сих пор не забыл. Спать я 
не пошел. Час за часом сидел, запершись в своем кабинете, читая, делая заметки 
и рассортировывая полученные документы. К исходу ночи мне стали вполне 
понятными запутанные и сложные международные отношения того времени. Незаметно 
для себя уснул прямо за письменным столом, проснувшись от стука в дверь 
кабинета на следующее утро, когда секретарша пришла на работу.
 Фотограф, обрабатывавший пленки, естественно, так ничего и не узнал о сути 
дела, хотя я и чувствовал себя несколько, как говорится, не в своей тарелке от 
того, что пришлось прибегнуть к его услугам.
 К перепечатке документов с пленок с надлежащим увеличением я приступил тогда 
сам, проконсультировавшись у него по всем позициям, вплоть до проявления и 
закрепления фотобумаги. Сделав несколько удачных отпечатков, я отправил его 
спать; поблагодарив за труды.
 На двух пленках было отснято пятьдесят два кадра. Работа шла механически и 
довольно споро. Содержанием документов я не занимался, экономя время. Главным 
для меня было, чтобы текст хорошо читался.
 Тем не менее час проходил за часом. Было уже почти четыре утра, когда я 
наконец закончил всю процедуру. Пятьдесят два листа документов лежали передо 
мною просушенными, матово отблескивая. Усталости я не чувствовал.
 Прежде чем покинуть подвальную каморку, осмотрелся, чтобы не забыть что-либо 
нужное и не оставить ничего подозрительного. Несколько отпечатков у меня не 
удались, и пришлось сделать пару дубликатов. Хорошо бы все это сжечь, но 
никакой печи поблизости не оказалось, так как в домах посольства было 
центральное отопление. Разложить костер я не решился. Поэтому разорвал 
испорченные и повторные отпечатки на мелкие клочки и спустил их в туалет. 
Только после этого направился в свой кабинет с пленками и всеми отпечатками. 
Там заперся и, как уже говорил, приступил к изучению документов. Помню, с каким 
удовольствием закурил сигарету после многочасового напряженного труда.
 Удивление мое от документа к документу росло. На моем письменном столе 
находились секретные документы противника политического и военного характера, 
без всякого сомнения не фиктивные и весьма ценные. О таких мог мечтать любой 
агент. Поистине неоценимую услугу оказал Третьему рейху этот камердинер. Так 
что запрошенная им цена не была в действительности такой уж несуразно высокой.
 Поскольку я привык к методической работе, то попытался сначала рассортировать 
документы по важности. А так как они все имели большое значение, разложил их по 
датам.
 Ни один из документов не был старее двух недель, многие датированы буквально 
последними днями. В основном телеграммы, которыми обменивались министерство 
иностранных дел в Лондоне и британское посольство в Анкаре. Здесь были 
инструкции, запросы и ответы на них, касавшиеся как политических, так и военных 
аспектов. В левом верхнем углу на всех документах бросалась в глаза надпись 
«совершенно секретно». Кроме дат, на них имелись отметки радистов о передаче 
или приеме радиограмм. Специалистов это заинтересует, поскольку берлинские 
эксперты могли по ним попытаться расшифровать код английских дипломатов.
 Особо важными для нас были телеграммы, касавшиеся отношений и обмена мнениями 
между Лондоном, Вашингтоном и Москвой. Должность, которую занимал лорд Хью, а 
также доверительное к нему отношение в Лондоне позволяли ему быть хорошо 
информированным во всех политических и военных вопросах, включая и особо 
секретные. Доказательством чего являлись документы, лежавшие на моем столе.
 Из них неопровержимо следовало, что союзники имели не только намерение, но и 
обладали колоссальной возможностью для уничтожения Третьего рейха, причем в 
ближайшее уже время. Случай, связанный с не совсем для нас понятными мотивами 
Цицерона, позволил убедиться в том, что нацистская Германия и ее руководство 
шли навстречу неминуемой гибели. И документы эти являлись зловещим 
предзнаменованием, о чем говорили цифры и факты. Это не было пропагандой. Нас 
всех ожидало ужасное будущее. Германию могло спасти только чудо.
 Над анатолийской долиной наступил уже рассвет, а я все сидел за зашторенными 
окнами, склонившись над документами. Поймут ли в далеком Берлине или даже в 
штаб-квартире фюрера суть, вытекавшую из этой информации к размышлению? Если да,
 то путь к спасению еще может быть найден.
 Увы, я ошибался. Ответственные лица, признавшие в конце концов подлинность 
документов, тот факт, что никто не собирался ставить нам ловушку, не смогли или 
отказались увидеть всю полноту опасности, подстерегавшей страну. Они 
использовали материалы Цицерона только для споров между собой.
 В Берлине даже торжествовали по поводу того, что у англичан были выкрадены 
столь секретные документы. В стратегическом же плане ценнейшая информация 
использована не была. Правда, специалисты по кодам все же нашли им применение.
 Горько сознавать, что вся наша тяжелая и опасная работа и большое нервное 
напряжение пошли насмарку.


Примечание А. Даллеса

 В техническом плане работа, проделанная простым слугой, совсем не специалистом 
в области фотографии, оказалась превосходной. Он пользовался обыкновенной 
«лейкой», с помощь которой тем не менее добился весьма качественных снимков.
 В данной истории обошлось без стрельбы, никто не применял яд, никому не 
угрожала непосредственная опасность, естественно, кроме самого Цицерона. Никого 
не пришлось подкупать или шантажировать, как это нередко бывало во многих 
шпионских историях периода Второй мировой войны. Если оценить операцию Цицерона 
беспристрастно, ее можно считать почти безупречной. Да и англичане в конечном 
счете потеряли немного, поскольку немцы оказались не в состоянии 
воспользоваться полученными сведениями о мощи и планах противника.




 Эдвард Шихен 
 ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ АГЕНТА


 В недавно появившихся газетных сообщениях случай этот назывался одним из самых 
ужасных за последнее время. Речь шла о том, что Ким Филби, занимавший высокие 
посты в британской секретной службе, вел шпионскую деятельность в пользу 
Советского Союза в период с начала Второй мировой войны и до 1951 года. Можно 
предположить, что он передавал Советам все, что проходило через его руки и, 
несомненно, представляло для них чрезвычайный интерес. А это были материалы, 
касавшиеся политической и военной сфер, а также непосредственных операций самой 
службы. Благодаря этому Советы ухитрялись вовремя принять соответствующие меры 
и обезвредить задействованную агентуру. На практике благодаря его информации в 
руки противника попадали его же соотечественники. Конечно, в отдельных случаях 
русские воздерживались от прямых действий, чтобы у англичан не возникло 
подозрение об утечке информации. В моей книге «Искусство шпионажа» я отмечал:
 «Случай с британскими чиновниками Берджессом 25 и Маклином 26 , бежавшими в 
1951 году в Советский Союз, рассматривался общественностью как дезертирство. На 
самом же деле все обстояло не совсем так: они не были обычными перебежчиками. 
Их бегство объяснялось тем, что Гарольд (Ким) Филби 27 вовремя предупредил: 
британская служба безопасности сидит, как говорится, у них на пятках. Занимая 
довольно высокие должности в британском министерстве иностранных дел, они в 
течение ряда лет являлись сотрудниками советской разведки. Все трое, будучи 
студентами Кембриджа, симпатизировали коммунизму еще в 30-х годах. В начале 
50-х годов они стали сотрудниками британского посольства в Вашингтоне».
 Шпионская деятельность Филби была раскрыта в 1963 году вскоре после того, как 
ему удалось скрыться за «железным занавесом». Следует иметь в виду, что он не 
был безродным иностранцем (как многие шпионы) или аутсайдером. Он не 
подвергался преследованиям, ему никто не ставил ловушек и не завлекал в 
финансовую западню. Он относился в родной стране к высшим кругам среднего 
сословия, и перед ним были открыты все двери. По различным причинам, которые 
легко перечислить, но трудно понять, он превратил шпионаж: в главное дело своей 
жизни. Стоит, пожалуй, отдельно отметить его небывалую тягу к приключениям и 
высокое чувство собственного достоинства. Насколько его действия зависели от 
идеологических соображений, сказать трудно. Думаю, однако, что идеология, как 
это часто утверждается, все же не оказывала на него столь уж значительную роль. 
Скорее всего, это была и неудовлетворенность собственным происхождением, и 
сложная и глубоко скрытая враждебность ко всему тому, что вызывало стихийную 
лояльность у обычных людей.
 Он казался робким, даже подвыпив, и заикался, когда был трезв. Выглядел 
несколько меланхолично, но очаровательно. Мужчины хорошо с ним ладили, женщин 
же так и подмывало проявлять о нем заботу. Звали его Гарольд Адриан Рассел 
Филби, но все называли Кимом. Прозвище это он получил как напоминание о детских 
годах, проведенных по-киплинговски в Индии.
 Ким был корреспондентом по Ближнему Востоку в двух еженедельных газетах – 
«Обсервер» («Обозреватель») и «Экономист». Я встретился с ним впервые в 1958 
году, вскоре после прибытия в Бейрут на должность пресс-атташе американского 
посольства. Мне нравилось наблюдать за ним на званых вечерах. В помещение, 
набитое шумно разговаривавшими дипломатами, зарубежными корреспондентами и 
арабскими интеллигентами, он обычно входил несколько нерешительно и задумчиво, 
оглядываясь, как человек, не туда попавший. Если он проходил мимо меня, 
произнося: «Алло, старик», я чувствовал исходивший от него запах гвоздик и 
мятного ликера и прикидывал, когда же это он сегодня пропустил первую рюмочку.
 Вечером 23 января 1963 года Ким Филби был приглашен вместе с женой Элеонорой 
на званый ужин, который устраивал советник британского посла в Бейруте Хью 
Гленсерн Балфор-Поль для английских и американских друзей, интересовавшихся 
археологией. Элеонора появилась одна, объяснив, что муж позвонил ей и сказал, 
что придет попозже.
 Она почти ничего не ела и становилась все беспокойнее из-за отсутствия супруга.
 В конце концов она ушла, явно расстроенная, хотя должна была бы привыкнуть к 
тому, что, как журналист, Ким мог иногда и не появляться вовремя в 
обусловленном месте. Она поехала на квартиру на улице Кантари и ожидала его до 
глубокой ночи. Несколько раз, как потом рассказывала, начинала тревожно 
метаться по квартире, чувствуя, «что с ним произошло что-то ужасное».
 Охотился ли он за какой-то сенсационной историей? Ким никогда ей ничего не 
говорил о своей работе. В последние недели он был очень занят. Его настроение 
колебалось от подавленности до почти истеричного удовлетворения, и пил он 
больше обычного.
 Утром она позвонила хорошему их знакомому, американскому коммерсанту, имевшему 
связи с бейрутскими властями.
 – Ты должен помочь мне найти Кима, – попросила она.
 Американец сразу же обратился к начальнику ливанской секретной полиции, 
полковнику Тевфику Джалбуту, которому имя Филби было хорошо известно.
 На следующий день Элеонора позвонила американцу и в британское посольство и 
попросила прекратить поиски Кима, так как обнаружила в гостинице «Нормандия», 
куда обычно поступала ее почта, письмо от мужа, в котором он сообщал, что в 
связи с новым заданием выехал в срочную поездку по Среднему Востоку. Так что 
все в порядке.
 Но было ли действительно все в порядке? Она с удивлением заметила, что его 
зубная щетка, бритвенный прибор и кое-что еще из личных вещей лежали на обычном 
месте. Нашел же он возможность написать ей письмо на пишущей машинке и в то же 
время уехал в чем был, не взяв с собой самого необходимого. К тому же полковник 
передал ей, что официальных данных об отъезде Кима из Ливана, как это обычно 
делается, нет. Случай многим знакомым Элеоноры показался загадочным.
 3 марта, более чем через месяц после исчезновения Филби, в «Обсервер» 
появилась заметка, что в министерство иностранных дел в Лондоне поступила 
просьба подключиться к поискам Кима. К этому времени поползли уже различные 
слухи: Филби находится в Каире; Филби сражается на стороне саудовских войск 
против повстанцев в Йемене; Филби похищен британской секретной службой; Филби 
взят в качестве заложника ЦРУ 28  ; Филби совершил самоубийство.
 Прошелестел и такой будто бы невероятный слушок – мол, Филби бежал в Советский 
Союз и в ближайшее-де время ожидается грандиозный скандал. Ведь Филби не просто 
один из иностранных корреспондентов, он длительное время занимал руководящие 
посты в британской секретной службе, был первым секретарем британского 
посольства в Вашингтоне. В 1955 году один из депутатов палаты общин – некий 
полковник Липтон – даже назвал его «третьим человеком» в деле Берджесса-Маклина,
 якобы своевременно их предупредившим, что и позволило дипломатам избежать 
ареста и скрыться за «железным занавесом».
 В начале марта на Элеонору Филби обрушилась целая свора репортеров английских 
бульварных газет – любопытных, бессердечных, не знавших жалости.
 – Ким находится в поездке по Ближнему Востоку, собирая материал для репортажа,
 – отвечала она на град вопросов.
 – А почему об этом ничего неизвестно в его газете?
 – Оставьте меня, пожалуйста, в покое.
 Она действовала в соответствии с инструкциями Кима, написанными в основном от 
руки и посланными из различных городов Ближнего Востока, в которых он обещал 
скоро к ней возвратиться. Хотя она и не могла убедительно объяснить поведение 
своего мужа, однако резко возражала против предположений, будто бы эти письма 
шли с другой стороны «железного занавеса».
 – Я в это не верю, – твердо заявляла она. – Это не может быть. Ким находится в 
поездке.
 В апреле она получила еще одно письмо от Кима, в котором содержалась 
обстоятельная «инструкция»:
 1. Она должна заказать на определенное число авиабилеты в Лондон (для себя и 
обоих детей) в английской авиакомпании, и причем так, чтобы об этом узнало как 
можно больше людей.
 2. Ей следует, не привлекая ничьего внимания, сходить в чешскую авиакомпанию в 
Бейруте, где для нее забронированы авиабилеты.
 3. Чешский самолет в Прагу будет вылетать из Бейрута примерно в то же время, 
что и самолет в Лондон. Ей надо будет смешаться с пассажирами чешского самолета 
и пройти на посадку. Как только она вместе с детьми окажется в самолете, ей 
будет сообщено окончательное место назначения.
 4. Ей будет указано также, каким образом она встретится с Кимом. Для этого 
необходимо поставить на окно в кухне определенный цветок, когда в доме не будет 
посторонних, после чего к ней зайдет «надежный связник», который и расскажет ей 
обо всем.
 Было вполне очевидно, что Кимом владела единственная мысль – быть снова вместе 
с Элеонорой. Она тоже этого желала, однако странное письмо наводило на мысль, 
что он, возможно, действительно находится за «железным занавесом». Поэтому она 
эти инструкции не выполнила. Разрываясь между чувством любви к своему мужу и 
подозрением, что он, вероятно, перебежал на другую сторону, она провела 
мучительную неделю.
 В отчаянии Элеонора в конце концов решила разузнать, что же все-таки произошло 
с Кимом. Она поставила обусловленный цветочный горшок на кухонное окно, налила 
себе виски с содовой и уселась, закурив сигарету, надеясь на обусловленное 
появление связника.
 Не прошло и часа, как у входной двери раздался звонок. Открыв дверь, она 
увидела коренастого молодого парня с редкими белокурыми волосами. Прислонившись 
к косяку двери, он произнес с заметным славянским акцентом:
 – Вы хотели со мной поговорить, миссис Филби?
 Визитер оказался сотрудником советского посольства.
 Элеонора поняла, что ее муж находится все-таки в Советском Союзе. Как это 
могло произойти? Что могло побудить Кима Филби – сына известного отца, 
привилегированного студента Вестминстера и Кембриджа, лично награжденного 
королем Георгом VI военным орденом – переметнуться в стан врагов своей страны? 
Ответы на этот вопрос, прозвучавшие из различных компетентных источников, в том 
числе и из западных секретных служб, были парадоксальными.
 Ким Филби являлся типичным представителем поколения, выросшего в условиях 
жестокого и запутанного революцией и войной мира. Он был глубоко порядочным, но 
сентиментальным человеком, мечтавшим стать героем.
 Родился он в 1912 году в Амбале в Индии в семье тогдашнего правительственного 
чиновника Гарри Джона Бриджера Филби, ставшего впоследствии лучшим знатоком 
арабского мира, как отмечал Т.Е. Лоуренс. Когда мальчик не достиг еще десяти 
лет, отец побывал последовательно министром внутренних дел Месопотамии 
(нынешнего Ирака), советником Черчилля и британским генеральным полномочным 
представителем в Трансиордании (нынешней Иордании), советником короля Ибн-Сауда 
и не только познакомился, но и изучил громадную, малоисследованную Аравию. Он 
постоянно носил развевающуюся арабскую одежду и был известен среди мусульман 
как Акула Абдулла.
 Однако Джон Филби был не только неутомимым исследователем, но и непомерным 
эгоистом. Он, усердствуя в воспитании, по сути, постоянно терроризировал Кима, 
так что его заикание, вполне возможно, было вызвано страхом перед домашним 
деспотом. Все это усугублялось еще и своеобразными взглядами отца, который не 
скрывал резко критического отношения к британской бюрократии и английской 
политике на Среднем Востоке. За его громкие высказывания против военных планов 
и намерений союзников он был в 1940 году даже упрятан за решетку. Отсюда, 
несомненно, можно вывести и унаследованное Кимом от отца отрицательное 
отношение ко всему английскому.
 В 1931 году Ким поступил на учебу в кембриджский колледж Тринити. Нынешнему 
американцу трудно представить себе, сколь глубокой была антипатия английской 
интеллигенции к порядкам, царившим в то время в Англии. Антипатриотизм был не 
только терпимым, а даже считался своеобразным шиком. Марксизм же являлся далеко 
не салонным учением, и членство в коммунистической партии рассматривалось в 
обществе как достоинство.
 Секретными службами высказывается мнение, что Ким был вовлечен в 
коммунистическую партию еще в годы учебы в колледже Тринити, но получил 
указание об этом не распространяться. Нам не ведомы подробности вступления его 
в компартию, но обстановка, царившая в тот период времени, хорошо известна. 
Двое из его соучеников – Дональд Маклин и Гай Берджесс – стали убежденными 
марксистами. С Маклином Ким не был близок, но дружил с Берджессом, считавшимся 
подающим большие надежды историком и вообще одним из наиболее одаренных 
учеников колледжа. К тому же он обладал способностью оказывать почти магическое 
влияние на тех, кто с ним соприкасался, хорошо владея искусством саркастических 
сравнений и едких эпиграмм. Вместе с тем он был большим любителем выпить, 
погулять, занимался гомосексуализмом. В карманах он всегда таскал чеснок, 
который постоянно жевал. Высказывалось даже предположение, что он употреблял 
наркотики.
 Скорее всего, именно этот романтический «герой» и вовлек Кима в 
коммунистическую партию, что оказало огромное влияние на всю его дальнейшую 
жизнь.
 В 1933 году Филби сдал выпускной экзамен в колледже, стал журналистом, женился 
и много ездил по Европе. В первых его газетных статьях нет ни малейшего намека 
на просоветскую ориентацию, скорее наоборот. Но его первая жена Лиза, 
жизнерадостная полноватая полячка, была ярой коммунисткой. В 1936 году, когда в 
Испании началась гражданская война, они жили в Париже и открыли в своем доме 
вербовочное бюро в помощь республике. Специалисты западных спецслужб 
предполагают, что именно тогда Ким был завербован советской разведкой и, 
отправившись корреспондентом респектабельной «Тайме» к Франко, вел там шпионаж 
в пользу республиканцев. Сообщения его носили нейтральный характер, хотя он и 
предсказал победу Франко. В 1938 году он развелся с Лизой, которая живет ныне 
за «железным занавесом» и вышла замуж за какого-то коммунистического деятеля.
 С началом Второй мировой войны Филби хотел пойти в армию, но из-за заикания 
его не приняли в офицерскую школу. Тогда с помощью друзей он поступил в МИ-6 
(военную разведку) 29 и попал в управление, занимавшееся вопросами шпионажа и 
контршпионажа за рубежом. Перед этим он, естественно, порвал все официальные 
связи с коммунистами, а также людьми, с которыми сталкивался во время 
гражданской войны в Испании. В тот период русские были нашими союзниками, 
потому любая форма антифашистской деятельности рассматривалась как 
патриотическая и не могла вменяться ему в вину. В управлении «Д» МИ-6 он стал 
заниматься английскими агентами-двойниками, выявлением вражеской агентуры и 
снабжением Советов дезинформацией. Очень скоро он стал считаться одним из 
лучших сотрудников управления.
 Британские власти придерживаются мнения, что Филби уже во время войны был 
советским агентом и снабжал русских секретными сведениями. Что он им передал, 
когда, сколько – никто точно не знает. Он официально поддерживал контакты с 
русской секретной службой, и это никакого подозрения ни у кого не вызывало. 
После окончания войны его даже наградили орденом Британской империи.
 Звезда Кима продолжала восходить. Целый ряд известных личностей поговаривали о 
том, что в один прекрасный день он станет шефом британской секретной службы. 
Существуют доказательства, что и Советы на то рассчитывали в отдаленной 
перспективе. В 1947 году его направили первым секретарем британского посольства 
в Стамбул. Находясь на дипломатической службе, он на самом деле возглавлял 
британскую разведку на юго-западном фланге Советского Союза. 1949 год, 
Вашингтон, тоже должность первого секретаря посольства, его задача – 
поддерживать связь с американскими службами безопасности. Он имел контакты, в 
частности с госдепартаментом, военным министерством и ЦРУ. Некоторые американцы 
утверждают, что он и тогда передавал русским секретную информацию, другие же 
возражают, аргументируя свои доводы тем, что русские, мол, его не задействовали,
 чтобы не засветить и не испортить блестящую карьеру.
 В августе 1950 года на его горизонте вновь появился Гай Берджесс, приехавший в 
Вашингтон в качестве второго секретаря британского посольства. Дружба их 
возобновилась, и вскоре они стали частенько появляться вместе на званых вечерах 
в Джорджтауне, в обществе, уделяя достойное внимание шотландскому виски. 
Берджесс даже переселился к Филби, устраивая беспорядок в доме, что, 
естественно, выводило из состояния душевного покоя его жену.
 Со временем поведение Берджесса стало принимать все более истеричный характер. 
Будучи убежденным, что американцы готовятся развязать третью мировую войну, он 
стал не только говорить об этом в обществе, но и писать в своих донесениях. 
(Как ни странно, но Филби никогда не разделял антиамериканизм друга.) Более 
того, Берджесс неоднократно попадал в неприличные истории: его спор с одним 
известным газетным комментатором едва не закончился дракой, трижды его 
штрафовали за лихаческое превышение скорости, наконец, вместе со скандально 
известным местным гомосексуалистом он попал в автоаварию. Это переполнило чашу 
терпения британского посла сэра Оливера Франка, попросившего Уайтхолл отозвать 
Берджесса. Незадолго до его отъезда Филби благодаря своим контактам с 
американскими спецслужбами узнал, что ФБР подозревает Берджесса и Маклина в 
шпионской деятельности в пользу Советского Союза. Он сразу же известил об этом 
друга, и тот в апреле 1951 года, не испросив разрешения посла, вылетел в Англию,
 где предупредил Маклина. Из-за перегруженности работой и недостатка персонала 
слежка за ними почти не осуществлялась, так что через несколько недель обоим 
удалось благополучно бежать в Россию.
 Филби крепко взяли в оборот, дабы выяснить его причастность к этому 
происшествию. Но он поклялся, что сделал только то, что и любой бы другой на 
его месте, и рассказал, что будто бы Берджесс вошел к нему в кабинет, когда он 
просматривал информацию из ФБР, в которой нередко встречались довольно глупые 
утверждения. Вот и на этот раз он вычитал там нечто удивительное, поэтому 
непроизвольно выпалил:
 – Ты можешь себе представить, какую чепуху мелют в ФБР? Они утверждают, что ты 
– советский шпион!
 Филби добавил, что Берджесс воспринял это известие совершенно спокойно и 
громко рассмеялся, но в тот же день покинул посольство. Когда Филби возвратился 
вечером домой, то застал там только беспорядок: Берджесс исчез. Только тогда 
ему, Филби, пришло» в голову: а не является ли Берджесс в действительности 
агентом? Об исчезновении друга и собственной болтливости он тут же доложил 
послу.
 Почему Филби поставил на карту свое положение в британской разведке и даже 
возможность стать ее шефом, признавшись, что предупредил Берджесса? Да у него 
просто не было другого выбора. Ведь он был единственным сотрудником посольства, 
который мог знакомиться с информацией ФБР 30 . Он посчитал, что его 
чистосердечному объяснению поверят, и оказался прав. Британское посольство даже 
встало на его защиту, высказав мнение, что любой истинный джентльмен поступил 
бы точно таким же образом по отношению к старому товарищу по колледжу.
 Однако ФБР и ЦРУ разъярились.
 – Филби должен быть немедленно убран, или мы прекратим сотрудничество с вашей 
секретной службой, – пригрозил генерал Вальтер Беделл Смит, тогдашний директор 
ЦРУ.
 Поскольку в деле исследования атомной энергии американцы ушли далеко вперед, 
англичане серьезно отнеслись к их угрозе. В июне 1951 года Филби был отозван из 
США и уволен.
 В течение целого года Филби очень скромно жил со своей второй женой и пятью 
детьми в доме матери в Кенсингтоне. Его единственным заработком было выполнение 
небольших поручений, которые ему время от времени подбрасывали друзья. Пытался 
он браться и за литературную поденную работу, написав однажды историю о 
семейных привидениях.
 Многие англичане считали, что по отношению к Филби проявлена величайшая 
несправедливость и что он оказался жертвой антикоммунизма Маккарти. В 
британской же службе безопасности снова и снова проверяли его прошлое. Его 
контакты с русскими во время войны вызвали подозрение, хотя в то время это было 
довольно обычным явлением. Да и случай с Берджессом просто так сбросить со 
счетов было нельзя.
 Пока Филби жил в уединении, в секретной службе был разработан план – 
попытаться использовать его в своих целях.
 Шпионаж по сути дела является преступлением. Человек может быть в курсе 
каких-то секретов – то ли по работе, то ли по каким-либо причинам, но, когда он 
передает их кому-то другому, тут он преступает закон. Раскрыть злонамеренность 
отнюдь непросто, хотя для этого и имеется много различных специальных приемов и 
методов. В контрразведке, например, довольно часто используется такой трюк, как 
возможность подозреваемому раскрыться самому. И делается это ненавязчиво и 
вроде бы безобидно. В случае, если хитрость удается, через агента стараются 
раскрыть всю цепь, в которой он является небольшим звеном, так как 
контрразведку интересует не столько он, сколько вся агентурная сеть.
 С учетом этих соображений было решено вернуть Филби на престижную работу, взяв 
под постоянный контроль и направив туда, где он мог бы оказаться полезным для 
Советов, скажем, в арабские страны. Там Филби мог использовать престиж своего 
отца, закрепить собственную репутацию эксперта по проблемам Ближнего Востока, 
получив свободу передвижения. В нейтральной атмосфере арабских стран 
контрразведке будет нетрудно выяснить, что же было у него на уме, разоблачить и 
получить доступ к советской агентурной сети в арабском мире.
 Для претворения в жизнь этого плана МИ-5 31 потребовалось время. С момента его 
увольнения со службы и до появления на Востоке прошло более пяти лет. И все же 
нельзя было торопиться, нельзя было вызвать у него подозрения, что им 
манипулируют. Между МИ-5 и МИ-6 даже разгорелся спор, там как прежние 
начальники хотели все-таки присматривать за ним в Англии. К тому же следовало 
все устроить так, чтобы он попал на Ближний Восток частным порядком – через 
какую-нибудь фирму. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он 
почувствовал, что его пытаются использовать как приманку.
 В качестве заключительного аккорда всей этой многоходовой комбинации послужило 
выступление в палате общин тогдашнего министра иностранных дел Гарольда 
Макмиллана 7 ноября 1955 года, послужившее отповедью заявлению полковника 
Маркуса Липтона, о чем мы упоминали выше:
 – Реально не имеется каких-либо доказательств, что Филби несет ответственность 
за предупреждение Берджесса и Маклина. Во время своей работы на государственной 
службе он всегда выполнял свои обязанности умело и с большой ответственностью. 
У меня нет поэтому никаких оснований говорить о том, что мистер Филби совершил 
предательство по отношению к своей стране и что он был так называемым «третьим 
человеком» в этой истории.
 На самом деле Макмиллан прекрасно знал о подозрениях и обвинениях, 
выдвигавшихся против Филби, но выступил по просьбе контрразведки, 
предварительно проконсультировавшись с лидерами оппозиции. Через несколько дней 
полковник Липтон снял свое обвинение в отношении Филби, так что МИ-5 получила 
свободу действий.
 Весной следующего года один из сотрудников министерства иностранных дел по 
указанию МИ-5 объявился у издателя «Обсервер» и попросил его взять Филби на 
работу в качестве корреспондента по Ближнему Востоку. Поскольку подозрение с 
Филби окончательно снято еще не было, издательство могло бы оказать 
патриотическую услугу секретной службе, помогая снять с него обвинения как с 
жертвы маккартизма. И издательство дало свое согласие. Следует сказать, что 
Филби и сам незадолго до этого обращался в «Обсервер» с просьбой принять его на 
работу. Да и назначение его в район, хорошо ему знакомый, выглядело вполне 
обоснованно. В сентябре 1956 года, в самый разгар суэцкого кризиса, Филби 
отправился в Бейрут.
 Вскоре после его прибытия один из английских чиновников сообщил по секрету 
нескольким авторитетным соотечественникам и американцам об имеющемся подозрении 
в отношении связей Филби с коммунистами и попросил их информировать о любых его 
контактах подобного рода. Таким образом Филби с первых же шагов на арабской 
территории оказался под «негласным наблюдением». Одним из следствий этого 
обстоятельства явилось то, что его стали часто приглашать на различные званые 
вечера. Однако ни его поведение, ни специальные проверки ничего не давали.
 Одним из американцев, которые должны были «осуществлять наблюдение» за Филби, 
был корреспондент «Нью-Йорк тайме» Сем Поп Брюер, часто встречавшийся с Кимом в 
1957-1958 годах. В конце концов он, как, впрочем, и другие «наблюдатели», 
пришел к выводу, что тот был абсолютно безобидным человеком. Филби никогда не 
пытался сталкивать лбами англичан с американцами, хотя такие возможности у него 
были. Не проявлял он никакого любопытства ни к чему во время своих посещений 
британского посольства и не бросался на наживку, которую ему хитро подсовывали.
 По прибытии в Бейрут Филби попытался было ограничить употребление спиртного, 
но вскоре возвратился к прежним привычкам и стал вести образ жизни, никак не 
увязывавшийся с деятельностью шпиона.
 – Если он работает на русских, то от него мало толку, – дал свою оценку один 
из западных чиновников.
 – Если он – советский агент, то желательно, чтобы таких было у них побольше, – 
высказался другой после того, как на одном из вечеров Ким, слегка перебрав, 
ущипнул жену французского посла за мягкое место.
 С женщинами Филби в это время почти не встречался. Единственная любовная связь 
у него была с Элеонорой – женой его друга Сема Брюера. Это не был заурядный 
секс, так как она не слыла Афродитой, да и возраст подходил к сорока, как и 
Киму. Эту троицу часто видели в обществе вместе, а Ким в качестве друга 
постоянно наведывался к ним в гости. Как-то весенним утром 1958 года, по 
рассказам общих друзей, они сидели, как обычно, втроем за чашечкой кофе на 
террасе гостиницы «Святого Георга» (Элеонора привычно ссорилась с мужем), как 
вдруг Ким откашлялся и, явно нервничая, произнес:
 – Элеонора, надо с-сказать с-сейчас.
 – Что это вы хотите сказать? – поинтересовался Брюер.
 – Элео-нора и я-я хотим по-о-жениться.
 – Ты хочешь сказать, что просишь руки моей жены?
 – Да-да, что-то в э-том ро-де.
 Элеонора вылетела в Мехико, чтобы оформить развод, Брюера вскоре отозвали в 
Нью-Йорк, а Филби остался в Ливане, чтобы освещать начавшуюся гражданскую войну.

 Сразу же после бракосочетания Ким с Элеонорой стали принимать приглашения 
бейрутского высшего общества и принимать гостей у себя. Это были уважаемые люди 
– востоковеды, иностранные корреспонденты, профессора и дипломаты. На 
вечеринках разговоры велись в основном по-английски, иногда по-французски, 
редко по-арабски, даже на встречах с арабами, и носили примерно такой же 
характер, как, скажем, в салонах Парижа, – глубокий и поверхностный 
одновременно. Я часто встречался с ним в это время, испытывая, как и 
большинство его друзей, смесь зависти и озабоченности. Устроив вечеринку у себя 
дома, я попытался как-то познакомить его с двумя советскими атташе. Ким 
возмущенно отпрянул, воскликнув:
 – Только не это! Я не х-хочу иметь с ру-сскими ника-ких дел.
 Такое его поведение сильно меня удивило, да и стоявших поблизости тоже, но 
потом я даже не вспоминал об этом эпизоде. Теперь же мне кажется, что в ту 
минуту он отказывался от своего прошлого слишком уж драматично. Пожалуй, больше 
дезориентировал бы окружающих просто краткий обмен приветствиями, раскланялись 
суховато – и разошлись в разные стороны.
 Ранней осенью 1962 года у лиц имевших к этому делу причастность, сложилось 
впечатление: если Филби и был русским агентом, то не занимался активно 
шпионской деятельностью, очень редко встречаясь с нужными людьми. Однако 
примерно в это же время произошло нечто, несколько изменившее обстановку.
 Филби попытался завербовать, якобы от имени британской секретной службы, 
одного видного арабского политика, с которым был в дружеских отношениях, сказав 
тому, что он мог бы «в определенной степени» быть полезным правительству ее 
королевского величества. Араб вроде бы после некоторых колебаний согласился, но 
запросил весьма приличное вознаграждение. Нужно же было такому случиться, что 
этот политик уже долгое время работал на британскую разведку.
 Когда он сообщил о происшедшем своему «руководителю», секретная служба пришла 
к выводу: Филби мог вербовать агентов для Советов, говоря, что они будут 
работать на англичан. Исходя и этой предпосылки, многочисленные его поездки в 
Сирию, Иорданию и другие арабские страны, его глубокие познания нефтяной 
проблемы и своеобразные контакты с саудовскими роялистами и их противниками 
стали выглядеть в ином свете.
 Было принято решение не выпускать Филби из виду. Вследствие нехватки 
собственного персонала и вообще чрезмерной загруженности неотложными делами, 
руководство секретной службы обратилось за помощью к полковнику Джалбуту.
 Полковник был отличным служакой и опытным контрразведчиком. Как и большинство 
крупных арабских городов, Бейрут был настоящими Эльдорадо для разведок. Не 
обладая техническими средствами ФБР и Скотленд-Ярда, он тем не менее хорошо 
изучил тончайшие методы и приемы различных секретных служб. Поэтому, наблюдая 
за Филби, он еще прошлым летом внес его в список подозрительных лиц.
 Плотная слежка за Филби вскоре принесла чрезвычайно важные результаты. 
Ливанская «наружка» установила, что Ким вел двойную жизнь, постоянно пытаясь 
оторваться от преследователей и появляясь в самых неожиданных местах, где 
встречался с весьма темными личностями.
 В частности, было также установлено, что он ночью выходил на террасу своего 
дома, смотрел на часы, стоял неподвижно несколько минут, опять смотрел на часы 
и начинал подавать сигналы каким-то темным предметом.
 Агент наружного наблюдения, вооружившись специальными поляроидными очками, 
убедился, что Филби кому-то сигнализировал «черным светом».
 Надо было выяснить, кому же передавал Филби свою информацию. Дом, в котором 
проживал Ким, стоял на возвышенности и мог быть виден буквально из тысячи окон,,
 не говоря уже о кораблях в гавани. После некоторых усилий ливанской секретной 
полиции все же удалось установить, что эту информацию принимал небольшого 
росточка неопрятный армянин, передававший ее дальше.
 Хотя армянин и смог повторить тарабарщину некоторых сообщений, он не имел ни 
малейшего представления, что они означали. Следует отметить, что ни ливанцам, 
ни британским специалистам расшифровать их так и не удалось. Англичане 
попросили подержать армянина некоторое время под арестом, чтобы вынудить Филби 
пойти на прямой контакт с нужными ему людьми для восстановления связи. И их 
план удался. Оставаясь в течение целого месяца в изоляции, Ким был вынужден 
нарушить основной закон шпионажа и выйти на связь со своими руководителями.
 Однажды вечером он довольно поздно выскользнул из дому, взял такси и поехал в 
городской квартал, где располагались ночные клубы. Там он выпрыгнул из машины, 
прошел по улице с односторонним движением в противоположном направлении, сел в 
другое такси и подъехал к телефону-автомату в другой части Бейрута. После 
короткого разговора последовало несколько пересадок с одного такси на другое, 
при этом умело соблюдались приемы отрыва от слежки. Наружному наблюдению 
удалось, однако, сопроводить его в один из кварталов города, где Ким вошел в 
темный дом, на первом этаже которого располагалась армянская лавка по продаже 
сладостей.
 Там он встретился с одним из сотрудников советского посольства – тем самым, 
который приходил потом к Элеоноре.
 Подробности этой встречи остались неизвестными, но полковник Джалбут пришел к 
выводу, что Филби связан с проблемами противоречий между Западом и Востоком, не 
касавшимися Ливана, и прекратил дальнейшую слежку. К тому же его агентам надо 
было сконцентрироваться более чем на двух десятках личностей, имевших отношение 
к чисто ливанским делам.
 Англичане так этого, конечно, не оставили и решили взять Филби на компромате. 
Надо полагать, Киму было известно о слежке, ведущейся за ним. К слову говоря, 
ведь и Элеонора, в бытность свою как жена Брюера, была в курсе «негласного 
наблюдения».
 Прилетевшие из Лондона два сотрудника службы безопасности подвергли его 
перекрестному допросу. Из задававшихся вопросов ему стало ясно, что им известно 
о его нелегальной деятельности. Да и его ответы были несколько противоречивы. 
Однако англичане не могли арестовать Кима на чужой территории и не имели 
оснований рассчитывать на его выдачу им ливанскими властями, поскольку ни 
ночные поездки на такси, ни посещение лавки со сладостями, ни даже не совсем 
лояльное отношение к далекой Англии не считались в Ливане нарушением закона.
 Тем не менее Филби превратился в комок нервов и чувствовал, что проиграл. 
Какие возможности оставались у него? Он нуждался в деньгах и должен был 
обеспечить жену и маленьких детей. Продолжать заниматься репортерской 
деятельностью он уже не мог, да и знал, что будет со дня на день уволен 
газетным издательством. Выбор оставался весьма ограниченным: самоубийство или 
бегство. И он решился бежать. Впоследствии полковнику Джалбуту удалось найти 
человека, видевшего, как Ким в сопровождении двух незнакомцев поднялся на 
русский корабль «Долматов», который вышел из гавани Бейрута 24 января с 
наступлением рассвета курсом на Одессу.
 С момента исчезновения мужа Элеонора придерживалась выжидательной тактики по 
отношению к британскому посольству. Лишь получив-«инструкцию» Кима покинуть 
Ливан на борту чешского самолета, она решила обратиться за помощью в посольство 
и проинформировала его сотрудников о полученных ею письмах. В мае по 
согласованию с ливанскими властями она с двумя детьми, не привлекая к себе 
внимания, покинула Бейрут. Добравшись до Англии, Элеонора оставила детей у 
родственников Кима, а сама направилась в Нью-Йорк, чтобы навестить дочь Анну, 
перебравшуюся в США к своему отцу Брюеру. Когда она через некоторое время 
возвратилась в Англию, то была на грани нервного срыва и уединилась.
 1 июля английское правительство, опасаясь возможной пресс-конференции Филби в 
Москве, от которой не ожидало ничего для себя хорошего, потребовало от нее 
официального заявления по делу мужа. В последовавшем затем коммюнике было 
сказано, что Филби действительно был «третьим человеком» в истории 
Берджесса-Маклина и еще «до 1946 года сотрудничал с русскими». Как раз в это 
время разразился скандал с Профьюмо, произведший шоковое воздействие на 
английскую общественность. В парламенте премьер-министр Гарольд Макмиллан и 
лидер лейбористов Гарольд Уилсон яростно скрестили шпаги. Из рядов оппозиции 
раздавались жесткие требования внести полную ясность в дело Филби, 
сопровождавшиеся выкриками, что Макмиллан либо мошенник, либо идиот, а может, 
то и другое сразу.
 Премьер-министр, который из соображений секретности ничего не мог сказать в 
свое оправдание, лишь проговорил:
 – Полагаю, что парламент представляет всю опасность ответа на подобные вопросы.

 Однако только после того, как Макмиллан объяснил Уилсону всю деликатность этой 
аферы, тот заявил о готовности оппозиции прекратить публичные дискуссии, исходя 
из государственных интересов.
 30 июля газета «Известия» сообщила, что Советский Союз предоставил Филби 
политическое убежище.


Примечание А. Даллеса

 Когда Эдвард Шихен заканчивал в 1964 году подготовку этого рассказа к печати, 
он высказал предположения, которые были затем подтверждены целой серией статей, 
опубликованных двумя ведущими английскими газетными издательствами. В них, в 
частности, говорилось о том, с каким шумом приняли Филби в советском обществе.
 Ныне уже не подвергается сомнению тот факт, что Ким вплоть до бегства 
Берджесса и Маклина считался весьма перспективным сотрудником британской 
секретной службы и при нормальных условиях вполне мог стать ее шефом. Если бы 
Берджесс и Маклин не навлекли на себя подозрений и Филби не пришлось обеспечить 
их бегство, поставив себя в критическое положение, ничто бы не помешало его 
дальнейшей блестящей карьере.
 В этих статьях утверждалось, что кропотливый анализ материалов начала 60-х 
годов, проведенный специалистами контрразведки, позволяет сделать вывод, что 
Филби в течение долгого времени занимался шпионской деятельностью в пользу 
Советов, которая была внезапно прервана в Бейруте. Несмотря на все свое 
искусство убеждения, он не смог привести необходимых доводов, которые бы 
опровергли эти обвинения. (Имеется в виду допрос, учиненный ему сотрудниками 
службы безопасности в Бейруте, о чем говорилось выше.) И это обстоятельство 
побудило его к бегству.
 Осенью 1967 года было опубликовано фото Кима на Красной площади, сделанное 
сыном, посетившим его в Москве. Тогда же прошел слух, будто бы он сказал парню:
 – Теперь я нахожусь дома.
 Случай с Филби показывает, что русские посчитали необходимым дать его делу 
огласку, поскольку бомба, как говорится, взорвалась и стали известны мельчайшие 
подробности. Пригласив его сына в Москву, они рассчитывали вбить еще один клин 
в англо-американское сотрудничество. Поэтому любая попытка открыть новую 
кампанию по делу Филби с взаимными обвинениями была бы только на руку нашему 
противнику.




 Дон Обердофер 
 СЕРЖАНТ-ПОВЕСА


 Включая в книгу историю о сержанте Джеке Дунлапе 32 , совершившем 
предательство, я хочу показать, что для получения важных секретных документов 
совсем не обязательно выходить на самые высокие властные этажи. В современной 
сложной бюрократической машине из отдела в отдел крупных учреждений передается 
бесчисленное количество деловых бумаг, которые готовятся различными 
сотрудниками и зачастую доставляются курьерами – людьми, не имеющими 
представления, о чем в них идет речь. Даже если они и попытаются что-то 
прочитать, то все равно ничего не поймут. В том случае, если бы он, заработав 
небольшое состояние тем, что снимал копии с секретных материалов для советской 
разведки в начале 60-х годов, остался в живых и был подвергнут допросу, сержант 
вряд ли сумел бы дать точное описание скопированных документов, не говоря уже 
об их содержании.
 Солдаты, приняв положение по стойке «смирно», произвели двадцать один выстрел 
салюта. Звуки трубача прозвучали проникновенно и в то же время траурно в летнем 
воздухе над поросшими травой холмами Арлингтонского кладбища. С гроба был 
торжественно снят национальный флаг, аккуратно сложен и передан заплаканной 
вдове.
 На расстоянии всего в несколько сот метров от могилы Джона Кеннеди 25 июля 
прошлого года Соединенные Штаты Америки похоронили опасного шпиона.
 В течение пяти лет Джек Дунлап – имя, вряд ли кому известное в Америке, – 
служил в Агентстве национальной безопасности 33 . Половину этого срока, 
насколько можно судить, он за деньги передавал секретные материалы советским 
агентам.
 До последнего дня, когда он совершил самоубийство, предпочтя его официальному 
расследованию, Дунлап вел под самым носом своих сотрудников жизнь в полное свое 
удовольствие. В этот период он был частым гостем шикарных отелей и яхт-клубов 
от Нью-Джерси до Флориды, приобрел за короткое время скоростной катер, 
автомашины «ягуар» и два «кадиллака», а также обзавелся любовницей.
 Он занимал должность курьера, получая скромные сто долларов в неделю. Его 
внезапное богатство никого не насторожило, никто не придал должного значения 
его приездам на работу на «кадиллаке».
 Поскольку на момент смерти против него не было еще выдвинуто никакого 
официального обвинения, армия в соответствии с существующим положением 
удовлетворила желание вдовы, и он был похоронен с воинскими почестями в 
Арлингтоне. Но его история вместе с ним не умерла. Расследование вплоть до 
самых высоких инстанций продолжалось, так как самоубийство в тридцать пять лет 
вызвало много вопросов. Какие секреты он успел выдать? И почему его так долго 
не могли поймать с поличным?
 Военное министерство отказалось сообщить, какой же ущерб он нанес, несмотря на 
представленные доказательства его сотрудничества с советской разведкой.
 Чтобы хоть немного разобраться во всей этой истории, начнем с описания 
учреждения, в котором он служил. В двадцати километрах севернее Вашингтона, на 
краю Форт-Мида (Мэриленд) возвышается внушительное здание из бетона и стали 
Агентства национальной безопасности. Наряду с Пентагоном и громадным зданием 
государственного департамента это – самое грандиозное сооружение в окрестностях 
Вашингтона. В главном его коридоре уложились бы три футбольных поля, а стены 
пронизаны электрическими проводами. Достопримечательность эту туристам не 
показывают. Пути подхода к нему охраняются морскими пехотинцами, вооруженными 
не только автоматами, но и пулеметами. Территория вокруг здания обнесена 
забором из колючей проволоки в три ряда, через которую пропущен электрический 
ток. На четырех воротах стоят часовые.
 Агентство национальной безопасности более секретное ведомство, чем даже часто 
упоминающееся ЦРУ. По словам одного члена конгресса, «это – самое закрытое и 
секретное учреждение». Главная его задача заключается в перехвате с помощью 
мощных электронных устройств любых радиопередач коммунистической стороны. Сюда 
стекаются донесения агентов, радиопереговоры и сообщения буквально тысяч 
радиостанций и передатчиков всего мира, расположенных на земле, на воде и в 
воздухе, в том числе и на спутниках. В подвальных помещениях АНБ жужжат самые 
мощные и быстродействующие компьютеры, с помощью которых производится 
расшифровка закодированных радиограмм и радиообмена различных стран, прежде 
всего – коммунистического мира.
 Агентство имеет доступ к самым секретным материалам. Следует отметить, что 
здесь осуществляется также контроль за дислокацией подразделений и частей 
вооруженных сил стран восточного блока.
 Еще одну сферу его деятельности составляет разработка новых кодов и шифров 
Соединенных Штатов и контроль за их использованием.
 Перед принятием нового сотрудника на работу его подвергают тщательной проверке,
 а затем он проходит курс обучения. После того как в агентстве произошел целый 
ряд неприятных инцидентов, были введены еще более жесткие меры безопасности и 
контроля. Стоит упомянуть случай, когда в 1954 году один из экспертов по кодам 
был уличен в передаче голландцам секретной информации, в частности о 
расшифровке американцами голландского кода. Свою вину он признал лишь отчасти, 
но все равно ему пришлось отсидеть за решеткой четыре с половиной года. С 
1947-го по 1959 год в агентстве работал некий эксперт по арабским вопросам, 
который затем сбежал в Советский Союз. А летом 1960 года во время отпуска 
исчезли два математика – Уильям Мартин 34 и Бернон Митчелл 35 , которые 
перебрались на Кубу, а оттуда на теплоходе – в Советский Союз. На проведенной 
ими в Москве пресс-конференции они обвинили во всех смертных грехах собственную 
страну и ее правительство.
 Расследование установило, что как Мартин, так и Митчелл были сексуальными 
извращенцами, на что своевременно должного внимания никто не обратил. Морис 
Кляйн, заместитель директора и начальник отдела кадров, был и сам уличен в 
предоставлении фиктивных документов в собственное личное дело.
 Кляйн был уволен, а в агентстве введены двадцать два особых положения, 
направленных на усиление фактора безопасности. За сексуальные ненормальности 
агентство покинули двадцать шесть сотрудников. В середине 60-х годов в конгресс 
представлен доклад о проведенной тщательной проверке личных дел всего персонала 
агентства.
 Тем не менее при приеме на работу сотрудников из числа военнослужащих, как это 
было с сержантом Джеком Дунлапом и в целом ряде других случаев, вполне 
удовлетворялись заверениями соответствующего командования о их благонадежности. 
В частности, сержанта не пропустили даже через детектор лжи.
 Вначале к нему действительно никаких претензий не было. По тогдашним меркам он 
вполне соответствовал своему предназначению. Женат, пятеро детей, выглядел как 
и большинство средних парней, проживавших в среднем доме среднего пригорода. 
Уроженец Луизианы, воевал в Корее, там ранен и награжден медалью за 
«хладнокровие на фронте и безупречное выполнение своих обязанностей». В 
последующем он получил еще три медали за выслугу лет. А между тем он по натуре 
был любителем приключений, удрал, не закончив среднего образования, из школы, 
чтобы отправиться в плавание на грузовом корабле.
 Попав в 1958 году в Агентство национальной безопасности, он на первых порах 
работал водителем у вице-директора и начальника штаба генерал-майора Геррисона 
Кловердейла. Затем его перевели в курьеры. По некоторым данным, его привлекали 
иногда к работам по сбору черновых бумаг из корзинок в кабинетах, которые по 
вечерам подлежали уничтожению. В качестве курьера доставлял адресатам документы 
подчас чрезвычайной важности.
 Каких-либо подозрений в политическом плане он также не вызывал, совсем не 
интересуясь политикой и не высказывая каких-либо критических замечаний в адрес 
правительства. Под обычное понятие шпиона он вообще-то не подходил, просто 
хладнокровно продавая украденные документы за наличные деньги.
 Во время расследования его дела представитель Пентагона сообщил: Дунлап «в 
первый год своей бурной деятельности» проговорился жене, что получил якобы 
экстренные дивиденды где-то тридцать-сорок тысяч долларов, что значительно 
превышало оклад военного министра.
 Однако в Пентагоне представления не имели, как и когда Дунлап начал продавать 
секретные документы. Ясно было лишь одно: получая сто долларов в неделю, он 
явно не мог достичь «голубой мечты» каждого американца – разбогатеть. Некоторое 
время он прирабатывал, устроившись на бензоколонку на работу в ночное время – 
продавал там бензин, получая за это один доллар в час. Ничтожно мало для того, 
чтобы следовать призывам рекламных плакатов.
 Судя по всему, где-то в середине 1960 года Дунлап перешел на другой вид 
«ночной работы», сразу же резко поправившей его финансовое положение. В мае он 
купил подержанный автомобиль типа «универсал», записав покупку на имя жены. В 
следующий месяц приобрел за 3400 долларов катер с каютой, камбузом и баром.
 Затем последовал целый ряд как новых приобретений, так и приключений. Дунлап 
легко давал взаймы деньги малознакомым людям, а в кармане у него постоянно было 
несколько стодолларовых банкнотов. За две тысячи долларов он отремонтировал 
свой катер, раздавая чаевые направо и налево. Когда соседи пожаловались на 
захламленность его двора, он буквально за несколько дней возвел вокруг своего 
участка стену из клинкерного кирпича, что вызвало немало кривотолков в округе.
 Через некоторое время после этих чудачеств он объявился в лодочном клубе 
«Стони крик рейсинг боот клаб», где собирались любители водных гонок, и, достав 
из кармана пачку долларов, заявил, что угощает всех присутствующих. Новый член 
клуба, увидев прекрасной обтекаемой формы катер «Бобо», на котором недавно был 
установлен мировой рекорд скорости, поинтересовался, кто его хозяин. 
Сторговавшись за полторы тысячи долларов, он тут же выложил требуемую сумму на 
стол, подогнал прицеп с катером к своему светло-голубому «ягуару» и умчался.
 На всем побережье Мэриленда он, высокорослый и хороший ныряльщик, прослыл 
шикарным парнем. Его часто видели в пестрой спортивной рубашке и широких брюках 
с девушками на одном из его катеров или в автомашине. Всегда веселый и 
общительный, он удовлетворялся только лучшим. Однажды он послал, естественно за 
свой счет, двоих друзей в Нью-Йорк, чтобы они купили там для него итальянский 
катерный винт ручной работы. Он с удовольствием изображал из себя значительную 
и таинственную личность. Даже среди сотрудников агентства прошел слух, что его 
очень скромное воинское звание является лишь маскировкой, поскольку он 
выполняет весьма важные задания.
 На вопрос о «золотом дожде», посыпавшемся на него, он всегда находил что 
сказать, но истории его звучали по-разному. Друзьям, например, он доверительно 
сообщал, что является владельцем земельного участка, на котором был обнаружен 
минерал, широко использующийся в парфюмерной промышленности. Соседи от кого-то 
слышали, что у него – большая плантация в Луизиане. Многим он с ухмылкой 
поведал, что внезапно «получил наследство». Эти россказни, несомненно, весьма 
удивили бы его отца, простого сторожа в алабамских доках.
 Годом позже он стал проявлять интерес к историческим местам Аннаполиса, где 
познакомился с блондинкой, которую назовем Сарой. Неотразимый шарм повесы 
Дунлапа произвел на нее большое впечатление.
 – У него постоянно возникали новые идеи, – рассказывала она позже. – Сегодня 
его увлекали соревнования скоростных катеров или танцульки, завтра же он был 
всецело поглощен автогонками. Он не мог и минуты посидеть спокойно. Видимо, 
бедняжка уже начинал задумываться над тем, что скоро всему этому настанет конец.

 Саре Дунлап рассказывал, что владеет собственными автозаправочными станциями, 
назвав вначале две, затем три, потом целых пять. Ни одной из них она, конечно, 
в глаза не видела, но охотно верила в их прибыльное процветание.
 – Мне было известно, что он сотрудник Агентства национальной безопасности, а 
уж там наверняка должны были знать, откуда у него такие деньги, – добавила она 
убежденно.
 Несколько необычными ей показались еженедельные, а позднее уже раз в месяц 
встречи Джека с неким «бухгалтером», после которых он каждый раз приходил с 
толстой пачкой денег. Но о своих таинственных свиданиях и о самом этом 
«бухгалтере» он ей ничего не рассказывал. Однажды она ездила вместе с ним в 
Вашингтон, где у него была назначена встреча в большом жилом доме. (ФБР 
попыталось с ее помощью найти это место, но она так и не смогла опознать тот 
дом.)
 Дунлап ежедневно вовремя появлялся на работе, проходя мимо часовых с пропуском,
 висевшим у него на шее на цепочке. Можно только предположить, что секретные 
документы он проносил под рубашкой, передавая их русским на автостоянке около 
большого торгового центра, расположенного в нескольких километрах от здания 
агентства.
 Служба безопасности ни о чем не догадывалась. В течение многих месяцев сержант 
приезжал на работу то на «ягуаре», то на «кадиллаке»-кабриолете, то на 
скоростном «кадиллаке»-лимузине, не вызывая почему-то ни у кого удивления. 
Женатый сержант даже завел любовницу в самом агентстве, но и это не удивило тех,
 кому положено было такими вещами интересоваться. Почти все свободное время он 
проводил на катере-рекордсмене, и опять никто не придал этому никакого значения.
 Когда он во время регаты в яхт-клубе повредил себе спину, его на военной 
санитарной автомашине отвезли в армейский госпиталь, чтобы он, как похвалился 
сам Дунлап, «не выболтал какой-нибудь секрет под воздействием медикаментов». Но 
и на этот раз никто не задался вопросом, как простой курьер с женой и пятью 
детьми, получавший 100 долларов в неделю, мог оказаться в таком фешенебельном 
клубе.
 Он, вероятно, еще некоторое время мог бы заниматься своими делишками, если бы 
не допустил ошибку. Опасаясь, что его в порядке обмена пошлют служить за океан, 
он подал прошение о своем переводе в число гражданских служащих. Ему бы 
следовало знать, что в этом случае он будет подвергнут строжайшей проверке. 
Впервые в жизни он должен был пройти через детектор лжи. Тесты «Случаи 
воровства, пусть даже небольшого» и «Нарушения законов» зарегистрировали его 
нервозность, вызвав подозрение. Поначалу никаких изменений в его положении не 
произошло. Но через два месяца было установлено, что он живет не по средствам – 
а ведь для этого было бы достаточно просто выйти на стоянку автомашин. Его 
перевели в отдел вестовых, где он уже никакого доступа к секретным материалам 
не имел.
 В ходе дальнейшей проверки Дунлап становился все более нервным и подавленным. 
Один из его друзей сказал тогда:
 – Его уже ничто не радует. Если у него что-то не получается, он тут же 
взрывается.
 14 июня он появился в небольшом мотеле невдалеке от Форт-Мида, заплатил за 
четыре дня вперед и сказал хозяину, что хочет немного отдохнуть после 
двадцатилетней службы в армии (на самом деле он прослужил всего одиннадцать 
лет). На второй день вечером во время очередных автогонок он заговорил с 
некоторыми друзьями о том, что собирается покончить с собой.
 – Тогда никто не принял всерьез эту болтовню, – вспоминает один из его 
приятелей, – но, когда он на следующее утро не появился, мы поспешили к нему в 
мотель. Джек лежал в постели без сознания и с высокой температурой. Вокруг 
валялось несколько пустых пивных бутылок и пара опорожненных упаковок от 
снотворных таблеток. Так что появились мы вовремя.
 Дунлапа отправили в военный госпиталь, полиция же обнаружила два прощальных 
письма, адресованных одно – Саре, а другое – жене Диане. В отношении шпионажа в 
них не было ни слова, но жену он попросил упомянуть журналистам о его заслугах 
в Корее. Расследованием его дела сразу занялись детективы Агентства 
национальной безопасности, военной полиции и контрразведки. За ним был 
установлен негласный надзор.
 В госпитале, придя немного в себя, он сказал навестившему его 
непосредственному начальнику, что от идеи совершить самоубийство он тем не 
менее не отказывается. Однако никаких мер предосторожности почему-то не приняли.

 Но если армия не проявила к нему должного интереса, то друзья все же пытались 
его спасти. 20 июля один из них буквально в последнюю секунду выхватил у него 
из рук револьвер, когда он попытался застрелиться. На следующий день было 
замечено, что он прихватил из гаража длинный кусок шланга, а в ночь с 22-го на 
23 июля, полностью заправившись бензином и купив бутылку лучшего шотландского 
виски, выехал на мало используемую дорогу неподалеку от Маркис-Крик. Там Дунлап 
прикрепил шланг к выхлопной трубе автомашины, сунув другой его конец в плотно 
закупоренный салон.
 Мертвеца утром обнаружили рыбаки.
 Почти через месяц после его самоубийства, 20 августа, в агентстве забили 
тревогу, когда Диана в вещах мужа обнаружила секретный документ. О происшедшем 
доложили в ФБР, и целая армия детективов занялась расследованием дела, дотошно 
расспрашивая людей, даже мало соприкасавшихся с Дунлапом. Были предприняты 
попытки установить его связи вне службы, исходя из возможных контактов с 
советскими дипломатами. Когда на браслете его часов обнаружили какую-то 
семизначную цифру, возникло предположение, не номер ли это его личного счета в 
швейцарском банке. Однако оказалось, что это – номер телефона его приятельницы, 
который он никак не мог запомнить.
 Специалисты АНБ попытались установить, какие документы могли пройти через руки 
Дунлапа. Предположительно это были справки ЦРУ о мощи Советской армии, атомном 
вооружении Советского Союза и ряд секретных данных по странам НАТО. Пентагон на 
это никак не отреагировал, ни подтвердив, ни опровергнув эти сведения.
 – К черту все эти измышления, – сказал в сердцах один из экспертов. – Мы все 
равно никогда не узнаем, какие из документов ушли. Вместе с тем почти наверняка 
обо всем важном, что прошло через отдел, Москве известно.
 Недавно по личному указанию военного министра Роберта Макнамары Пентагон 
предпринял детальное расследование дела Дунлапа, но сведения о его результатах 
не опубликованы до сих пор. Если бы речь шла о любом другом учреждении или 
ведомстве, возмущенная общественность потребовала бы строгого наказания 
ответственных лиц, снятия с должностей и увольнения. Но суперсекретное 
Агентство национальной безопасности, прикрываясь этой своей секретностью, может 
говорить лишь вообще о мерах по усилению безопасности.
 Такова старая, проверенная временем бюрократическая практика, при которой 
ведомства, связанные с секретами, могут отделываться молчанием о допущенных ими 
просчетах и ошибках. Так что в этом нет ничего нового или удивительного. Не 
звучит ли, однако, иронией то обстоятельство, что человек, нанесший 
колоссальный вред своей стране, мог в результате такой волокиты быть похоронен 
в священной земле Арлингтона.




 Джакомо Казанова 
 ВОЯЖ В ДЮНКЕРК


 Из прилагаемой истории читателю станет ясно, почему Казанова вошел в историю 
не как шпион, а как международный авантюрист и любовник. В этом рассказе он сам 
повествует об одной из своих шпионских операций. Имея при себе большой багаж и 
устроив из-за него скандал на таможне при пересечении границы, он нарушил одно 
из важнейших правил настоящего агента – не выделяться. С другой стороны, 
опытные шпионы иногда прибегают к такому хитроумному маневру в случае особой 
необходимости, устраивая шумный спектакль и привлекая к себе внимание в расчете 
на то, что шпионы, мол, так не поступают.
 Описываемые события произошли в 1757 году, когда корабли английского флота в 
ходе Семилетней войны бросили якорь в бухте Дюнкерка. Задание Казановы 
заключалось в том, чтобы изучить обстановку и представить во французское 
адмиралтейство сведения о численности кораблей и боеспособности английского 
флота.
 В начале мая я получил письмо от аббата де Берни с просьбой навестить его в 
Версале, предварительно заехав к аббату де Биллю. Тот встретил меня вопросом, 
смогу ли я обследовать восемь или десять военных кораблей, стоящих на рейде 
Дюнкерка, причем мне надо будет побывать на каждом из них, познакомиться с 
командирами и незаметно выяснить наличие на кораблях провианта всех видов, 
численности матросов, запасов пороха и снарядов, состояния управления и охраны.
 – Я попытаюсь, а когда по возвращении представлю доклад, вы мне скажете, 
хорошо ли я справился с заданием.
 – Поскольку речь идет о секретной миссии, я не дам вам никаких 
рекомендательных писем, но могу пожелать удачной поездки и снабдить вас 
деньгами.
 – Заранее я никаких денег не возьму, господин аббат, а по возвращении вы 
дадите мне ту сумму, которую я, по вашему мнению, заслужу. До отъезда мне 
потребуется на подготовку дня три, так как придется все же заручиться 
кое-какими рекомендательными письмами к нужным людям.
 – Вы должны возвратиться до конца месяца. Остальное на ваше усмотрение… Будьте 
весьма осторожны и не дайте себя вовлечь в какие-либо торговые дела, так как не 
сможете сослаться на соответствующие фирмы. Вам придется скрывать истинную цель 
своей поездки, ибо правом неприкосновенности пользуются только дипломатические 
посланники. Чтобы добиться успеха, вам необходимо действовать непринужденно и 
естественно и вести себя сдержанно и осмотрительно.


ПРЕБЫВАНИЕ КАЗАНОВЫ В ДЮНКЕРКЕ

 После отличного ужина в доме собрались различные люди, которые приступили 
карточной игре. В ней я участия не принял, так как хотел изучить 
присутствовавших, в особенности присмотреться к пехотным и морским офицерам. 
Поскольку я говорил о флотах различных стран, выдавая себя за знатока, 
прослужившего ряд лет на кораблях своей маленькой республики, мне потребовалось 
всего три дня, чтобы познакомиться лично с капитанами линейных кораблей и даже 
подружиться с ними. Я говорил наобум о конструкциях кораблей, венецианских 
приемах маневрирования и тому подобном, заметив, что бравые моряки слушали меня 
с особым вниманием, когда я молотил чепуху. На четвертый день один из капитанов 
пригласил меня на обед на свой корабль. За этим последовали приглашения и от 
других капитанов. В тот день я провел все послеобеденное время и вечер на борту 
линейного корабля, проявляя ко всему любознательность. А моряки столь 
доверчивы! Я спустился в трюм, задавал сотни вопросов. Мне не составило 
большого труда развязать языки молодых офицеров, старавшихся выглядеть солидно. 
Понемногу я узнал все, что мне надо было включить в доклад. Придя домой, 
записал все свои наблюдения, как хорошие, так и плохие, на листок бумаги. В те 
дни я спал не более четырех-пяти часов в сутки, зато за четырнадцать дней узнал 
все необходимое.


КАЗАНОВА ВЫЕЗЖАЕТ ОБРАТНО

 Поскольку задание свое я выполнил, то попрощался со всеми знакомыми и сел в 
почтовую карету, направляясь в Париж. Возвращался я по другой дороге, любуясь 
окрестностями. Около полуночи потребовал на очередной станции свежих лошадей, 
но мне сказали, что следующая остановка – в крепости Аир, где ночью приезжих не 
принимают.
 – Давайте лошадей! – воскликнул я. – Мне там откроют.
 Требование мое было исполнено, и через пару часов мы были у ворот крепости. 
Кучер щелкнул кнутом.
 – Кто там?
 – Курьер!
 Меня заставили ждать около часа, а потом сказали, что мне надо переговорить с 
комендантом. Ругаясь, словно бы возмущенное важное лицо, я последовал за 
постовым. Меня привели в спальню человека, лежавшего в постели в элегантной 
ночной шапочке.
 – Так чей вы курьер?
 – Да ничей, но я очень спешу…
 – Тогда поговорим об этом утром, а пока побудьте в караульном помещении. И не 
мешайте мне спать!
 – Но, господин комендант…
 – Никаких «но», идите.
 Меня отвели в караульное помещение, где мне пришлось коротать ночь, сидя на 
полу. Я поднял шум, крича и ругаясь, но мне никто не ответил…


КАЗАНОВА ПРОДОЛЖАЕТ ПУТЕШЕСТВИЕ

 В пять часов утра мы подъехали к воротам Амьена. Я спал в карете, когда меня 
вдруг разбудили. У дверки кареты стоял таможенник. К людям этой породы 
большинство путешественников испытывают неприязнь, вполне обоснованную, так как 
они не только грубы и каверзны, но и считают себя хозяевами положения, суя свои 
носы в багаж и проверяя карманы. Чиновник спросил меня, не везу ли я что-нибудь 
запрещенное. Будучи вырван из сладкого сна, я ругнулся и зло ответил:
 – У меня ничего нет. Могли бы, между прочим, дать человеку и поспать.
 – Поскольку вы еще и грубите, – ответил таможенник, – придется присмотреться к 
вам повнимательнее.
 Он приказал заезжать во двор таможни и заставил достать мои чемоданы. Помешать 
я ему не мог и только молча сжал кулаки в карманах.
 Я понял, что допустил ошибку, но изменить ничего было уже нельзя. Впрочем, у 
меня не было ничего, подлежавшего налогообложению, и мне нечего было бояться, 
однако моя несдержанность обошлась мне в два часа бесполезного ожидания. На 
лицах чиновников читалась жажда мести. Если к ним обращались вежливо и 
предупредительно, то и они старались ответить тем же. Я же этого не учел. 
Сунутая чиновнику в руку монета достоинством в двадцать четыре су делала его 
буквально ручным, и он, кланяясь, желал путешественнику хорошего пути. Об этом 
я, конечно, знал, но бывают моменты, когда поступаешь не раздумывая. Отсюда и 
последствия.
 Таможенники раскрыли мои чемоданы и разложили их содержимое вплоть до рубашек, 
обосновывая это тем, что между ними, мол, можно спрятать английские кружева.
 Осмотрев все досконально, они возвратили мне ключи, но на этом дело еще не 
закончилось: они принялись досматривать карету. И вот один из них испустил 
торжествующий крик, обнаружив остатки табака, который я купил еще по дороге в 
Дюнкерк.
 Карету мою задержали, и мне пришлось заплатить тысячу двести франков штрафа.


КАЗАНОВА ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ПАРИЖ

 Свое донесение я представил аббату де Берни в гостинице «Бурбон». Мне было 
уделено целых два часа времени. В заключение беседы его превосходительство 
попросил меня вычеркнуть из него ненужные подробности. Всю ночь я переписывал 
донесение начисто, а утром доставил его в Версаль аббату де Биллю. Прочитав его,
 он сказал, что оценку сообщит мне позже. Через месяц я получил пятьсот 
луидоров и с удовлетворением узнал, что морской министр де Кремиль расценил мое 
донесение как весьма поучительное.
 Когда я рассказал де Берни о своих дорожных приключениях, он посмеялся, а 
затем сказал: человек, выполняющий секретное задание, не должен попадать в 
неприятные дела, даже зная, что сможет легко из них выпутаться. Ведь об этом 
все равно пойдут разговоры, которых он должен всячески избегать.
 Мое задание обошлось французскому флоту в тысячу двести франков, хотя министр 
мог бы получить сведения, которые я представил, не заплатив ни копейки. Любой 
морской офицер справился бы с подобным заданием лучше меня, к тому же соблюдал 
бы необходимые меры предосторожности.




 Глава 2
 АГЕНТУРНАЯ СЕТЬ


 «Они появляются не поодиночке, а целыми батальонами», – писал Шекспир. Агенты, 
сведенные в единую сеть и работающие на ту же секретную службу, как правило, 
мало или совсем ничего не знают друг о друге. В ряде случаев они работают под 
руководством направленца-резидента, который распределяет задачи и получает 
собранную информацию. Эта информация затем направляется в разведывательный 
центр в большинстве случаев по радио, для чего задействованы радисты, 
поддерживающие тесную связь с руководителем группы.
 Нередко между агентами и резидентом имеются связники, поэтому члены группы 
подчас не знают в лицо своего руководителя. Будучи арестованными, они могут 
вследствие этого выдать только тех лиц, с которыми общались.
 Так должно быть в идеале, но на практике, особенно во время войны, члены 
агентурной сети хорошо знают друг друга, вынужденные действовать совместно в 
силу обстоятельств. Мы покажем это на примере двух крупнейших советских 
агентурных сетей, действовавших на территории противника во время Второй 
мировой войны, – группы Рихарда Зорге 36 и «Красной капеллы» 37 . Арест даже 
второстепенных членов приводил к провалу всей группы, в том числе и 
руководителей. Передача информации по радио – самое уязвимое место в 
деятельности агентурной сети. Работающий радиопередатчик может быть 
запеленгован во время радиосвязи (что и явилось причиной гибели «Красной 
капеллы»), да и сам радист оказывается в опасности, в особенности при наличии у 
него разведывательной информации. Ее содержание (захваченное в оригинале или 
расшифрованное) служит для контрразведки четким указанием, где следует искать 
ее источник.




 Кори Форд
 ЦЕННЕЙШИЙ ШПИОН ДЖОРДЖА ВАШИНГТОНА


 Шпионской сетью американцев – так называемой группой Калпера в районе 
Нью-Йорка руководил майор, впоследствии полковник Бенджамин Талмедж 38 , 
начальник разведки Вашингтона, но зачастую к этому делу подключался и сам 
Вашингтон.
 В своем очерке Кори Форд отмечает, что «это были дилетанты, люди, не прошедшие 
никакой специальной подготовки. Арест же и смерть Натана Хейла показали 
необходимость налаживания настоящей конспиративной и целенаправленной 
агентурной деятельности. Так что создание этой группы стало, по сути дела, 
результатом его геройской гибели. Агентурная сеть явилась первой шпионской 
организацией Америки и положила начало созданию впоследствии настоящей 
секретной службы».
 Основным объектом ее внимания была штаб-квартира англичан в Нью-Йорке. 
Естественно, она поддерживала контакты с нью-йоркскими коммерсантами и 
ремесленниками, работавшими у англичан, но основным источником информации был 
Роберт Таунсенд, подписывавший свои донесения как Самуэль Калпер-юниор, а также 
его возлюбленная, известная под кодовом номером 355.
 В создаваемую агентурную сеть Талмедж привлек друзей из Лонг-Айленда. Абрахам 
Вудхал (Самуэль Калпер-сеньор) устроил явочный пункт на верхнем этаже гостиницы 
своего шурина в Нью-Йорке, где собирал и готовил информацию для Джорджа 
Вашингтона. Информацию забирал Остин Роэ, фермер из Сетокета, передавал ее 
связнику Калебу Брюстеру, который на лодке ночью переправлялся через бухту и 
вручал Талмеджу (Джону Болтону). И уж от него она попадала в руки генерала 
Вашингтона 39 .
 Внешность Абрахама Вудхала служила ему лучшей защитой от всевозможных 
подозрений. Он никак не походил на шпиона – эдакого бодрячка и шустрого малого, 
как его себе представляли многие. Лицо у него было серым, руки дрожали, голос 
звучал боязливо, и он никогда его не повышал. Он всегда опасался, что его 
заговорщическая деятельность может быть раскрыта, и, если какой-нибудь 
незнакомец удостаивал его повторного взгляда, сердце его, как говорится, 
уходило в пятки. Только собрав в кулак всю свою волю, он осмеливался навещать 
вражеские опорные пункты, чтобы оценить их расположение и численность 
гарнизонов. Строгий взгляд или окрик часового заставляли его немедленно 
поворачивать обратно и торопливо забираться в собственную постель. Его 
боязливость была заметна даже в переписке с Талмеджем.
 «Прошу вас немедленно уничтожать каждое мое письмо сразу же после его 
получения, – умолял он. – Ведь благодаря непредвиденной случайности оно может 
попасть в руки противника, выдаст меня и приведет в тюрьму, прежде чем меня 
предупредят об опасности. Будьте, пожалуйста, осторожны».
 Страх, что письма могут его выдать, был устранен благодаря изобретению чернил 
для тайнописи – симпатических чернил неким Джеймсом Джеем в Лондоне, формула 
которых не открыта до сих пор. После написания текст становится невидимым даже 
на самой белой бумаге. Прочитать же написанное можно, используя специальную 
жидкость (наносится на бумагу обычно мягкой кисточкой).
 Однако и применение тайнописи не избавляло полностью от нервозности Вудхала. 
Появление в соседней комнате гостиницы «Андерхилл» (у подножия холма) 
английского офицера приводило его чуть ли не к нервному срыву. С Остином Роэ он 
всегда говорил только шепотом. Когда однажды, сидя в своей маленькой комнатке 
на мансарде, он писал очередное донесение, дверь за его спиной внезапно с шумом 
распахнулась. Вскочив, он опрокинул столик, разлив дорогостоящие симпатические 
чернила. Оказалось, что в комнату вошла его сестра Мэри. Случай этот настолько 
отразился на состоянии его здоровья, что он временно вообще прекратил работу, о 
чем Талмедж доложил Вашингтону.
 Группа Калпера в ту осень стала постепенно и осторожно расширяться. Вудхал 
привлек к подпольной деятельности своего шурина Амоса, который имел хорошую 
возможность получать информацию из беспечных разговоров своих английских 
постояльцев. Уильям Робинсон, известный в городе коммерсант, считавшийся 
роялистом, присылал Вудхалу время от времени письма, содержавшие военную 
информацию. Иосиф Лоуренс, друг Робинсона, докладывал о передвижениях войск 
противника на территории Лонг-Айленда.
 Вудхал понимал, что его долгие отлучки из дома могут вызвать подозрение, и он 
решил найти человека, который заменит его в Нью-Йорке. Таковым оказался квакер 
из Ойстер-Бея, коммерсант Роберт Таунсенд, который по своим делам свободно 
передвигался по всему побережью и мог следить за маневрами британского флота.
 Совместно с Генри Окманом он организовал торговое общество, и они открыли в 
доме 18 по Смит-стрит, в одном квартале от его собственного дома, магазинчик по 
продаже сушеных продуктов. Это была необходимая мера предосторожности, ибо 
связники могли заходить туда, не вызывая ни у кого подозрения.
 Таунсенд постепенно входил в свою новую роль, поскольку поначалу колебался 
между чувствами вины и обязанности. Он был весьма серьезен, хотя ему совсем 
недавно исполнилось двадцать пять лет, одевался в истинном квакерском стиле и 
завязывал каштановые волосы в пучок на затылке. Лицо его миловидным назвать 
было трудно: нос типичный для Таунсендов, подбородок раздвоенный, под глазами 
постоянные черные круги как от вечного недосыпания, глаза же мягкие и 
задумчивые – не холодные и оценивающие, как у полковника Джона Андрэ и не 
светящиеся фанатизмом, как у Натана Хейла. Редкая его улыбка навевала мысль о 
робости и сентиментальности.
 Остин Роэ, напротив, был бесстрашным человеком, а его напыщенная манера 
разговора обезоруживала даже постовых. Он безупречно держался на коне, заметно 
превосходя Поля Ревера, и неоднократно преодолевал расстояние от Сетокета до 
Нью-Йорка и обратно в сто шестьдесят километров по местности, кишевшей 
бандитами и патрулируемой королевскими драгунами. Его жена Катерина спросила 
как-то мужа по возвращении, не было ли у него каких-либо трудностей.
 – Ничего особенного, любовь моя, – ответил он безразличным тоном. – Разве 
только две маленькие дырки в моей шляпе.
 Обычно он привязывал коня около магазинчика Окмана и врывался в него, покрытый 
дорожной пылью. Достав из кармана записку Джона Болтона, протягивал ее 
Таунсенду:
 – Прошу вас вручить предъявителю сего полпачки писчей бумаги, как и в прошлый 
раз.
 Таунсенд запаковывал и опечатывал бумагу, Роэ платил и выходил из магазина. 
Тогда Таунсенд незаметно покидал лавку через заднюю дверь и спешил в гостиницу, 
где его уже ожидал Роэ. Оба поднимались в мансарду в бывшую комнату Вуда. Там 
Роэ обрабатывал записку Болтона специальным раствором. Прочитав появившийся 
между строк текст, Таунсенд осторожно распаковывал купленную в магазине бумагу, 
писал симпатическими чернилами ответ на запрос генерала Вашингтона на одном из 
листов и клал его обратно в пачку на обусловленное по счету место. Затем снова 
опечатывал пакет. Роэ укладывал его вместе с другими покупками в седельную 
сумку и направлялся в обратную дорогу.
 Роэ договорился с Вудхалом, чтобы его корова паслась в общем загоне, и по 
вечерам ходил ее доить. Чтобы не встречаться лишний раз с ним, он прятал 
припасенный лист бумаги в закопанный в определенном месте луга деревянный 
ящичек, и тот забирал донесение попозже.
 Калпер-сеньор запирался, обрабатывал ответ Таунсенда, переписывал текст и 
присоединял его к подготовленной для отправки информации. Когда на другой 
стороне бухты у дома Анны Стронг на бельевой веревке появлялась черная нижняя 
юбка и несколько носовых платков, это означало место, куда должен приплыть на 
рыбацкой лодке ночью Калеб Брюстер. С наступлением темноты Вудхал отправлялся к 
обусловленному месту встречи, передавал информацию, и Брюстер плыл в 
Коннектикут через так называемый чертов пояс, где каждую минуту мог столкнуться 
с баркасами противника. В Феарфилде он вручал донесение Талмеджу, которое затем 
по цепи (всадники стояли наготове через каждые 25 километров) попадало в ставку 
Вашингтона у Гудзона.
 Такой путь доставки информации занимал много времени и подчас снижал ее 
ценность. 29 июня Калпер-юниор доложил Талмеджу из Нью-Йорка:

 «Вчера мне сообщили, что два британских полка, в которые вошли подразделения 
полковника Фаннинга и роялисты, выступили из Род-Айленда на Уайтстон, куда 
должны прибыть сегодня. Информация эта вполне достоверна, так как исходит от 
человека, продвигавшегося вместе с ним. Он предполагает, что они намереваются 
совершить рейд в Коннектикут в ближайшее же время».

 Вудхал от себя приписал:

 «Обращаю ваше внимание на то, что в ближайшее время возможен рейд противника в 
Коннектикут. Предполагаю, что он будет сопровождаться грабежами. Проявите 
бдительность».

 Но это предупреждение опоздало. Майор Талмедж находился с сотней человек в 
сторожевом охранении у церкви в населенном пункте Паундридж неподалеку от 
Бедфорда. На рассвете легкая кавалерия лорда Роудона с отрядом пехоты атаковала 
их позиции. Противник численно превосходил американцев, и Талмедж отдал приказ 
отходить. Англичане захватили почти все снаряжение, лучшего коня Талмеджа и 
большую часть его багажа, в котором были деньги и секретные указания Вашингтона,
 которые предназначались Калперу. В одном из писем было сказано:

 «…Имя последователя С.Ц., а также Джорджа Хайдея, проживающего вблизи от 
Северной речки и выразившего согласие на сотрудничество с нами, необходимо 
держать в секрете, поскольку в противном случае мы можем не только потерять 
свое преимущество, но и поставить их в опасное положение… Как только будет 
приобретена требующаяся К.Р. жидкость, она будет сразу же выслана».

 Талмедж тут же доложил о случившемся Вашингтону, но тот разноса ему не устроил,
 предупредив лишь об опасности, которой подвергаются секретные документы на 
передовой позиции, и пообещав восстановить потерянное имущество и деньги. 
Вместе с тем генерал распорядился:
 – В результате утраты писем наибольшей опасности сейчас подвергается Хайдей, 
которого прошу срочно предупредить. Его судьба меня очень беспокоит.
 Вылазка дала британской контрразведке ценный материал. Ей стало известно о 
наличии симпатических чернил, определился маршрут доставки информации в 
Коннектикут, она узнала инициалы двух шпионов – С.Ц. и К.Р., а также имя и 
место жительства третьего. Но хотя Хайдей и был почти сразу же арестован, его 
все же сумели предупредить об опасности, он успел уничтожить компрометирующий 
материал, в результате чего избежал веревки.
 Опасаясь, что англичанам удастся найти жидкость для проявки симпатических 
чернил, Вашингтон дал указание Талмеджу разработать цифровой код для передачи 
разведывательной информации. И Талмедж создал такой код, а вместе с тем и 
четыре экземпляра таблиц для его расшифровки, которые вручил Вашингтону, 
Таунсенду, Вудхалу, оставив один себе. И то и другое хранилось отныне как 
зеница ока, ибо их обнаружение противником означало бы верную смерть на 
виселице.
 Код был очень прост. Выписав на листе бумаги в алфавитном порядке наиболее 
употребительные слова, встречавшиеся в информационных донесениях Калпера, 
Талмедж присвоил каждому определенную цифру. Географические названия также 
получили свои цифры: Нью-Йорк – 727, Лонг-Айленд – 728, Сетокет – 729. Не были 
забыты и ключевые фигуры: генерал Вашингтон – 711, Джон Болтон – 721, Калнер 
Самуэль – 722, Калпер-юниор – 723, Остин Роэ – 724, Калеб Брюстер – 725.
 В соответствии с этим кодом Вудхал написал 15 августа письмо Талмеджу:

 «Каждое 356 (письмо) при поступлении в 727 (Нью-Йорк) вскрывается, а все 
приезжие подвергаются досмотру. О маршруте наших 356 (писем) предполагается 
наличие определенных 345 (сведений)… Собираюсь в ближайшее время съездить в 727 
(Нью-Йорк) с помощью хорошо знакомой мне 355».

 Цифра 355 была присвоена даме. Хотя она и была одним из самых важных агентов 
американской секретной службы и родила от Роберта Таунсенда ребенка, ее знали 
только под этим номером.
 Личность дамы тщательно скрывалась, так что мы располагаем лишь несколькими 
беглыми намеками, относящимися к тому времени. Из письма Вудхала следует, что 
она – его знакомая, проживает в городе и «сможет всех обвести вокруг пальца». 
Следовательно, она была уже шпионкой, когда познакомилась с Таунсендом. 
Примерно в 1780 году она стала его женой. Своего ребенка они окрестили как 
Роберт Taунсенд-юниор. Кроме того, известно, что в двадцатых числах октября, 
вскоре после бегства Арнольда к англичанам, она была арестована. Вудхал в это 
же самое время упоминает в своем письме «об аресте человека, который оказал ему 
огромную помощь».
 Больше мы ничего не знаем. Ее имя до нас не дошло. Сам Роберт Таунсенд при 
своей жизни ее не называл. Если его квакерская родня и знала о ее существовании,
 то и она помалкивала. Райнхем Холл, говоря о Таунсенде, называет его 
холостяком. Ни в одном письме, ни в одном дневнике не сказано чего-либо о ее 
происхождении. Принадлежала ли она к благородному семейству из кругов тори? 
Предоставляло ли ее социальное положение доступ к английским секретам, о 
которых было известно только командующему и его адъютанту? Арнольд подозревает, 
что именно она предупредила Вашингтона о готовящемся нападении англичан на 
Вест-Пойнт. Во всяком случае, только она одна из всех членов группы Калпера 
была арестована после бегства Арнольда в Нью-Йорк. Генерал Клинтон был слишком 
осторожным и замкнутым человеком, чтобы разболтать какие-либо секреты, чего 
нельзя было сказать о майоре Андрэ, ехавшем как-то вместе с прелестной 
попутчицей.
 Можно предположить, что она очаровала его своим интеллектом и льстила 
самолюбию, хваля поэтические наклонности дилетанта. Хотя она и состояла в 
любовных отношениях с Таунсендом, дама продолжала флиртовать и с Андрэ, 
выпытывая у него информацию. Мне предоставляется, что 355 была живой, задорной, 
невысокого роста женщиной, достаточно умной, чтобы перехитрить врага, сумевшей 
в то же время подарить Таунсенду кратковременное счастье. Одним взглядом своих 
глаз она могла вывести его из хмурого состояния, а ее гортанный смех вызывал у 
него столь редкую обычно улыбку. Их роман (а встречались они, скорее всего, в 
гостинице «Андерхилл») продолжался всю зиму, пока Клинтон находился в Каролине. 
Сочетаться официальным браком они не могли в силу тогдашних обстоятельств.
 Узнав о ее беременности, Таунсенд предлагал 355 выйти из группы Калпера и 
уехать из города, но она отказалась, ибо считала, что должна остаться, 
продолжая и далее использовать свои связи с важнейшим источником информации – 
британской секретной службой. Таунсенд, воспитанный в квакерском духе, обвинил 
себя во всем и сообщил Вашингтону, что выходит из игры.
 Замены ему Вудхал найти не смог, сам же осесть в Нью-Йорке не хотел ни при 
каких обстоятельствах, поэтому написал Талмеджу:
 «Если 711 (Вашингтон) сможет найти подходящего человека и направит его в 
Нью-Йорк, чтобы заменить К.-юниора, то я вступлю с ним в контакт, и мы 
разработаем план дальнейших действий».
 Талмедж переправил его письмо Вашингтону с собственной припиской, что «К.
-сеньор немного перетрусил и считает необходимым прекратить на некоторое время 
связь».
 Ответ Вашингтона был грубым и отразил его недовольство агентами, 
сотрудничавшими по настроению:

 «Поскольку К.-юниор отказался от дальнейшей работы, а К.-сеньор настроен в том 
же духе, видимо, целесообразно связь с ними прекратить, тем более их информация 
поступает столь поздно, что теряет свою ценность… Мне хотелось бы установить 
связь с Нью-Йорком через Стейтен-Айленд, но я не знаю никого из тамошних 
агентов…»

 Хотя Калпер-сеньор и обиделся на такой поворот дел, он попытался скрыть свои 
эмоции в прощальном письме:

 «Я рад, что 711 намеревается найти более подходящий путь для получения 
информации, нежели предшествовавший. Из сказанного делаю вывод, что он до сих 
пор использовался очень редко. Мне жаль, что наша опасная и очень напряженная 
деятельность была малоэффективной. Далее идет речь о моем якобы нежелании 
продолжать сотрудничество. Видимо, вы были неправильно информированы. Могу 
заверить, что моя неутомимая деятельность исходила из чувства долга и не 
преследовала никаких материальных интересов… Если возникнет необходимость, я 
готов в любое время к дальнейшей работе».

 Симпатические чернила больше не поступали, на бельевой веревке Анны Стронг 
никакие сигналы не появлялись, а над ящичком в загоне для скота Вудхала выросла 
трава. Группа Калпера прекратила свою деятельность.
 Через два месяца Роберт Таунсенд вновь взял на себя роль Калпера-юниора. 
Объяснений этому поступку нет, остаются лишь предположения. Возможно, верх 
взяло чувство долга, а может, для него стала невыносимой разлука с 355. К тому 
же и Вашингтон стал настаивать на возобновлении работы нью-йорского кружка. Во 
всяком случае, манхэттенские агенты вновь стали поставлять ему информацию о 
численности войск и военных планах англичан, подчас из ставки Клинтона. Однако 
доставка информации из Нью-Йорка осложнилась, ибо англичане взяли под контроль 
выходы из города и досматривали всех, кто вызывал у них подозрение. К счастью, 
у Таунсенда было еще достаточное количество симпатических чернил. Однако из 
предосторожности к старому трюку с бумагой Роэ прибегал значительно реже.
 Тогда Таунсенд решил отправить письмо с нарочным полковнику Бенджамину Флойду 
в Брукхевен, в котором было написано:

 «Нью-Йорк, 20 июля 1780 года
 Глубокоуважаемый господин полковник! Вашу записку (слова «посланную с мистером 
Роэ» были зачеркнуты, но хорошо читались) я получил и принял к сведению. К 
сожалению, сейчас не могу выслать вам необходимые товары в связи с их 
отсутствием. Как только они поступят, перешлю по почте. Ваш покорный слуга
 Самуэль Калпер».

 Дом полковника Флойда в последнее время подвергался частым грабежам, поэтому 
его стремление приобрести кое-что в городе было вполне объяснимо. Так что 
письмо сомнений не вызывало и объясняло, почему Роэ следовал с пустыми руками. 
(На обратной стороне листа симпатическими чернилами был написан, естественно, 
другой текст.)
 На бруклинском пароме письмо было прочитано английской стражей и возвращено 
Роэ, который беспрепятственно проследовал в Сетокет. Там он оседлал коня и 
поехал к ферме Вуда, чтобы навестить заболевшего хозяина. Войдя в дом, запер 
двери, передал тому письмо Таунсенда и рассказал о виденном по дороге. Вуд 
приподнялся на постели, шатаясь от слабости, и дрожащей рукой написал Талмеджу:

 «Ваше письмо я получил. К сожалению, заболел и лежу в постели с высокой 
температурой… 724 (Остину Роэ) пришлось поторопиться, чтобы доставить сюда 
подтверждение Калпера-юниора о прибытии эскадры адмирала Грейва в составе шести 
линейных кораблей, к которым в Нью-Йорке присоединятся еще три. Пятидесяти– и 
сорокапушечный корабли отплыли в Род-Айленд. Там они окажутся раньше, чем вы 
получите это донесение. Сегодня в Уайтстоне на корабли погружены 8 тысяч солдат 
– с тем же пунктом назначения… Прошу извинить за возможные ошибки в письме 
из-за болезни. Осуществляйте необходимые передвижения войск, а я буду молиться 
за ваш успех. Остаюсь преданный вам Самуэль Калпер».

 Калеб Брюстер ожидал возвращения Роэ в обусловленном месте, и Вудхал написал 
ему несколько строчек:

 «Пожалуйста, отправьте прилагаемый материал по назначению без малейшей потери 
времени. Эти сведения могут оказаться весьма важными для судьбы нашей страны. 
Возвращайтесь назад по указанию Джона Болтона».

 По прибытии в Феарфилд Брюстер не сразу нашел Талмеджа и поэтому попросил 
одного из драгунских офицеров доставить депешу в ставку Вашингтона в Прекнессе 
(Нью-Джерси) посыльным. В четыре часа утра 21-го она была там. Ее сразу же 
вручили адъютанту генерала – Александру Гамильтону. Поскольку самого Вашингтона 
на месте не оказалось, а Гамильтон знал про симпатические чернила, он тут же 
обработал послание. Прочитав текст, немедленно переслал его генералу Лафайетту, 
находившемуся на пути в Ньюпорт, сопроводив запиской:

 «Генерал в отъезде и возвратится, вероятно, не ранее полуночи. Вполне возможно,
 что информация не более как финт противника, но к ней следует отнестись вполне 
серьезно. Посему и направляю ее вам».

 Вернувшийся в штаб-квартиру под вечер Вашингтон стал ломать голову над 
сообщением. Клинтон мог в действительности уже быть на подходе к Ньюпорту. 
Остановить войска противника и заставить их возвратиться мог лишь контрудар по 
Нью-Йорку. Удержать же свои позиции у Ньюпорта он вряд ли сумел бы из-за 
слабости собственной армии. Взяв перо, он задумчиво повертел его в пальцах. 
Стоило ли действительно наносить этот контрудар или же достаточно заставить 
сэра Генри поверить, что он будет вот-вот нанесен? Может быть, перо сможет 
сделать то, на что не способен меч?..
 В транспортное подразделение британской армии, двигавшейся в направлении 
морского пролива, был передан пакет с документами, найденный на дороге вполне 
благонадежным английским фермером. Среди них находился детально разработанный 
Вашингтоном план нанесения контрудара по Нью-Йорку войсками численностью в 
двенадцать тысяч человек. На побережье Лонг-Айленда были тут же зажжены 
сигнальные огни, передавшие распоряжение флоту, находившемуся уже у Хантингтона 
и Клинтону срочно возвратиться с армией в Нью-Йорк.
 Через несколько дней Клинтон направил объяснительную записку лорду Джорджу 
Джермену в Лондон, в которой изложил причины неудавшегося удара по Нью порту:

 «Вашингтон с двенадцатитысячной армией, совершив быстрый маневр, форсировал 
Северную реку и подходил к Найтбриджу, когда узнал, что я не пошел дальше к 
Род-Айленду. Поэтому он тут же возвратился назад и сейчас находится, как я 
предполагаю, в районе Оридж-Таун».

 Американский же командующий, большой любитель и мастер дезинформации и 
обманных маневров, с большим удовлетворением пожинал плоды своей хитрости.




 Ф. Деакин и Г. Сторри 
 УВЕКОВЕЧЕН НА ПОЧТОВОЙ МАРКЕ


 В предисловии к этой книге я уже упоминал об одном из известнейших и успешно 
работавших советских разведчиков – Рихарде Зорге. В данном рассказе читатель 
увидит, как аппарат его агентурной сети готовился и приступил к действиям, 
исходя из своих технических возможностей. Следует отметить, что группа Зорге 
передавала информацию непосредственно в четвертое управление Красной армии 
(разведывательное управление) в Москву. Сам Зорге и его радист Макс Клаузен 40 
во время своего довольно продолжительного пребывания в Москве прошли 
соответствующую подготовку в этом управлении. Вукелич 41 , ближайший помощник 
Зорге, был тоже европейцем, все остальные – японцы.
 Представители советской секретной службы за рубежом получали строжайшее 
указание не вступать ни в какие контакты с дипломатическими миссиями Советского 
Союза в странах их пребывания. Однако после начала войны в Европе в сентябре 
1939 года в связи с возникшими трудностями и опасностями поездок в Шанхай и 
Гонконг Зорге решил пойти на риск и установить связь с представителями 
советского посольства в Японии, на что испросил разрешение Центра.
 В январе 1940 года Клаузен принял радиограмму следующего содержания:

 «Отныне будете получать деньги и поддерживать связь с одним из товарищей в 
Токио. Он передаст вам два билета в императорский театр… Мужчина, который 
окажется рядом с вами, и есть этот товарищ».

 Буквально на следующий день в абонентском ящике Клаузена на токийском 
главпочтамте оказались театральные билеты. В театр он отправился с женой. В 
наступившей темноте сосед передал ему белый носовой платок, в котором были 
завернуты деньги, и покинул зрительный зал.
 Во время очередного свидания, но уже в другом театре, Клаузен передал связнику 
70 катушек фотопленки и получил еще некоторую сумму денег. На последующую 
встречу пошел сам Зорге, так как радист заболел. По радио Клаузену несколько 
позже поручили сходить в определенное питейное заведение, встретиться с двумя 
мужчинами, с одним из которых он будет впоследствии поддерживать связь.
 В дальнейшем встречи проходили либо в доме Клаузена, либо в директорском 
кабинете его магазина. Представленный ему товарищ назвался Сергеем, и по 
некоторым замечаниям Клаузен предположил, что он сотрудник советского 
посольства в Токио. После начала войны в Европе особо важное значение приобрела 
информация о политике Японии в отношении Советского Союза, и группа Зорге 
заработала интенсивнее, а встречи с Сергеем участились.
 6 августа 1941 года Сергей появился у Клаузена – в его магазине. На этот раз 
на встрече присутствовал и Зорге. Как потом вспоминал Клаузен:
 «Если мне память не изменяет, Сергей и Зорге спорили о войне между Германией и 
Советским Союзом. Под конец разговора Сергей сказал, что узнал Зорге по 
фотографии, которую ему показывали в Москве…»
 10 октября Клаузен встретился с Сергеем в последний раз и передал ему карту 
районов Токио, Кавасаки и Иокогамы, на которой были отмечены позиции зенитной 
артиллерии и прожекторов. Они договорились встретиться 20 ноября, однако 
Клаузен 18 октября был арестован.
 Во время допросов японские чиновники показали ему две фотографии. На первой 
был изображен мужчина, с которым он встречался в императорском театре. 
Выяснилось, что это – консул при советском посольстве по фамилии Вуткевич. На 
второй запечатлен Сергей, который был вторым секретарем советского посольства и 
сотрудником военной разведки и которого на самом деле звали Виктор Сергеевич 
Зайцев 42 .
 После ареста членов группы Зорге Зайцев покинул Японию тихо, не привлекая к 
себе внимания. В 1943 году он появился в Канберре в качестве второго секретаря 
советского посольства 43 В 1947 году он был аккредитован в качестве 
пресс-атташе советского посольства в Вашингтоне. Следует отметить, что 
американцы косвенным образом (по своим каналам) принимали участие в 
расследовании дела Зорге в самой начальной стадии, поэтому им была известна 
связь нового советского пресс-атташе в Вашингтоне с Рихардом Зорге.
 «Прежде чем я приступил к своей деятельности в Китае и Японии, – признался 
Зорге, – я вместе с представителем четвертого управления изучил в своем номере 
московской гостиницы коды, которыми должен был пользоваться, на что ушел целый 
день».
 Кодирование и расшифровка радиограмм были строго секретным делом, поэтому ими 
занимался лично руководитель агентурной сети за рубежом.
 Система, использовавшаяся советской разведкой, была довольно простой: 
алфавитные буквы заменялись одно– или двусоставными цифрами. Затем для 
усложнения использовались колонки цифр со страниц официальных статистических 
изданий, которые приплюсовывались к основным. Конкретная страница и раздел 
указывались в самой радиограмме.
 Особая ценность этой системы заключалась в бесконечной возможности числа 
вариантов использования Немецкого статистического ежегодника, который в Японии 
имелся во всех коммерческих и иных учреждениях. Поскольку черновики радиограмм 
немедленно сжигались, сам такой ежегодник никакого подозрения вызвать не мог. 
Поэтому даже самые тщательные обыски давали нулевой результат.
 Поскольку после 1939 года объем исходившей информации резко возрос, Зорге 
получил разрешение Центра привлечь в порядке исключения к кодированию 
радиограмм Клаузена.
 Система оказалась настолько надежной, что японская контрразведка не сумела 
расшифровать ни одной радиограммы, которые удалось ей перехватить начиная с 
1937 года.
 Вначале группу Зорге в Японии финансировали непосредственно из Москвы, деньги 
передавались курьерами в указанное время на встречах в Шанхае или Гонконге. 
Затем необходимые суммы стали переводить на частные счета в японских банках 
через нью-йоркские «Нешнл сити бэнк» или «Америкэн экспресс». После 1940 года 
для этого использовались уже нелегальные встречи с представителями советского 
посольства в Токио.
 Клаузен вел учет расходов, о чем один-два раза в год докладывалось в Москву. 
За период с 1936-го по 1941 год общая их сумма составила порядка сорока тысяч 
долларов.
 Еще в Берлине Зорге получил указание расходовать на нужды группы не более 
тысячи долларов в месяц. Жалкая эта сумма уходила главным образом на оплату 
квартирных и текущих расходов основных членов группы. Одзаки 44 не получал 
ничего, кроме компенсации расходов на поездки. Очень мало уходило и на оплату 
услуг Мияги 45 . Фактически Зорге, Вукелич и Одзаки жили на гонорары за 
журналистскую работу, Мияги – за художество, а Клаузен – за счет своего 
магазина.
 Деньги из Москвы поступали нерегулярно, так что Зорге приходилось нередко 
самому покрывать срочные платежи. Когда Эдит Вукелич после развода с мужем 
собралась выехать в Австралию, то сумма в 400 долларов была особо оговорена, и 
Москва передала их через Зайцева.
 Даже утвержденные расходы в сумме одной тысячи долларов в месяц были сокращены,
 и Зорге приходилось буквально на всем экономить. В конце 1940 года из Центра 
поступило указание изымать капитал из фирмы Клаузена на дела группы, что 
отрицательно сказалось на его энтузиазме. С этого времени он вел финансовые 
дела группы безалаберно и даже не всегда уничтожал переданные или полученные 
радиограммы, не особо заботился о маскировке материалов, подготовленных для 
передачи. Скаредность Центра сказалась на снижении мер безопасности, а в 
результате при аресте Клаузена в его доме японской полиции удалось обнаружить 
компрометирующие радиста материалы.
 Только Зорге и Клаузен, завербованные четвертым разведывательным управлением 
непосредственно в Германии, знали лично своих руководителей. Мияги был 
активистом в японской секции Американской коммунистической партии. Получил от 
оставшегося неизвестным представителя Коминтерна указание возвратиться в Японию,
 прекратить все связи с американскими коммунистами и избегать контактов с 
японскими товарищами в Токио.
 Вначале Мияги полагал, что они только вдвоем с Зорге входят в разведывательную 
группу, но со временем понял, что к числу ее активных членов относятся также 
Вукелич, Одзаки и Клаузен.
 Мияги, как и Вукелич, считал, что входит в организацию, которая относится 
непосредственно к Коминтерну и не имеет никаких связей с национальными 
коммунистическими партиями, поскольку Зорге никогда ничего не говорил о ее 
структуре и подчиненности.
 Что касается Одзаки, то он имел полное представление о группе и ее задачах. 
Еще в Шанхае он узнал от Агнес Смедли 46 , что под псевдонимом Отто числится в 
советской картотеке в Москве и работает на один из отделов Коминтерна.
 Из соображений безопасности Зорге сократил контакты членов группы друг с 
другом до минимума. Только Клаузен – радист и казначей группы – был осведомлен 
о псевдонимах и кодах всех ее членов, но вплоть до своего ареста не знал имен 
Одзаки и Мияги и никогда с ними лично не встречался. Одзаки же видел Клаузена 
всего один раз, не зная его имени, а с Вукеличем не встречался вообще.
 К встречам с членами своей группы Зорге всегда тщательно готовился. Только он 
поддерживал личные контакты с важнейшими членами группы. Видеться с Клаузеном 
ему было довольно просто: они оба были членами немецкого клуба в Токио, да и 
встречи земляков за его пределами были нормальным явлением. Важнейшие их 
встречи проходили, однако, в домике Зорге, так как наибольшую опасность 
представляла передача документов и материалов. Известное опасение Зорге 
вызывало и то обстоятельство, что автомашина Клаузена могла подвергнуться 
досмотру японской полицией, что вообще-то было обычным явлением в городе. К 
дому Зорге Клаузен подъезжал каждый раз по новому маршруту (это стало у него 
даже привычкой). На случай, если его появление было нежелательно, 
устанавливался специальный сигнал. Зорге предупредил Клаузена в первые же дни 
их пребывания в Токио:
 – Если у калитки в сад горит лампочка, в дом не входи. Значит, у меня кто-то 
есть.
 В основном же встречи обуславливались заранее, как правило по телефону.
 Зорге и Вукелич были коллегами-журналистами, и вплоть до развода с Эдит они 
встречались на его квартире. Соблюдать какие-то особые меры предосторожности 
при встречах европейских членов группы необходимости просто не было. В связи с 
этим Зорге сказал:
 – У нас возникли бы дополнительные трудности и пришлось бы терять много 
времени, если бы мы строго придерживались теоретических принципов.
 Встречи же европейцев с японскими агентами были намного сложнее и опаснее, так 
как полиция старалась предотвратить контакты иностранцев с местным населением.
 Поэтому довольно частые встречи с Одзаки и Мияги Зорге брал на себя Они 
происходили в различных ресторанах и кафе города, которые постоянно менялись. 
Находить каждый раз новое место встречи было нелегко.
 Зорге виделся с Одзаки один раз в месяц, когда же международная обстановка 
осложнилась, то и чаще. После нападения Германии на Советский Союз они стали 
встречаться по понедельникам. Одзаки довольно часто заказывал столик в 
ресторане «Азия», который находился в здании управления Юго-Маньчжурской 
железной дороги, здесь же располагалось и бюро Зорге.
 После начала Второй мировой войны наблюдение за иностранцами в Токио было 
усилено. В связи с этим чаще стали встречаться в доме Зорге, считая это менее 
опасным. Хотя неподалеку находилось отделение полиции и дом, вне всяких 
сомнений, был под наблюдением, посещение Одзаки, ведущим газетчиком, своего 
немецкого коллеги было вообще-то вполне нормальным делом. К тому же опасность 
быть подслушанными, что вполне вероятно в общественных заведениях, в его доме 
сводилась до минимума.
 Одзаки и Мияги встречались друг с другом через короткие промежутки времени в 
кафе и закусочных. Позже Мияги стал приходить к Одзаки в дом под благовидным 
предлогом – как учитель рисования его дочери.
 За исключением разве лишь последних месяцев за все девять лет работы группы 
Зорге ни его шаги, ни деятельность всех его соратников не вызывали у японской 
полиции никаких подозрений.
 Основная опасность, которая подстерегала каждого из членов группы, – 
возможность обнаружить компрометирующие материалы в результате случайной или 
повседневной проверки автомашин или негласного обыска в доме.
 Этой опасности более всего был подвержен Клаузен. Чтобы проводить весьма 
частые сеансы радиосвязи с Центром, он, выбирая подходящие места, разъезжал на 
автомашинах с передатчиком, упрятанным в стареньком черном портфеле.
 Судьба его зачастую в буквальном смысле слова висела на волоске. Характерен 
случай, произошедший осенью 1937 года, о котором он рассказал следующее:

 «Поблизости от дома я взял такси и поехал к Вукеличу, из квартиры которого 
намеревался передать в Москву несколько радиограмм. Когда я около трех часов 
дня приехал к нему, то обнаружил пропажу довольно толстого портмоне, который 
был засунут в левый карман брюк. Я выбежал на улицу, но такси уже исчезло. В 
портмоне было 230 японских иен, мое водительское удостоверение с наклеенной 
фотографией и лист бумаги с английским текстом, переданным мне Зорге по 
финансовым вопросам. С него надо было сделать фотокопию. Зашифрованная 
информация по счастливой случайности находилась в моем черном, изрядно 
потрепанном портфеле вместе с рацией. Портмоне, по всей видимости, осталось в 
такси, ибо я отлично помнил, что вынимал его и открывал, когда рассчитывался с 
водителем. Номера такси, конечно, не запомнил. Я не знал, как поступить, затем 
рассказал Вукеличу о потере портмоне с довольно крупной суммой денег и спросил 
его совета. О финансовых расчетах, однако, не заикнулся, опасаясь, что он может 
рассказать об этом Зорге. На следующий день, набравшись храбрости, сообщил о 
своей пропаже в городское бюро находок, назвав содержимое портмоне: немного 
денег, водительское удостоверение и листок бумаги с английским текстом. Но 
портмоне так и не было обнаружено. Я же в течение нескольких дней не мог 
избавиться от страха».

 Одзаки снабжал Зорге информацией чрезвычайной важности, которую он получал в 
правительственных кругах, сообщая о ней только в устной форме. После их 
разговора Зорге составлял донесение, которое Клаузен незамедлительно передавал 
в Москву. Материалы же и документы, попадавшие время от времени в его руки, 
Одзаки отдавал Мияги, который переводил их на английский язык и затем вручал 
Зорге.
 Документы из немецкого посольства Зорге либо фотографировал сам, либо вручал 
на короткое время Вукеличу. Вместе с «одолженными» материалами они при случае 
попадали потом к курьерам.
 Недостаток такого рода работы проявился во время арестов, когда на квартирах 
основных членов группы были обнаружены документы, послужившие основой для 
предъявления им обвинений и начала допросов.
 В теоретическом плане еще одну опасность для группы представляли женщины. 
Находясь уже в тюрьме, Зорге самодовольно признавался в своих записках:
 «Женщины для агентурной деятельности совсем не подходят. Они ничего не 
понимают в политике и… я не получил ни от одной женщины более или менее 
удовлетворительной информации за всю свою жизнь. Поскольку я считал их 
непригодными для дела, в моей группе не было ни одной женщины».
 Нам представляется, что многочисленные истории с женщинами, которых у него в 
Токио было предостаточно, действительно никакого отношения к шпионажу не имели. 
Личные его дела никогда не касались его нелегальной деятельности.
 В течение восьми лет группа Зорге вела постоянный радиообмен с Центром, и 
японские специалисты радиоперехвата ничего не могли предпринять. С технической 
точки зрения группа работала безукоризненно. Зорге впоследствии написал:
 «Я был и сам удивлен, что мне удалось нелегально работать в Японии в течение 
многих лет, не будучи схваченным. Полагаю, что моей группе (иностранным ее 
членам и мне самому) в этом здорово помогло наличие легальных профессий, 
которые обеспечивали нам прочное общественное положение и доверительное 
отношение. Считаю, что все члены разведывательных групп, работающих за рубежом, 
должны обладать такими профессиями, как корреспонденты газет, миссионеры, 
представители различных фирм и так далее. Полиция несколько раз засылала в наши 
дома своих представителей в штатском, которые дотошно расспрашивали прислугу, 
но в целом не обращала на нас практически никакого внимания. Я никогда не 
ощущал за собой слежки и не опасался, что поведение европейских членов группы 
нанесет ущерб нашей нелегальной деятельности. Что же касается японских агентов, 
то здесь у меня такой уверенности не было. И произошло как раз то, чего я 
опасался».


Примечание А. Даллеса

 Как я отмечал в предисловии, советское правительство посмертно присвоило Зорге 
звание Героя Советского Союза и увековечило память, поместив его портрет на 
почтовую марку.




 Дэвид Даллин 
 «КРАСНАЯ КАПЕЛЛА»


 Более многочисленной и разветвленной, чем у Рихарда Зорге, была агентурная 
сеть так называемой «Красной капеллы». Она была организована Советским Союзом в 
Западной Европе в период Второй мировой войны и в течение длительного времени 
вызывала головную боль у немецкой контрразведки. В конце концов немцам удалось 
разгромить ее филиалы в Голландии и Бельгии, а затем и в самой Германии. В 
предлагаемом отрывке рассказывается, как немцам посчастливилось, что ее члены 
хорошо знали друг друга; некоторые из них были сломлены во время допросов, 
предали друзей и даже согласились на сотрудничество с противником.
 Автор оценивает поведение этих «сломленных» следующим образом:
 «История агентов, работавших под контролем немцев… является наиболее 
шокирующим обстоятельством в тридцатилетней деятельности советской разведки. 
Ведь эти мужчины и женщины, пошедшие добровольно на риск во имя большого дела, 
не выдержали трудностей ареста и последовавшего судебного процесса, потеряв 
человеческое достоинство и поступившись принципами».
 Немецкая контрразведка и гестапо, радиоподслушивающие службы которых в 1941 
году перехватили до пятисот зашифрованных радиограмм, знали о существовании 
советской шпионской сети в Западной Европе. Коды и шифры этих сообщений были 
настолько великолепно продуманы, что даже лучшим немецким дешифровщикам и 
специалистам не удалось прочитать ни одно из них. Они уважительно относились к 
изощренности действий и техническому оснащению советской агентурной сети.
 На жаргоне советской разведки коротковолновый радиопередатчик назывался 
«курантами», а радист – «музыкантом». Это и послужило основанием для того, что 
немцы назвали эту сеть «Красной капеллой». Да они и воспринимали ее как группу 
способных солистов, которыми управлял опытный и талантливый дирижер. 
Руководство службы безопасности и абвера 47 в Берлине занервничало. Осознавать, 
что военные секреты уходят за кордон, что на территории, оккупированной немцами,
 безнаказанно оперирует целая группа вражеских шпионов, и чувствовать 
собственное бессилие было для них унизительным. Предпринимавшиеся до тех пор 
усилия определить местонахождение шпионской группы успеха не дали. 
Радиопеленгаторные устройства работали слишком медленно и были несовершенны. 
Число же перехваченных, но так и не расшифрованных радиограмм все росло.
 Осенью 1941 года с большим трудом удалось установить, что основной 
радиопередатчик вражеской агентурной сети находится где-то в Бельгии. Поэтому в 
Брюссель была направлена группа контрразведчиков.
 Как потом рассказывал Генрих Хофман, работавший ранее в абвере:
 «Берлин словно прорвало, и каждую неделю в Брюссель прибывали все новые 
офицеры, которых присылали нам для усиления и контроля. Вначале по своей 
глупости мы пытались искать советских агентов среди бельгийских коммунистов. 
Однако наши доверенные лица сообщали, что там все спокойно, коммунисты запуганы 
и ведут себя пассивно. «Прошерстив» столицу, мы стали вести поиск в других 
городах, но все безуспешно. Затем наши люди сосредоточились на ресторанах и 
кафе, не зная, что советские агенты встречались только в магазинах, парках и 
туалетах. Наши радиопеленгаторы за это время установили, что советский 
передатчик работал каждую ночь в течение пяти часов (грубая ошибка!) – с 
полуночи до пяти часов утра. Это значительно облегчило наши поиски.
 Но вот из Берлина приехал известный специалист. На основании наших изысканий 
он сделал вывод, что вражеский передатчик мог находиться в одном из трех 
определенных домов…»
 Вечером 13 декабря 1941 года сотрудники службы безопасности с солдатами 
вломились сразу в эти три дома одновременно. Чтобы не создавать лишнего шума, 
на сапоги были надеты толстые носки. На втором этаже одного из домов и был 
обнаружен радиопередатчик. Около него находились Михаил Макаров, Рита Арнольд и 
Анна Ферлинден, которых тут же арестовали. В тайнике, оборудованном в соседнем 
помещении, были найдены фальшивые документы, симпатические чернила высокого 
качества, штампы, служебные печати и различные материалы. Код им, однако, 
удалось уничтожить.
 Как раз во время обыска в дом вошел «Большой шеф» Треппер 48 , который выдал 
себя за торговца кроликами и настолько уверенно и убедительно играл свою роль, 
что был отпущен 49 . Конечно же он сразу предупредил об опасности остальных 
членов бельгийской группы.
 «Маленький шеф» Сукулов, имевший торговую компанию «Симекско» на улице 
Аттребат, вынужден был скрыться. Он заявил своим сотрудникам, что его «страна» 
Уругвай собирается выступить против Германии (это происходило через несколько 
дней после нападения Японии на Перл-Харбор) и что поэтому он не может более 
находиться в стране, занятой противником. Выехал он в неоккупированную часть 
Франции.
 Во время допросов немцами Макаров отказался давать какие-либо показания. Анна 
Ферлинден совершила самоубийство. Несчастная же и слабодушная Рита Арнольд, 
боясь за свою жизнь, «раскололась». Она предала Венцеля, Кента и еще целый ряд 
членов организации. Более того, она передала немецким контрразведчикам 
фотографию «Большого шефа». Некоторое время ей разрешили даже проживать в 
гостинице, но через несколько месяцев, когда надобность в ней отпала, Риту 
Арнольд казнили. Она была первой из числа советских агентов, согласившихся 
перейти на сторону Германии.
 Показаний Риты Арнольд оказалось, однако, недостаточно, чтобы получить четкое 
представление о характере работы советской агентурной сети. Строгая 
конспиративная система дала свои плоды: круг задач Риты был строго ограничен. 
Она знала лично только нескольких людей да парочку адресов. Немецкие службы 
находились все еще в потемках.
 В мусорном ящике дома по улице Аттребат был обнаружен небольшой клочок бумаги, 
на котором значились какие-то таинственные цифры и буквы. Из этого был сделан 
вывод, что шифровка текстов, видимо, производилась здесь. В течение шести 
недель лучшие немецкие специалисты бились над этим клочком бумаги, прочитав в 
конце концов одно лишь слово: «Проктор». Риту Арнольд снова вызвали на допрос.
 – Назовите книги, которые лежали на письменных столах и стояли на полках?
 Она перечислила все, что вспомнила. Упомянутые ею книги были немедленно 
приобретены, и в одной из них оказалось это имя 50 . По всей видимости, именно 
эта книга служила для кодирования. Открытие было сделано весной 1942 года. 
Москва за это время, естественно, сменила код, поэтому перехватываемые 
радиограммы по-прежнему не расшифровывались.
 Нарушенное звено советская разведка быстро восстановила. Поскольку Треппер и 
Сукулов были вынуждены выехать из страны, руководство новой сетью принял 
Константин Ефремов (финский студент Йорнстрём). Это был русский офицер, 
выглядевший моложе своих лет, весьма симпатичный блондин, очень любивший свою 
родину – Россию, где оставил родителей и молодую жену. Его коллегой был Иоганн 
Венцель – «профессор» – основной радист новой бельгийской агентурной сети. 
(Часть информации направлялась во Францию, откуда передавалась в московский 
Центр.) Шпионский аппарат вновь работал на полные обороты, так что немецкой 
контрразведке пришлось все начинать заново. В июне 1942 года немцам удалось 
запеленговать Венцеля. Он был арестован 30 июля. В его комнате немецкая полиция 
обнаружила несколько зашифрованных радиограмм и два текста на немецком языке.
 Член Коммунистической партии Германии Венцель отказался от сотрудничества с 
абвером, «не пожелав идти ни на какой компромисс». Когда же ему предъявили 
документы о его прежней деятельности, в том числе и в «военном отделе» КПГ, и 
разъяснили, что ему предстоит выбрать между смертью и сотрудничеством, он 
изменил свою точку зрения. Начав говорить, он назвал шефов и товарищей, ключ 
кода и полученные указания – словом, всю систему советского шпионажа. Будучи 
опытным агентом, он располагал подробными сведениями по самым различным 
вопросам, оказав немцам неоценимую помощь. Абвер и гестапо вздохнули облегченно.

 Расшифровав с помощью полученного от него ключа целый ряд радиограмм, немцы 
получили немаловажные сведения о наличии в Берлине советской агентурной сети. 
Исходя из характера информации, они сумели выйти на обер-лейтенанта запаса 
военно-воздушных сил Харро Шульце-Бойзена и оберрегирунгсрата в министерстве 
экономики Арвида Харнака.
 Предательство Венцеля открыло шлюзы. Агентурная сеть, протянувшаяся от Берлина 
до Парижа, стала испытывать удар за ударом. В каждой группе арестованных 
находились предатели, называвшие новые имена.
 Абрахам Райхман, специалист по изготовлению фальшивых паспортов и различных 
документов, входивший в состав брюссельской группы, был уже давно на подозрении 
у службы безопасности. Райхман, как и Венцель, был в свое время представителем 
Коминтерна. Чтобы доставать бланки бельгийских паспортов, он установил связь с 
брюссельским полицейским чином – инспектором Матье, который на самом деле был 
немецким агентом, а для прикрытия разыгрывал симпатии к движению Сопротивления. 
Матье пообещал Райхману доставать подписанные и с надлежащими печатями бланки 
паспортов, любезно предложив даже их оформление у себя в отделе. В июле 1942 
года Райхман передал ему фотографию Ефремова, шефа бельгийской агентурной 
группы, для нового паспорта. 30 июля 1942 года Ефремов был арестован в тот 
момент, когда получал из рук инспектора Матье пресловутый паспорт.
 Чтобы «сломать» Ефремова, абверу потребовалось довольно длительное время. Он 
отказался отвечать на вопросы и давать какие-либо показания. Контрразведчики, 
узнав о его привязанности к семье, пригрозили сообщить родителям в Советский 
Союз, что именно он предал Иоганна Венцеля (чего на самом деле не было). И 
Ефремов постепенно сломался, начал давать показания и в конце концов согласился 
на сотрудничество с немцами. А через некоторое время настолько вошел в раж, что 
стал даже поучать своих новых хозяев, когда те планировали те или иные акции 
против советской агентурной сети.
 – Это неправильно, – говорил он, – следует делать так-то и так-то…
 Подсказки эти были весьма своевременными, оказывая немцам неоценимую помощь.
 Более того, Ефремов проинформировал абверовцев, что в случае его ареста вместо 
него должен быть назначен Антон Данилов – его русский коллега.




 Оливер Пилат
 СЕКРЕТ АТОМНОЙ БОМБЫ


 Одним из самых крупных мероприятий во время Второй мировой войны в области 
шпионажа была, несомненно, организация Советами агентурной сети в Соединенных 
Штатах Америки по добыче секретной информации об атомном оружии. Химик Хэрри 
Голд из Филадельфии выступал в качестве связника между офицером советской 
секретной службы Яковлевым (занимал официальную должность в советском 
генеральном консульстве в Нью-Йорке) и различными американскими учеными, 
завербованными в качестве агентов. Среди них был и Клаус Фукс, рассказ о 
котором публикуется несколько ниже.
 В данном же отрывке повествуется о том, как Голд во время одной из поездок 
получил две важные информации об атомной бомбе. Поездка была довольно 
рискованной, поскольку оба информатора находились в Лос-Аламосе, но русские на 
ней настояли из-за необходимости срочно получить новые сведения. Голд 
встретился с Клаусом Фуксом и Дэвидом Гринглассом 51 , армейским инженером, 
занимавшимся вопросами разработки взрывателей для атомной бомбы. Грингласса же 
привлек к агентурной деятельности его шурин Юлиус Розенберг 52 , окончивший 
через несколько лет свою жизнь вместе с женой Этель на электрическом стуле по 
обвинению в государственной измене.
 В воскресенье, 3 июня 1945 года, примерно за шесть недель до того, как небо 
над Аламогордо озарила вспышка, подобная молнии, и ярче, чем солнце, и 
возвестившая миру о начале атомной эры, по лестнице дома номер 209 по улице 
Норф-хай-стрит в Альбукерке (Нью-Мексико) поспешно поднялся полный мужчина 
невысокого роста с опущенными плечами и недовольным выражением лица, 
позвонивший в дверь квартиры на втором этаже. Ему открыл молодой человек в 
халате и шлепанцах.
 – Мистер Грингласс? – спросил незнакомец, с трудом переводя дыхание, и добавил,
 когда тот кивнул: – Меня послал Юлиус.
 – О! – только и ответил Грингласс.
 Заперев дверь, он подошел к небольшому столику, на котором стояла женская 
сумка (видимо, его жены), и достал из нее кусочек картона длиной около десяти 
сантиметров, оторванного от упаковки малинового пудинга. Посетитель достал и 
кармана такой же кусочек картона. Дэвид Грингласс удовлетворенно улыбнулся. 
Несмотря на стокилограммовый вес, темные кустистые брови и черную гриву волос, 
он производил приятное впечатление.
 – Моя жена Рут, – представил он, сделав жест рукой.
 Посетитель кивнул, приветствуя краснощекую, голубоглазую молодую женщину, тоже 
в халатике и домашних туфлях, которой на первый взгляд было не более двадцати 
лет.
 – А я – Дейв из Питтсбурга, – произнес посетитель неожиданно звучным голосом.
 – Надо же, – отозвалась Рут, – ведь мужа тоже зовут Дэвид.
 – Мы, собственно, никого сегодня не ждали, – пояснил Дэвид Грингласс своему 
тезке из Питтсбурга, который был не кем иным, как Хэрри Голдом из Филадельфии.
 – Это приятная неожиданность. Можно ли вам что-нибудь предложить?
 Голд ответил, что только что позавтракал. Он стоял, склонив голову и глядя в 
пол, будто бы ожидая услышать нечто вполне определенное.
 – У вас есть какая-нибудь информация для меня? – спросил наконец он.
 – Да, кое-что имеется, надо только сделать выписку, – ответил Грингласс.
 Рут Грингласс ушла в небольшую кухоньку, чтобы заварить свежего кофе. Когда 
она возвратилась, мужчины уже пожимали друг другу руки, договорившись, что Голд 
зайдет еще раз в три часа пополудни за информацией по Лос-Аламосу.
 Хэрри Голд, расположившись в гостинице «Хилтон», несколько часов читал 
криминальный роман, затем пообедал. Ровно в три часа он был у Гринглассов. 
Дэвид на этот раз надел военную форму. Судя по знакам различия, он был 
унтер-офицером. Рут приготовила чай и подала печенье. Сообщение Дэвид уже 
подготовил: на нескольких разлинованных листах бумаги виднелись схематичные и 
эскизные чертежи и рисунки с соответствующими пояснениями по тем проблемам, над 
которыми он работал в своем совершенно секретном бюро.
 На дополнительных страницах прилагалась расшифровка различных букв, цифр и 
знаков, указанных на чертежах, а также список работников лаборатории 
Лос-Аламоса, которых можно было бы привлечь к сотрудничеству.
 – Могу пояснить, – сказал Грингласс, – почему в мой список включена вот эта 
фамилия. Я порасспросил о нем нескольких человек. Может быть, он и не совсем 
подходит, но с ним произошла некая история…
 – Это же невероятно рискованно и даже глупо, – прервал его Хэрри. – Вы ведь не 
должны говорить никому, а тем более высказывать просьбы об оказании вам помощи 
в ваших делах. Вам следует держаться совершенно изолированно и никоим образом 
не позволять себе даже намеков на то, что сообщаете определенную информацию на 
сторону.
 На лбу Дэвида появились морщинки, и он пожал плечами, ответив, однако, 
совершенно дружелюбно:
 – Юлиус попросил составить список людей, более или менее симпатизирующих 
коммунизму и способных представлять информацию по ведущимся работам. Вас же 
послал ко мне тоже Юлиус, не так ли?
 В подтексте этих слов прозвучало: «Ведь Юлиус – ваш шеф?»
 Хэрри Голд не стал ему возражать и тем более сообщать, что еще ни разу даже не 
видел Юлиуса Розенберга. Вместо этого произнес:
 – Хорошо. Я возьму список.
 Во время одной из встреч с Гринглассами еще в феврале Розенберг, купив 
упаковочку с пудингом, разрезал ее пополам и передал одну половину Рут со 
словами, что вторую половину должен будет предъявить связник. Предполагалось, 
что это будет женщина, но Анатолий Яковлев, руководитель Розенберга в Нью-Йорке,
 изменил первоначальную договоренность.
 Голд пытался протестовать, когда Яковлев вручил ем полоску карто