ся в 1913 году; Мура теперь была беременна 
вторым ребенком. В Петербурге, где жили Закревские, снята была квартира. 
Девочка родилась в 1915 году. Мура, пройдя ускоренные курсы сестер милосердия, 
начала работать в военном госпитале.
 Три военных года прошли в заботах о детях; она сама кормила Павла, потом Таню 
и работала в госпитале, где дамы высшего круга и жены крупных чиновников 
считали работать своим долгом. Там она встретилась впервые с женской половиной 
чиновного Петербурга; она вспоминала глупых, чванных, толстых распутинок и их 
дочерей, бывших институток, какими были когда-то и ее подруги. Но, хотя она 
никогда не говорила этого, чувствовалось, что эти женщины так называемого ее 
круга были ей совершенно чужие.
 В эти военные годы она вспоминала и Берлин, и Лондон. И эти воспоминания были 
дороги ей. Незадолго до ее замужества у Беринга в загородном доме был вечер, 
ужин был подан в саду, а поздно ночью, уже на разведенном костре, жарили 
яичницу, выливая яйца на сковородку из цилиндра, и один из английских 
дипломатов, по случаю дня своего рождения (пятьдесят лет), протанцевал русский 
танец с неожиданными варьяциями и затем во фраке и в белом галстуке прыгнул в 
бассейн… В Берлине, особенно в последние месяцы, все было чопорно и напряженно, 
и под конец стало даже страшно, что непременно что-нибудь да случится, – и оно 
случилось, предчувствие не обмануло.
 В эти военные годы немецкая армия стояла в четырехстах километрах от 
Петрограда, на реке Аа. Фронт проходил по территории Латвии (в то время 
Лифляндии), и войска много месяцев стояли под Ригой, пока она в августе 1917 
года не была ими взята. Несмотря на это дачники из Петрограда, вплоть до самой 
высадки немцев в Эстонии осенью 1917 года, продолжали ездить летом в свои 
поместья и на берег Финского залива, в места к западу от Нарвы, а те, которые 
имели земли и усадьбы вокруг Ревеля, уезжали в свои именья.
 С начала войны И. А. Бенкендорф, в чине поручика, служил в военной цензуре. 
Когда наступил 1917 год и Февральская революция, стало ясно, что 
дипломатического назначения Ивану Александровичу скоро не предвидится, и летом 
он, Мура, двое детей и гувернантка выехали из столицы, предполагая остаться в 
имении у себя до поздней осени. Но осенью Иван Александрович возвращение в 
Петроград отложил, а когда прошел октябрь, выяснилось, что кругом многие из 
балтийской знати уезжают на юг России, переезжают в Швецию – за большие деньги 
– или просто скрываются, изменив внешность.
 Мура была не согласна оставаться в деревне и, несмотря на уговоры мужа и его 
родственников, вернулась в Петроград одна, решив спасти квартиру и узнать на 
месте, можно ли будет продолжать существование в столице с детьми. Сделав 
десант в ста километрах от Ревеля, немцы подходили все ближе, но она выехала и 
приехала в Петроград, несколько раз по дороге все еще сомневаясь, не вернуться 
ли ей обратно. Квартире грозило уплотнение, с продуктами было трудно, и ей 
предстояло принять решение: оставаться одной в городе или вернуться к семье в 
деревню. Она колебалась около месяца, а когда решила вернуться – чего в душе ей 
делать не хотелось, – из Эстонии пришло известие, что перед самым Рождеством 
мужики из соседней деревни пришли ночью в дом, вызвали хозяина и зверски убили 
его дрекольем, а потом подожгли дом. Гувернантка Мисси с детьми бежала и 
укрылась у соседей.
 Муру выселили из квартиры очень скоро. Проехать теперь в Ревель было 
невозможно, вернее – пройти, потому что поезда прекратили ходить еще в октябре, 
и неизвестно в точности было, где проходит фронт, кто воюет с кем, кто 
братается с кем и кто продолжает по-прежнему приносить присягу Временному 
правительству.
 Ее рассказ, слышанный мною дважды от нее самой, касался только фактов, 
никакого эмоционального содержания он не имел. Мура вообще никогда, во всяком 
случае в те годы, когда я ее знала, не говорила о своих чувствах, ни прошлых, 
ни настоящих, и никто не рискнул бы ее о них спросить. Ее рассказ о пережитом в 
связи с событиями в Эстонии носил такой же деловой характер, как все, что она 
говорила, за исключением тех минут, когда она бывала «кошечкой», готовя 
собеседника к ответу, который в этих случаях оказывался анти-ответом, потому 
что был ни да, ни нет.
 Благодаря карьере брата и мужа, а также замужеству сестры Анны Мура еще до 
первой войны была вовлечена в бюрократический круг петербургского общества. 
Теперь, после революции и убийства мужа, она оказалась в той среде, которой 
предстояло быть истребленной. Наиболее прозорливые люди этого класса уже зимой 
1918 года видели, что ими все потеряно: в каждой семье были пропавшие без вести,
 сбежавшие неизвестно куда, чтобы выжить или выждать; старые умирали один за 
другим от наступивших лишений и нравственных потрясений. Русская аристократия, 
или, иначе говоря – феодальный класс России, в XVIII и XIX веке дававший людей 
значительных, европейски образованных, энергичных, а иногда и гуманных, теперь 
пришел к моменту своего разложения. Этот класс оказался, по выражению Э. М. 
Форстера, бессильным следовать «гуманистической традиции борьбы с жестокостью и 
хаосом». В последние полвека этот класс соседствовал с буржуазным классом, но 
не сумел найти себе прочного и достойного места ни в политической, ни в 
культурной, ни в экономической картине России. Если буржуазный класс успел 
прожить в стране меньше ста лет, т. е. в трех-четырех поколениях, то феодальный,
 которому была дана жизнь гораздо более долгая, не нашел сил создать внутри 
себя элиту. Английских «тори» в России, за малыми исключениями, не было.
 Чем была русская аристократия, считавшая себя когда-то, несмотря на все 
усиливающийся натиск буржуазии, хозяйкой России, в последнее царствование? Это 
были люди, старавшиеся по возможности сохранить для себя и своего мужского 
потомства положение в стране, которая, в лице своей интеллигенции (левой, как и 
правой), жила уже в совершенн