ином измерении. Гвардия, дипломатия, 
чиновничество столицы, все еще сверкая прежним блеском империи, не давали почти 
ничего стране, от которой они старались, как могли, брать то, что, они считали, 
им принадлежит по праву, и которой запрещали меняться. Для чего перемены? Кому 
они нужны? Разве есть место на свете, где живется лучше, чем живется в России? 
Тысячу лет существовали, и другую тысячу проживем. Каких перемен вам еще надо? 
Мы не французы, нам революции не нужны.
 Здесь звучит нота квасного патриотизма, открытой ксенофобии и скрытого 
мессианизма. Инородцев аристократы презирали безнаказанно, весело и открыто, 
маскируя этим страх перед ними и зависть к ним, намекая отнюдь не тонко, что 
надо глядеть остро за ними, иначе они погубят Россию: все эти япошки и китаёзы, 
армяшки, жиды, чухны и хохлы, негритосы и татарва, а также, при случае, 
колбасники, макаронники и лягушатники. Но были исключения из тех, что выходили 
из этого класса и сливались с интеллигенцией и с той частью буржуазии, которая 
со своей стороны вливалась в интеллигенцию. Они уже не называли себя князьями и 
графами. Где-то в паспорте у них был титул, и лакей в ресторане мог сказать им 
«ваше сиятельство», но ни Сергей Михайлович Волконский, театральный деятель и 
критик, писатель и мемуарист, ни Алексей Ник. Толстой, ни Владимир 
Александрович Оболенский, член кадетской партии, ни Владимир Владимирович 
Барятинский, драматург, муж актрисы Яворской, не слышали, чтобы их кто-нибудь 
из соратников по профессии называл графами и князьями. Их называли по имени и 
отчеству.
 Кстати, два слова о С. М. Волконском и А. Н. Толстом: первый, конечно, 
считался внуком декабриста, С. Г. Волконского; на самом деле он был внуком его 
жены, урожденной Марии Раевской (которой посвящена «Полтава»), и декабриста 
Александра Викторовича Поджио, арестованного в декабре 1825 года в один день с 
кн. С. Г. Волконским и другими (всего около семидесяти пяти человек) ; вместе 
со всеми он был приговорен к каторге, сослан в Нерчинск, в рудники, и через 
полтора года переведен в Читу. В 1839 году они все – Волконские, Поджио и двое 
детей (сын и дочь) – переселились в Иркутск, где жил старший брат Поджио, Иосиф,
 который до этого восемь с половиной лет просидел в одиночной камере в 
Шлиссельбургской крепости. Там они жили вместе до 1856 года, когда были 
помилованы Александром II. Но и вернувшись в Россию, они не расставались, и 
старый Поджио сначала ухаживал за больной М. Н. Раевской-Волконской, пока она 
не скончалась, а затем за ее мужем, его ближайшим другом в течение всей жизни, 
которого ему также пришлось пережить (Волконский умер в 1866 г.). Поджио прожил 
свои последние годы у дочери, урожденной Волконской, в ее имении Воронки, 
Черниговской губернии, где и умер у нее на руках. Она похоронила его рядом с 
могилами С. Г. и М. Н. Волконских. Сын Поджио и Марии Николаевны, Михаил 
Сергеевич, рожденный в Чите в 1832 году, был отцом Сергея Михайловича 
Волконского, прожившего долгую жизнь. В эмиграции, когда ему было за семьдесят, 
он сотрудничал в Париже в русской газете «Последние новости», где его очень 
любили и называли за спиной «итальянцем».
 Что касается Ал. Ник. Толстого, то он был младшим сыном жены графа Н. А. 
Толстого и А. А. Бострема, репетитора ее старших сыновей. За Бострема Толстая 
позже вышла замуж вторым браком и подписывала свои книги для детей А. Бострем. 
Ал. Н. Толстой родился до того, как бы оформлен развод.
 Эти люди были русскими интеллигентами и принадлежали к той же «касте», к 
которой принадлежали интеллигенты-дворяне (Милюков, Дягилев), 
интеллигенты-мещане (Шаляпин, Горький), дети купцов (Брюсов, Чехов), «кухаркины 
дети» (Сологуб), «мужики» (Есенин) и дети интеллигентов (Блок, Добужинский). 
Остальные же, ни по их воспитанию, ни по образованию, ни по их образу жизни, не 
были не только интеллигенцией, но даже не были интеллигентными людьми: они были 
в России необыкновенно темными людьми!
 Моему поколению казалось невероятным, что Пушкин мог дружить с графами и 
князьями, дорожить их мнением и бояться сплетен их жен. Он делился с ними 
своими замыслами, и они, видимо, понимали его. Нам это казалось совершенно 
невозможным. Образование давалось этому кругу людей, по традиции, в 
привилегированных учебных заведениях, большей частью военных, где программы 
были облегчены и где их обучали военному делу и верности трону, и дорогу они 
избирали либо военную, либо государственной службы. Справедливо будет сказать: 
интеллигент мог встретиться (и поговорить о для него интересном) с мужиком, 
купцом, сидельцем винной лавки, рабочим с Путиловского завода, но с директором 
департамента министерства внутренних дел, или с командиром гвардейского 
эскадрона, или с вице-губернатором в нашем столетии интеллигенту говорить было 
не о чем.
 Английских консервативных, высоко образованных тори в России не было. Когда 
каким-то чудом появлялся русский тори, он становился немедленно русским 
интеллигентом, он переставал не только быть аристократом, но и быть тори: тори 
в Англии работают в рамках положенного, они традиционны и консервативны, но они 
действуют в реальности признанного ими государственного статус-кво, и сами 
являются частью этого государственного статус-кво. Они столетиями из оппозиции 
переходят в правительство и из правительства – в оппозицию. Русские тори, когда 
они чудесным образом появлялись, никогда не оставались на своих высоких 
позициях: раз почувствовав себя частью русской интеллигенции, они уже никогда 
на эти позиции не возвращались.
 Из высшего класса России за последние два царствования не вышло сколько-нибудь 
замечательных людей ни в науке, ни в искусстве, ни в политике. Их дурной вкус в 
современной поэзии, живописи, музыке служил мишенью для насмешек, наивность и 
нищета их мысли в политике возбуждала раздражение, возмущение и презрение. 
Исключением был великий князь Николай Михайлович, историк и масон, и граф А. 
Олсуфьев, один из умнейших и образованнейших русских европейцев