, 
Вене, Белграде и Софии. Ему тогда предложили выбрать между Белградом и Прагой 
постоянное жительство, и он выбрал Прагу, потому что давно знал, что вокруг 
Праги замечательная рыбная ловля, а в Белграде этого нет.
 Он взял это место, потому что у него не было другого выхода: в эти годы он 
считал, что дипломатическая карьера его окончена и что место атташе – 
единственное, на которое он может рассчитывать, без надежды вернуться на 
настоящую политико-дипломатическую службу. Когда в октябре 1918 года он 
вернулся в Лондон, только мельком встретившись в Христиании с Литвиновым, на 
которого его обменяли, он встретил в министерстве иностранных дел и в 
парламенте сильнейшую против себя оппозицию; его обвиняли в преступных ошибках: 
начал с того, что работал в пользу большевиков, требуя ни в коем случае не 
начинать вооруженной интервенции против них, затем изменил свое мнение, нашел 
нужным стакнуться с безнадежно непопулярными царскими генералами, тратил сотни 
тысяч на Савинкова, делал ставку на чехословаков в Сибири и в результате сел в 
тюрьму и уцелел только благодаря тому, что правительство его величества вовремя 
арестовало Литвинова и таким образом нашлось, на кого его обменять. Не то три, 
не то пять раз о нем в парламенте были запросы с участием Черчилля; правые 
требовали отдать его под суд, умеренные не собирались его защищать. Даже старый 
его покровитель, а теперь военный министр лорд Милнер не мог помочь ему. После 
его личных докладов Бальфуру, Керзону и Ллойд-Джорджу и даже аудиенции у короля 
он написал и напечатал в лондонской «Таймс» 4 статьи, «Портреты большевиков», 
где пытался оправдать свое поведение, но друзья посоветовали ему на некоторое 
время скрыться, например, съездить на родину его предков, в Шотландию, где он 
сможет целыми днями ловить рыбу, пока вся эта история не забудется на верхах 
правительства. Он уехал, как только смог, – от жены, с глаз долой от родителей, 
и особенно – от бабушки, которой он боялся и которая считала его чуть ли не 
большевиком.
 Он был рад быть вне пределов досягаемости, когда в Москве его приговорили к 
смертной казни, провел в Шотландии несколько недель с наездами в Лондон и в 
начале 1919 года отправился в Чехословакию, где был дружески принят Масариками 
– отцом и сыном, они не забыли, что он помогал чехам в Сибири вооружаться и 
оказывал им широкую денежную поддержку, а потом помог им добраться до 
Чехословакии.
 Хикки позвонил Локкарту из Вены в Прагу по телефону, и, как полагается у 
англичан, они обменялись несколькими словами о погоде и здоровье. «Затем, – 
пишет Локкарт, – когда я уже начал удивляться, зачем он мне звонит из одной 
европейской страны в другую по пустякам, он внезапно сказал: „Здесь кое-кто 
хочет поговорить с тобой". И передал трубку кому-то другому.
 Это была Мура. Ее голос звучал, как если бы он шел из другого мира. Он был 
мелодичен, и слова шли медленнее и были под контролем. Она вырвалась из России. 
Она была в Вене, гостила у Хиксов. За все эти годы она ничего не знала обо мне, 
не слышала, что делалось здесь. Трубка дрожала у меня в руке ,  и я задавал ей 
идиотские вопросы: „Как вы поживаете, дорогая?" и „Вы здоровы?" Гедульдигер 
[служащий банка] был в комнате, его присутствие меня раздражало. Я всегда 
ненавидел телефоны. Но в то же мгновение, как в блеске молнии, я вспомнил дни 
кризиса в июле 1918 года, когда она поехала в Эстонию, а я звонил из Москвы в 
Петроград по семь или восемь раз в день спросить, нет ли от нее новостей. Она 
вернулась ко мне в Москву с опасностью для жизни и осталась со мной до конца 
моего тюремного сидения, до последнего прощания на вокзале, когда меня высылали 
из России под надзором большевистской стражи. Теперь после шестилетней разлуки 
я опять говорил с ней по проклятому телефону! „Дайте мне Хикки", – сказал я 
наконец, заикаясь. И быстро спросил его: „Могу я приехать на уик-энд? Можно 
остановиться у вас?"
 Когда мы условились, я вышел из банка и пошел домой в состоянии тупой 
нерешительности. Из-за моего эгоизма и привычки потворствовать собственным 
капризам моя семейная жизнь никогда не была полностью счастливой. Работа в 
банке была непрочной и неинтересной. Я был весь в долгах, и на минуту я 
схватился за отчаянную мысль: навсегда отказаться от возвращения в Англию и 
начать все сначала. Я когда-то сделал это [уехав в Россию], и это могло быть 
осуществлено опять. Но… было несколько „но".  Я  теперь был старше, чем тогда, 
на шесть лет и был ближе к сорока годам, чем к тридцати. У меня были жена и сын,
 послевоенный ребенок, о котором надо было заботиться. Наконец, я совсем 
недавно перешел в католичество, и мой развод мог значить только одно: полный 
разрыв с моими недавно принятыми решениями.
 На следующий день вечером я выехал в Вену все еще не решив, что делать.  Я  
приехал в 6.30 утра и пошел в собор св. Стефана к утренней службе. После мессы 
я пешком вернулся в гостиницу. Хикки просил быть у него в конторе в 11 часов. 
Яне знал, будет ли там Мура. Мы должны были все вместе поехать к нему на дачу 
на два дня. Я сидел у себя в номере, пил кофе, без конца курил и пытался читать 
утренние газеты. В половине одиннадцатого я вышел и медленно пошел по 
Кертнерштрассе. Небо было безоблачно, и горячее солнце плавило асфальт на 
тротуарах. Я останавливался у окон магазинов, чтобы убить время. Наконец, когда 
часы пробили одиннадцать, я повернул на Гарбен, где над большим книжным 
магазином помещалась контора Кунард Лайн.
 Мура стояла внизу, у лестницы. Она была одна. Она заметно постарела. Лицо у 
нее было серьезно, в волосах появилась седина. Она была одета не так, как 
когда-то, но она изменилась мало. Перемена была во мне, и не к лучшему. В эту 
минуту я восхищался ею больше, чем всеми остальными ж