нщинами в мире. Ее ум, ее 
„дух", ее сдержанность были удивительны. Но мои старые чувства умерли.
 Мы поднялись наверх в кабинет Хикса, где он и Люба ждали нас. „Ну вот, – 
сказала Мура, – это мы". Это напомнило мне давно прошедшие времена. Мы взяли 
свои чемоданы и поехали в Хинтербрюлль на маленьком электрическом поезде… Все 
говорили хором и все время смеялись. Это был нервный смех. Хикки, добрый, 
деликатный, до глубины души англичанин, явно чувствовал себя неловко. Когда мы 
выходили, он пробормотал в мою сторону что-то касательно осторожности, и я 
понял, о чем он думает.
 Люба Хикс говорила без умолку, перескакивая с предмета на предмет, вспоминая 
революцию и пикники в Юсуповском дворце, в Архангельском. Мура, единственная из 
всех, полностью владела собой. Я не мог сказать ни слова в ожидании чего-то, и 
это было мучительнее, чем сами муки. После завтрака Люба и Хикки оставили нас 
одних. Мы с Мурой пошли гулять по холмам, которые начинались за дачей. Она все 
сейчас же поняла. Там мы и сели. Несколько минут мы молчали. Потом я начал 
расспрашивать, как она жила со времени нашей разлуки. Она отвечала деловито и 
спокойно. Она сидела в тюрьме и пыталась спастись бегством. Ее освободили, и 
она сделала попытку убежать из России по льду Финского залива. Потом она 
встретила Горького, подружилась с ним. Он дал ей литературную работу, сделал ее 
своей секретаршей и литературным агентом. Наконец она получила заграничный 
паспорт и уехала в Эстонию, где был ее дом. Земли были отобраны, но усадьба 
уцелела. Это был дом ее двух детей; она должна им дать образование. Она платит 
за все сама – и за себя, и за детей, из того, что зарабатывает, переводя 
русские книги на английский язык. Она переводит 3000—4000 слов ежедневно, 
перевела за эти годы 36 книг, по шесть книг в год. Почти все, что написал 
Горький. Она зарабатывает переводами 800—900 фунтов стерлингов в год. Ее 
энергия поразительна; ее переводы исключительно хороши».
 Локкарт не знал, что и как ему говорить о себе, «Я потерял за эти годы все, 
даже мою самоуверенность. Она слышала, что после войны у меня родился сын. Она 
не знала, пока я не сказал ей, что я стал католиком. Я старался замять вопрос о 
моих долгах и других безумствах. „Боже мой!" – прошептала она.
 Она презирает меня за то, что я не бросаю все, не решаюсь смело начать все 
сначала. Но по правде говоря, даже если бы это было возможно и не было бы 
препятствий, я бы все-таки не захотел сделать этого. В глазах у меня стоял 
туман, в висках бил молот».
 Она сказала ему, что было бы, вероятно, ошибкой вернуться к прежнему. «Да, это 
было бы ошибкой», – сказала она и пошла по дорожке к дому. Вечером все четверо 
говорили о прошлом, и Локкарт рассказал, как он летом 1918 года помог 
Керенскому выехать из России, через Архангельск, дав ему сербские бумаги, и как 
они виделись в 1919 году в Лондоне, а Рейли встретился с Керенским в 1921 году, 
в Праге. «В те времена, – сказал Керенский Локкарту о семнадцатом годе, – 
только социалисты могли рассчитывать на поддержку народа, но социалисты были 
совершенно неспособны организовать и вести за собой армию, которая так в те 
времена была нужна». Они говорили о будущем, о том, что мировая революция 
неминуема. Локкарт пишет: «Мура пророчила, что мировая экономическая система 
быстро изменится и через двадцать лет будет ближе к ленинизму, чем к 
старомодному капитализму. Если капиталисты умны, система изменится без 
революции».
 На следующий день Локкарт должен был возвращаться в Прагу вечерним поездом. 
Мура решила ехать с ним. Спальных вагонов в поезде не было, и им пришлось 
просидеть всю ночь в тесноте купе первого класса. У Муры в лице была горечь. 
Они вспоминали прошлое: припадки бешенства Троцкого, остроумие Радека, любовные 
дела Коллонтай, английскую жену Петерса, половые синдромы Чичерина. Он 
рассказывал ей о дальнейшей судьбе Рейли, с которым он встречался в Лондоне, о 
его безумных планах, мегаломании и смелости и полном непонимании русской 
действительности в прошлом и настоящем, которое и погубило его.
 Он рассказал ей об Уэллсе, который приезжал в Прагу в прошлом году, и они 
вдвоем ходили на гастроли МХТ, и Уэллс был без ума от их игры; о рыбной ловле, 
о гольфе и теннисе, и о цыганских оркестрах в пражских ресторанах. Карсавина 
была в Праге, и они вспоминали Петроград, и ужасы уже не казались ужасами.
 А теперь он толст и стар, и у него бывают дни упадка, когда он не знает, что с 
собой делать. И мечтает стать писателем. Он говорил ей о Масарике и Бенеше и о 
сыне Масарика Яне, близком друге, какого у него никогда не было. И о своих 
денежных делах, которые, как все вообще у него, в большом беспорядке, хотя он и 
состоит членом правления многих центральноевропейских банков и промышленных 
компаний и знается с министрами финансов по крайней мере десяти стран.
 Рано утром на пражском вокзале они расстались: он должен был быть в своем 
банке, она сказала, что едет в Берлин и Таллинн, что еще вернется в Прагу. 
«Когда я ехал по городу, – пишет Локкарт, – я чувствовал себя и нервным, и 
смущенным. Была ли моя нерешительность следствием трусости, или романтическое 
пламя любви само по себе угасло?»
 Он описал эту встречу с Мурой дважды: один раз кратко в своем дневнике и во 
второй раз в своей книге воспоминаний в 1934 году. Из этих записей ясно, что он 
не сказал ей ни о том, что он расстался с женой после рождения сына и после 
того, как она с ребенком гостила у него в Праге в 1921 году, ни что год назад, 
в 1923 году в Праге, у него был роман с молодой актрисой МХТ, когда труппа 
приехала из России в Европу на гастроли. Группа Качалова позже вернулась домой, 
по приказу правительства, вместе с Книппер, Лилиной, Москвиным и другими, а 
группа Германовой осталась в эмиграции, вместе с Вырубовым, Токарской, 
Крыжановской, Булгаковой. И самое главное, он утаил от Муры то обстоятельство, 
что полгода тому назад он встретил леди Росслин, молодую светскую красавицу, 
третью жену старого лорда Росслина, с которой он связал свою судьбу: прошлым 
летом они вместе были в Авс