сьмо с просьбой дать интервью было 
получено Мурой, и она сообщила ему день и час, когда Горький будет рад его 
видеть. Кларк предполагал, что увидит «старого льва на смертном одре». Впервые 
Мура играла при постороннем человеке роль хозяйки дома, секретарши, переводчицы 
и литературного агента, и сыграла ее блестяще. Кларк был совершенно очарован 
ею: он пишет, что она была «прелестна, оригинальна и прекрасно делала свое 
дело», что в ней была смесь «внимания, такта и спокойствия». После нескольких 
визитов он стал приезжать в Сааров запросто и с грустью наблюдал, как Горький 
«бедствует из-за ничтожных гонораров, которые он получает за издания своих 
рассказов и статей». Но его появление в доме привело Горького к мысли, что его 
идущая в Москве пьеса «Старик» («Судья») (премьера была еще в феврале 1919 
года) может быть переведена и поставлена в США, и Кларк ухватился за , эту 
мысль, причем обоим одновременно представился план, по которому перевести пьесу 
должна была Мура. Она немедленно согласилась на это, и Горький сейчас же дал ей 
рукопись, а также обещал подумать о дальнейших возможных переводах.
 Сааров был оставлен весной 1923 года по двум причинам: во-первых, через месяц 
в местечке должен был начаться дачный сезон, что грозило изменить тихую жизнь 
санатория, и, во-вторых, – опять усилился туберкулез, и Горький опять кашлял 
кровью. Решено было вернуться в Шварцвальд, но уже не в Санкт-Блазиен, а в 
Гюнтерсталь, поближе к Фрейбургу.
 Мы вернулись в Берлин, чтобы там остаться на время, а все остальные только на 
короткий срок остановились там (Мура была в Эстонии), чтобы двинуться дальше. 
Кларк приехал в конце лета в Гюнтерсталь за переведенной Мурой пьесой. На этот 
раз и Максим, и Тимоша очаровали его; Максим, «член теннисного клуба», целыми 
днями пропадал на теннисных кортах (Кларк отмечает, что он в России «имел 
должность в правительстве Ленина»), Соловей лежал у себя, а Тимоша была за 
хозяйку: Мура написала ему, что она больше не занимается домом, потому что 
занята новыми переводами – писем Чехова к Книппер. Ее ожидало разочарование: 
когда она их закончила (работа представляла для нее непреодолимые трудности), 
выяснилось, что письма эти выходят в переводе Констанции Гарнетт одновременно в 
Англии и в США.
 Кларк был разочарован «Судьей», перевод, по его словам, был сделан «грубовато» 
и был «не отделан», он должен был полностью переработать его. Это был, как он 
писал в своих воспоминаниях, «больше подстрочник, чем перевод». Единственное, 
что его могло примирить с этим фактом, было сообщение Муры, что Горький 
специально для англо-американского издания напишет к пьесе предисловие. Она 
послала об этом ему вдогонку письмо, где писала: «Я уговорила Горького написать 
к моему переводу пьесы предисловие, специально для вас».
 Он особенно ценил в Муре то, что она гордилась, что она «наименее русская из 
всех русских», и что благодаря ей он, молодой журналист, только что начинающий 
свою карьеру, вхож к «великому писателю» и получил право опубликовать и 
поставить на сцене его пьесу. Он засел за переработку подстрочника, стараясь 
придать ему «форму, необходимую для печати».
 Пьеса поставлена не была, но была издана в переводе «Кларка и Закревской» в 
серии «Современная драма». Последнее его посещение Гюнтерсталя было неудачным: 
сосед-немец убил в этот день кошку Максима, и тот, в драке с ним, едва его не 
убил. Оставаться Горькому после этого было невозможно, надо было уезжать в 
Берлин и ждать там итальянскую визу: недавно до Горького, через советского 
посла в Риме, дошло известие, что Муссолини «ничего не имеет против приезда 
Горького в Италию на постоянное жительство на берегу Неаполитанского залива». 
Но были поставлены два условия: не заниматься политической пропагандой и не 
жить на Капри. На эти условия Горький легко согласился.
 По некоторым фразам в книге Кларка можно догадаться, что Мура говорила ему о 
своем прошлом, но не много. Кларк не был наделен хорошей памятью, чему может 
служить примером его рассказ о «черном кокере Кузьке», когда Кузька был белый с 
черным ухом фокстерьер. Но он узнал с Муриных слов, что она сидела в тюрьме в 
Петрограде и что Горький ее освободил. Не в Москве это было, не на Лубянке, но 
в Петрограде, на Гороховой, когда ее арестовали, поймав при переходе границы. 
Кларку этот ее рассказ показался романтичным. «Если бы не вмешательство 
Горького…» – пишет он. Но о другой своей тюрьме, в Москве, Мура не рассказала 
ему ничего.
 Этим летом она не только была, как обычно, «у детей», но и часть его прожила в 
Берлине, возможно, что в Гюнтерстале ей было скучно: туда никто, или почти 
никто, не приезжал, и она, пользуясь тем, что Максим и его жена жили там и 
никуда не собирались двигаться, застряла в городе. Есть запись ее приходов к 
нам, мы жили в то лето в пансионе Крампе на Виктория-Луиза Платц, шесть 
приходов за два месяца. Это были недели, когда она снаряжала Будберга в 
Аргентину. 14 сентября она наконец выехала в Гюнтерсталь вместе с Ходасевичем, 
я провожала их на вокзале в Берлине. Итальянской визы все не было. В октябре – 
ноябре она опять была у нас, после чего мы выехали в Прагу, куда через месяц 
приехали и они, – на этот раз она была со всеми вместе.
 Я помню, как я, смотря с платформы на уходивший поезд, увозивший их в 
Гюнтерсталь, думала о ней. Мне была близка и понятна ее энергия, сила ее 
живучести, ее дикое отчаянное желание не погибнуть, причем «не погибнуть», как 
я всегда понимала это выражение, вовсе не значит «не умереть» от голода, холода,
 бедности и болезней, т. е. не «смерть на скамейке бульвара в чужом городе», о 
которой позже писал Беккет. Не погибнуть значит не опуститься на дно жизни, не 
примириться с отсутствием книг, музыки, чистого белья, теплой одежды, с 
отсутствием вокруг знающих, способных, живых людей. Не погибнуть значило не 
довольствоваться только теми, кто был выкинут из русской реальности в гремящую 
счастливым безумием негритянской