узыки послевоенную Европу, но искать и найти 
тех, кто поднялся после революции, гражданской войны, «красного террора», найти 
доучившихся недоучек, залечивших переломанные кости, тонувших, но добравшихся 
до твердой земли. Я уже знала тогда, как женщины ее круга сейчас начинали жизнь 
в Берлине, Париже, Праге, бывшие мамины дочки, хрупкие и пугливые, воспитанницы 
благородных институтов без образования, жены белых офицеров и секретарей 
царских посольств, белоручки с выпавшими зубами и заскорузлыми ладонями от 
чистки чужих квартир, с мозгом, затвердевшим, как асфальт, от всего пережитого, 
которого они не могли ни осилить, ни осмыслить. Мыть чужие полы? Вышивать 
крестиками? Делать шляпы? Сидеть при уборных в ночных ресторанах? Или идти на 
сверхурочные курсы медсестер и, окончив их (иностранки с волчьими паспортами), 
иметь право наняться госпитальной прислугой в городских больницах Лаэнека и 
Валь-де-Граса и выносить подкладные судна? Никто не даст ей ни стипендии, ни 
нового платья, ни квартиры с лифтом. Она карабкается, как акробат, чтобы, 
повиснув на дрожащем канате, слушать рояль Добровейна, соблазнять Блока, 
говорить с Белым о Штейнере, со Шкловским о Стерне и теперь ехать в поезде, в 
спальном вагоне, с умнейшим из людей, с собеседником, которого она не забудет 
во всю свою жизнь. И в ее энергии, независимости, свободе, в разрыве ее с ее 
бабками и прабабками, настоящими или придуманными, медными Венерами и шелковыми 
и кружевными бабочками, я видела свою собственную энергию и способность выжить 
и свой собственный разрыв с прошлым.
 Только одно меня смущало: в ее загадочности, в ее таинственности и, вероятно, 
лжи сквозило что-то темное, хитрое, что-то не совсем мне понятное. Не 
постараться ли сделать так, чтобы этого не было? Как было бы прекрасно, если бы 
за этими масками не сквозило что-то двусмысленное! Но я говорила себе, что 
рассуждаю, как муравей номер 987.654.321, несущий на голове сучок в три раза 
тяжелее себя (несет и радуется, дурак!), а она не муравей и никогда не будет им,
 она – ястреб, она – леопард, и встретила я ее не для того, чтобы учиться у нее,
 а для того, чтобы, смотря на нее, выжить по-своему, по-другому, не став ни 
ястребом, ни леопардом.
 Но я все-таки научусь у нее чему-нибудь, – думала я, – она знает, что такое 
savoir vivre; это не только обратное, противоположное savoir crever, которое 
еще задолго до Беккета так хорошо знал Ходасевич, т. е. «умение дохнуть» как 
противоположность «умению жить», это – обратное всякому желанию «не быть» и 
вернуть билет умение противостоять самоубийственному импульсу, с вне-разумной 
жаждой удержаться на том уровне, который ее поколению никогда не был ни дан; ни 
даже обещан, который она сама обещала себе.
 Ее покровительственное поглаживание меня по круглым щекам и тщательно 
закрученным волосам не обижало меня. Мы обе по-разному раз и навсегда решили не 
возвращаться к пещерной жизни, и обе знали моменты ответственности и выбора. И 
свои поступки видели не как цепь женских капризов, не как общие грехи эпохи или 
результат несовершенной среды, но как часть себя, за которую мы единолично 
отвечаем.
 Это время было трудным для нее: по совету Крючкова они теперь старались 
отправить Будберга в Южную Америку. Она достала ему нужные бумаги и посадила на 
пароход, дав ему обещание ежемесячно высылать определенную сумму денег, но он 
сошел с парохода не то в Антверпене, не то в Шербуре и вернулся, решив, что 
устное обещание недостаточно, требуя нотариусом заверенное письмо. В октябре он 
был еще в Германии и уехал только через год. Они никогда больше не виделись. 
Вторая задача была спасти сестру Аллу, вернее, помочь ей. Она жила одна в 
Париже, стала в эти годы наркоманкой, и тяжелые драмы, которые сопутствовали ее 
многим увлечениям, вконец разрушили ее. Она теперь брала деньги у всех, кто мог 
ей их дать, и впала в тяжелую нервную депрессию, перед тем как покончить с 
собой.
 Ходасевич вернулся через неделю. Он ездил к Горькому по делам «Беседы». Этот 
журнал, редакторами которого были Горький, Белый, Ходасевич и профессора Адлер 
и Браун (по научному отделу), был основан осенью 1922 года. Журнал должен был 
быть двухмесячным и внепартийным, в традиции русских толстых журналов; он 
должен был печататься в Берлине и помещать материал столько же внутрироссийский,
 сколько и зарубежный. Но распространяться он должен был в России, и на это 
Горький просил разрешение властей в Москве. Издатель «Беседы» С. Г. 
Каплун-Сумский, как и сам Горький, решил не ждать формального разрешения Кремля 
и выпустил первый номер в мае 1923 года. Горький привлек к журналу европейских 
писателей, которых считал особенно ценными: Ромена Роллана, Голсуорси, Уэллса, 
Келлермана, Стефана Цвейга, Франца Элленса и других. Проблема допущения журнала 
в Россию и сотрудничества под одной маркой зарубежных и русских писателей 
стояла очень остро: без допущения журнала в Россию он существовать не мог. 
Каждый месяц либо непосредственно из Кремля, либо через Е. П. Пешкову, либо из 
писем корреспондентов Горького доходили слухи, что «Беседу» допустили или 
вот-вот допустят. В этом неопределенном состоянии Горький продолжал приглашать 
сотрудников и с той, и с другой стороны, сам писал серию рассказов для журнала 
и без конца обсуждал план его на будущее.
 Подписка, однако, шла очень медленно. Никто не был уверен, что журнал 
действительно будет продолжаться. Кроме того, кое-кого начал беспокоить 
некоторый разнобой в его окраске: с одной стороны, были привлечены, с русской 
стороны, живущие за границей Ремизов и Белый, с другой – Горьким было 
отвергнуто «Детство Люверс» Пастернака. Сохранилась телеграмма Муры, посланная 
осенью 1924 года Ходасевичу из Сорренто в Париж (где мы тогда жили): «Рассказ 
Пастернака не пойдет письмо следует Будберг».
 Мура полностью была вовлечена Горьким в эти заботы. Возможно, что она в это 
время искренне верила, что ее будущая карьера – не переводы русских классиков 
на английский язык, а место