аров приехали Белый,
 Шкловский, Гржебин, Ладыжников, актер Миклашевский (Валентинин поклонник, 
автор книги «Гипертрофия искусства») и, конечно, Андреева и Крючков, мне ее не 
хватало (она, как обычно, на праздниках была в Эстонии), не хватало ее ума, и 
живости, и тайны, которая жила вокруг нее, не как покрывало, наброшенное на нее,
 и не как построенная искусственно система, но тайны, составлявшей одно целое с 
ней самой, излучая ауру особенную и неизменную. Между Рождеством и Новым годом 
мне пришлось съездить на день или два в Берлин, и вечером на вокзале Цоо, в 
толпе, я увидела ее, идущую под руку с высоким блондином (возможно, что это был 
Будберг). Она шла, одетая совсем по-иному, чем одевалась дома, в Саарове, 
элегантная и веселая, накануне пришло ее письмо из Таллинна о том, что она 
занята детской елкой и, может быть, задержится на неделю. Первая мысль моя, 
когда я увидела ее, была постараться, чтобы она не увидела меня. И она не 
заметила, она прошла, не смотря по сторонам. А когда на следующий день я 
сказала Ходасевичу, что видела ее вечером и она, красивая и оживленная, – славу 
Богу – не видела меня, Ходасевич сказал, что все возможно, когда дело касается 
ее, что у нее где-то там, за стенами сааровского «санатория», идет сложная, 
беспокойная и не всегда счастливая жизнь и что она говорит нам о том, чего не 
было, и молчит о том, что было. Так, спустя двадцать лет после сааровского 
житья она в 1942 году молчала о своих встречах с Гарольдом Никольсоном, 
завтраках с Сомерсетом Моэмом, о дружбе с Витой Саквилл-Уэст и приемах во 
французском посольстве.
 Санаторий был только обыкновенным пансионом, стоявшим в сосновом лесу; доктор, 
живший при нем неотлучно, следил за Горьким и настаивал на диете, но напрасно: 
диету он не соблюдал. Других клиентов в это время года в доме не было, и на 
обоих этажах шла жизнь очень русская: гости не переводились. Горький вставал в 
восемь, пил кофе и работал по утрам. Поезд из Берлина доставлял гостей к 
полудню. После шумного Рождества, когда гости Горького наполнили весь дом и 
даже весь наш Банхоф-отель, стало тише, но кое-кто продолжал приезжать 
регулярно: Андреева – в отсутствие Муры – каждое воскресенье, а с ней 
Пе-пе-крю; Гржебин и Иван Павлович, в это время все еще владельцы издательства, 
под угрозой, что Госиздат проглотит их. Время от времени появлялись иностранные 
журналисты, которые в большинстве случаев не допускались до Горького, а 
особенно – в отсутствие Муры, потому что она теперь считалась присяжной 
переводчицей. Валентина жила тут же, приехав из Петрограда и рассказав нам под 
величайшим секретом о том, что «там, у нас, переоценивают Дуку» и «Маяковский, 
Татлин, и вообще авангард [Леф, имажинисты, и прочие, которые все были личными 
друзьями Валентины], считают, что Горького, собственно, тоже пора „сбросить с 
корабля современности"» и что это «мало кому сейчас нужно», – ее любимое 
выражение, когда ей что-нибудь не нравилось.
 Одно время в Банхоф-отеле жили Андрей Белый и издатель «Эпохи» С. Г. 
Каплун-Сумский, страдавший от неразделенной любви к молодой талантливой 
пианистке Миклашевской, ушедшей от него к Л. Б. Красину, которого прочили в 
будущие советские послы во Франции, как только Франция решит признать советскую 
Россию (это случилось в 1924 году). В феврале или марте я впервые увидела в 
санатории приехавшего к Горькому, вместе с Рыковым, Б. И. Николаевского, 
меньшевика, историка, человека больших знаний, державшего связь с европейскими 
социал-демократами, собирателя книг и материалов по истории русской революции. 
Он просил Рыкова (своего зятя) взять его с собой, когда он поедет к Горькому, 
он собирался предложить Горькому вдвоем с ним редактировать исторический журнал 
«Летопись революции», где бы они печатали документы о Февральской и Октябрьской 
революциях, издавали бы журнал в Берлине, а продавали бы в России. Ему в тот 
год было тридцать шесть лет, он был высокий и тяжелый, молчаливый и 
внимательный человек, с умными глазами, курчавыми волосами и высоким голосом.
 В один из его следующих приездов, когда он вернулся, чтобы вплотную обсудить 
дела будущего журнала (из которого ничего не вышло, в Россию он допущен быть не 
мог), уже без Рыкова, он попал на пельмени. Мысль о пельменях давно волновала 
всех в доме, и наконец был назначен день. Мы заранее изучили кулинарную книгу и,
 с помощью Соловья, уговорили повара санатория предоставить нам на один день 
кухню. Когда мы спустились вниз и заняли наши позиции (Соловей немедленно тут 
же улегся на стульях), сверху в огромном переднике – это была простыня, 
повязанная у пояса, – спустился Горький и, засучив рукава, стал мастерить 
пельмени вместе с нами. То, что делали мы, Тимоша, Валентина и я, был «Фрейшюц»,
 разыгранный перстами учениц, но то, что делал Горький, было высокое искусство. 
Было сделано 1500 штук. Он научился этому искусству, служа в молодости у 
булочника. Николаевский, который обладал прекрасным аппетитом, получил от обеда 
огромное удовольствие. Много лет спустя, когда Борис Иванович и я завтракали в 
Russian Tea Room в Нью-Йорке и ели пельмени (он заказал себе три порции, одну 
за другой), я напомнила ему о сааровских пельменях. Он сказал, что никогда не 
мог забыть их.
 Из иностранных корреспондентов только немногие были приняты Горьким, и только 
один стал на время своим человеком сначала в Саарове, потом в Гюнтерстале, куда 
Горький был летом отправлен докторами. Это был американец Барретт Кларк, позже 
описавший свои посещения в книге воспоминаний «Интимные портреты». Удача его 
состояла в том, что его английское п