будет остановлен процесс. Еще из 
Санкт-Блазиена Горький писал Ленину: «Лечусь, два часа в день лежу на воздухе 
во всякую погоду. Здесь нашего брата не балуют: дожди – лежи, снег – тоже лежи! 
И смиренно лежим! Нас здесь 263 человека, один другого туберкулезнее. Жить – 
очень дорого».
 Теперь в Херингсдорфе она была с ним. Дом был большой, и «молодежь» не мешала 
им. Там, на Кронверкском, они мало бывали одни, здесь они были вместе день и 
ночь. Гости приезжали все те же: Ладыжников, Гржебин, Шаляпин, Ал. Н. Толстой, 
Зиновий Пешков, Крючков. Он теперь уже не был только секретарем Марии Федоровны,
 он теперь был крупным служащим берлинского торгпредства, доверенным лицом и ее,
 и Горького. Между Крючковым и Мурой возникало иногда какое-то странное 
интуитивное понимание, не нуждавшееся в словах, понимание, что можно и что 
нельзя, что нужно и что не нужно.
 Когда ему становилось лучше, днем, они ходили гулять к морю. Как потом в 
Саарове, в Мариенбаде и позже в Сорренто, он (и тот, кто шел с ним) ходил 
медленно; он носил черную широкополую шляпу, сдвинув ее на затылок, носил 
длинные усы, желтые, загнутые книзу, и волосы бобриком. Утром он читал газеты, 
надев на нос большие в железной оправе очки, и писал письма.
 Он, в общем, болел всю жизнь и давно примирился с этим положением вещей; он 
как-то привык к своему туберкулезу, который, вероятно, в конце жизни и свел его 
в могилу. Он не замечал особой разницы: Шварцвальд, или Берлин, или дом в 
сосновом лесу в Саарове, куда его повезли осенью. Дом назывался санаторием 
только потому, что в нем жил доктор, который был к услугам гостей круглые сутки.
 В Сааров приехали и мы, но жили скромнее – в гостинице около вокзала, 
Банхоф-отеле, и ходили почти каждый вечер после обеда в санаторий. Он любил, 
когда вокруг него были люди.
 Местечко зимой, не в сезон, было тихое, оно оживало только летом; людей кругом 
было мало. Они жили просторно и удобно. Внизу были «детские», т. е. комнаты 
Максима, Тимоти и Соловья, там жила и Валентина Ходасевич, когда приезжала 
гостить; на втором этаже жил Горький и была какая-то неуютная, холодная, 
большая и пустая комната Муры. Но в это время уже начался новый период ее 
жизни: пишущая машинка была куплена, расписание дня установлено, порядок создан.
 А все-таки вплоть до января 1923 года никто не мог сказать, что все это 
надолго: может быть, ее отъезды и приезды, и трехмесячное ежегодное отсутствие 
не были уж так спокойно и покорно приняты Горьким? Она уезжала к детям – и 
ничто не могло изменить этого раз навсегда принятого обычая, – летом, на 
Рождество и на Пасху она исчезала регулярно и неизменно. В одном письме своем к 
Ладыжникову, в декабре 1922 года, Горький писал: «Вы правы – надо жить в 
Берлине…  Я  написал Воровскому в Рим  [46] , чтобы он узнал: как меня, пустят 
туда? Но – до Италии далеко, и я прошу вас поискать квартиру, хотя бы в городе, 
комнат пять, я думаю, ибо со мной будут жить Максим, Надя, да конечно и 
Соловей».
 Но из этого ничего не вышло. Думал ли он, что в одну из своих поездок «к 
детям» она не вернется? Она не только возвращалась всегда, она писала часто, и 
все ее письма всегда приходили со штемпелем Таллинна. Когда после летней 
разлуки мы следующей осенью соединились уже в Чехословакии, год делился на три 
части поездками Муры. Каждый раз она отсутствовала месяц, редко – полтора. У 
меня хранится запись этих поездок. По ним видно, что она ни разу не пропустила 
ни одной из них, вплоть до весны 1928 года, когда Горький начал свои ежегодные 
поездки в Россию. Тогда и Мура стала свободнее, в письмах этого времени можно 
прочесть, что она была, например, в 1928 году во Флоренции, а в 1931 в Лондоне 
– и не скрывала этого. Эти два упоминания мест, не связанных с Эстонией, 
любопытны: до этого упоминался только Берлин, где она останавливалась по пути в 
Таллинн и из Таллинна, застревая там на неделю, иногда на две. Ее берлинские 
задержки были, по ее словам, всегда связаны с делами изданий Горького, которыми 
заведовали, как обычно, Ладыжников и Крючков, а также с деловыми свиданиями 
Муры с немецкими издательствами и европейскими и американскими литературными 
агентами Все трое – И. П., Пе-пе-крю и она работали в тесном единении, и Максим,
 живший в эти годы безвыездно при отце, был в полном согласии с ними.
 Но в Берлине было и другое дело, и оно для Муры становилось огромной помехой 
во всем, что она ни делала, а главное – оно грозило испортить ее планы и 
взорвать будущее. Это был законный муж ее, барон Николай Будберг, который, как 
она говорила Ходасевичу, не сегодня – завтра может сесть в тюрьму. За какие 
преступления? За шалости с карточными долгами, неоплаченными чеками, за 
какие-то женские истории, полные невыплаченных алиментов и, как ему самому 
казалось, совершенно безвредного любовного шантажа. Он мог легко погубить всем 
этим и ее репутацию, тем более что он теперь начал заниматься 
псевдополитическими авантюрами, стал членом какого-то русско-немецкого союза, 
который как будто числится нелегальным. Она хотела доброго имени, а получила 
как раз обратное, и у нее все деньги уходят на него.
 Ходасевич был из тех людей, которые умеют и любят слушать. Он никогда не 
спрашивал, начинала говорить она. Он особенно хорошо умел слушать женщин, с 
которыми он вообще чувствовал себя ближе и более легко, чем с мужчинами. Он 
привлекал их своим вниманием к ним, серьезностью и силой своего интереса. 
Никогда – и они это знали – ему не приходила мысль поучать их, или отечески 
покровительствовать им, или давать им непрошеные советы. Он слушал с абсолютным 
вниманием и реагировал только тогда, когда знал, что они ждут и хотят этого. И 
когда реагировал, то по-своему, не как отец, брат, или учитель, или любовник, 
но как старый преданный друг. И в ту минуту, когда он именно так реагировал, 
это было искренне и только таким, без единой фальшивой ноты, и могло быть. 
Только позже, когда эти минуты (или часы) проходили, появлялись в нем критика, 
ирония и суждение о том, что было услышано. Но он никогда, и мне в том числе