и муж ее приехали из Берлина в столицу, она часто бывала там и на 
вечерах встречалась с ним. Что именно он переводил, она не знала; о том, что он 
был критик, что у него были книги, она тоже не слыхала. Но она помнила его 
хорошо, его огромную неуклюжую фигуру, руки до колен, черные космы волос, 
падавшие на лицо, и огромный, Сирано-образный нос. Ей кто-то сказал, что он 
ищет переводчиков с английского на русский для нового издательства, 
организованного Горьким, для переводов романов Голсуорси и сказок Уайльда. Она 
решила пойти к нему и попросить работы.
 Она никогда не переводила на русский язык, она позже переводила на английский 
(с русского и французского), но русский язык ее был недостаточен: она не только 
не знала его идиоматически, но она как будто бы даже щеголяла этим своим 
незнанием (и чуть манерным произношением некоторых русских слов, так 
впоследствии поразившим Ольгу Ивинскую: когда Мура в 1960 году приехала в 
Переделкино, Ивинская приняла ее за иностранку). «Я называю лопату – лопатой, – 
говорила Мура. – Эта интересная фильма  [28] – эта фильма бежит уже третий 
месяц в этом театре». И все кругом смеялись и говорили, что жизнь подражает 
литературе и Мура – Бетси Тверской.
 Чуковский обошелся с Мурой ласково. Он не дал ей переводов, но дал кое-какую 
конторскую работу. В это время она была очень худа, глаза ее увеличились, скулы 
обтянулись, зубы она не лечила: не было денег, нечем было их чистить, и не было 
зубных врачей, потому что не было ни инструментов, ни лекарств. Она проработала 
у Чуковского несколько недель, он достал ей продовольственную карточку третьей 
категории, и она прописалась под своей девичьей фамилией, получив личное 
удостоверение, заменявшее в эти годы паспорт. Настало лето, и Чуковский повел 
ее к Горькому.
 Они пришли вечером, к чаю. На столе стоял самовар. Чай был жидкий, но не 
морковный, настоящий. Комната была – с буфетом и обеденным столом – большая 
столовая. В остальных комнатах – в каждой – кто-нибудь жил. Этих комнат было 
много, и людей было много, особенно потому, что неизвестно было – кто живет 
здесь постоянно, а кто только временно, кто только ночует, а кто сидит целый 
день не сходя с места, а ночью исчезает. И кто вот-вот уедет в Москву, и кто 
только сегодня утром оттуда вернулся.
 Квартира на Кронверкском проспекте (теперь – проспект Горького) в доме номер 
23 находилась сначала, когда ее сняла М. Ф. Андреева, на пятом этаже (№ 10), но 
позже она стала мала, и все семейство переехало ниже, в квартиру номер 5. Это 
были, в сущности, две квартиры, теперь слитые в одну.
 В разное время различные женщины садились в доме Горького к обеденному столу 
на хозяйское место. С Марией Федоровной разрыв начался еще в 1912 году, но не 
сразу, и они продолжали не только видеться, но и жить под одной крышей. Теперь 
Андреева жила на Кронверкском в большой гостиной, но часто на время уезжала, и 
тогда в доме появлялась Варвара Васильевна Тихонова, по первому мужу Шайкевич, 
вторым браком за уже упомянутым А. Н. Тихоновым. От Шайкевича у Варвары 
Васильевны был сын, Андрюша, лет пятнадцати, который жил тут же, от Тихонова – 
дочь Ниночка, позже во Франции известная балерина, ученица О. О. Преображенской,
 одного выпуска с Тумановой, Бароновой и Рябушинской. Разительное сходство 
Ниночки с Горьким ставило в тупик тех, которые не знали о близости Варвары 
Васильевны к Горькому, – если были такие. Нина родилась около 1914-го года, и 
то, что в лице Горького было грубовато и простонародно, то в ней, благодаря 
удивительному изяществу и прелести ее матери, преобразилось в миловидность 
вздернутого носика, светлых кос и тоненького, гибкого тела. Не могу сказать, 
жил ли сам Тихонов в квартире на Кронверкском в это время, думаю, что нет. Там 
в 1919– 1921 годах жила молодая девушка, Маруся Гейнце, по прозвищу Молекула, 
дочь нижегородского приятеля Горького, аптекаря Гейнце, убитого в 1905 году 
черной сотней, и теперь удочеренная Горьким, который любил усыновлять сирот. Он 
усыновил в свое время, как известно, брата Я. М. Свердлова, Зиновия, который 
даже носил его фамилию (Пешков), и если бы не его первая жена, Екатерина 
Павловна Пешкова, и не Мария Федоровна Андреева, то, вероятно, усыновил бы и 
многих других.
 Затем там жили художник Иван Николаевич Ракицкий, по прозванию Соловей, тоже 
отчасти «усыновленный», Андрей Романович Дидерихс и его жена, художница 
Валентина Михайловна Ходасевич, племянница поэта, а в 1920 году, рядом с 
гостиной, поселился секретарь Марии Федоровны, Петр Петрович Крючков, молодой 
присяжный поверенный, несмотря на разницу в семнадцать лет ставший ей близким 
человеком.
 Андреева была в эти годы в зените своей третьей карьеры: первая началась до 
встречи с Горьким, в театре Станиславского, и она прервала ее благодаря 
Горькому, уехала с ним в Америку и потом на Капри; вторую она пыталась начать в 
1913 году, когда увидела, что разрыв с Горьким неизбежен, и поступила в театр 
Незлобина. Теперь Ленин назначил ее комиссаром Петроградских театров, и она 
посвящала все свое время преобразованию Большого драматического театра, бывшего 
А. С. Суворина. С Варварой Васильевной и ее детьми отношений у нее не было, она 
их не замечала. В свое время она тяжело пережила роман Горького с Тихоновой, 
которая приезжала гостить вместе с мужем на Капри. Варвара Васильевна оставила 
первого мужа, Шайкевича, отца Андрюши, вышла за А. Н. Тихонова в 1909 году и в 
то время, о котором здесь идет речь, считалась хозяйкой в доме Горького.
 Мария Федоровна в первом браке была женой тайного советника Желябужского, от 
которого у нее было двое детей: дочь Екатерина (р. 1894) и сын Юрий (р. 1896), 
кинорежиссер. Мария Федоровна вступила в большевистскую партию в 1904 году и 
стала личным другом Ленина. Она была предана партии, и, когда известный 
московский миллионер Савва Морозов застрелился и оставил ей (не по завещанию, а 
на предъявителя) 100 000 рублей, она взяла себе 40 000, а 60 000 передала 
большевистской фракции РСДРП. Любопытно отметить, что ее