сознание, в первый раз в жизни. Когда она 
пришла в себя, пришлось попросить полотенце или просто тряпку: ей вылили на 
голову графин воды. Над ней стоял Петерс.
 Когда она теперь приходила в Кавалерский флигель, на ней все еще были красивые 
и дорогие вещи, сделанные у дорогих портних года два-три тому назад. Их было 
мало, и они грозили превратиться в лохмотья: шить она не умела, не была научена,
 стирать было не в чем, да и нечем: не было ни горячей воды, ни мыла. Наступали 
холодные ночи, на деревьях вокруг Арбатской площади, во дворах Хлебного 
переулка, где она продолжала жить на истерзанной мебели, почти уже не было 
листьев. Голые сучья впервые казались людям страшными, зловещими предвестниками 
гибельной зимы. Первой убийственной зимы, и может быть – не последней.
 Вертемон скрылся (он прятался в шведском посольстве); Рейли ушел в подполье, 
все еще грозясь единолично опрокинуть вверх дном если не Россию и не Москву, то 
по крайней мере Кремль, подарить Японии Сибирь, а Англии – Кавказ. За ним 
рыскали по всем углам столицы и пригородов, но он оставался неуязвим. Немногие 
французы и англичане, которые были на свободе, выйдя из Бутырской тюрьмы, 
ожидали освобождения Локкарта, чтобы вместе с ним уехать в Архангельск и Швецию.
 Русские, замешанные в делах Рейли или просто его знакомые, были выловлены и 
ликвидированы. Мура приносила Локкарту вести об исчезновении того или другого 
москвича, которого он знал (а знал он очень многих), о победах союзников и 
неизбежном поражении Германии, а может быть, и скором мире; о гражданской войне,
 которая теперь была уже в полном разгаре на юге, и о Сибири, где чехи 
противостояли посланным туда частям Красной Армии.
 Но больше всего они говорили о своей любви. И иногда Мура спрашивала себя, что 
ее ждет, и с кем, и где? Он уедет, его конечно вышлют, и даже наверное вышлют 
очень скоро, потому что в день, когда в Англии узнали об его аресте, в Лондоне 
арестовали Литвинова, и теперь, по слухам, готовится обмен, и прервутся всякие, 
даже неофициальные, отношения между обеими странами. Его вышлют. А она 
останется. Из них обоих он был гораздо более склонен к иллюзиям и к 
англо-саксонскому «все образуется». Она была такая трезвая, такая серьезная, 
умная и зоркая. Она сумела сделать все, что могла, для его освобождения, и она 
будет делать все, чтобы облегчить ему отъезд. Но больше ничего она для него 
сделать не может, да ему и не надо будет больше ничего от нее. Но что она может 
сделать для самой себя? Ничего. Это не в ее силах. Она не уедет, она останется 
здесь, в холоде и голоде, в эпидемиях сыпного тифа и испанки, с этими шелковыми 
и бархатными лохмотьями на плечах, с этой зловещей фамилией, оставленной ей 
убитым Иваном Александровичем Бенкендорфом, третьим секретарем русского 
посольства в Берлине. Без крыши над головой, куда она могла бы приткнуться 
после того, как Хлебный переулок будет ликвидирован.
 А люди? Нет больше никого, а если кто и есть, отпущенный после допросов (что 
сомнительно, – разве что кухарка и дворник), то ведь они боятся теперь каждого, 
кто имел отношение к Локкарту, к Рейли, к Хиксу, к Вертемону и Лаверню, к Марье 
Петровне, которая давала им уроки русского языка, и к Ивану Ивановичу, певшему 
им под гитару «Глядя на луч пурпурного заката», –



   Стояли мы на берегу Невы.
   Вы руку сжали мне. 
   Промчался без возврата
   Тот сладкий миг!.. 
   Его забыли вы…



 Петерс на следующий день после прихода с Мурой явился со шведским генеральным 
консулом: он хотел показать консулу, что Локкарт жив, что его не пытали в 
подвале ВЧК, как об этом пишут в европейской прессе, что он получает ту же пищу,
 что и сам Петерс. Еще прошел день, и «Известия» опубликовали письмо Маршана. 
Хотя имя Локкарта в нем не упоминалось и Локкарт теперь окончательно был уверен,
 что его не расстреляют, он начал опасаться, что ему дадут долгий срок 
заключения, долгий срок одиночки – десять, пятнадцать лет, может быть, больше.
 26 сентября в передней кремлевской квартиры отворилась дверь, и он увидел 
Карахана. Он пришел спросить, возможен ли, по мнению Локкарта, в ближайшем 
будущем мир между союзниками и большевиками? Он сказал, что Локкарта судить не 
собираются, что он, по всей вероятности, будет скоро выпущен. Когда он ушел, 
Локкарт раскрыл Шиллера и, чтобы собраться с мыслями, начал переводить на 
английский язык монолог Вильгельма Телля:



   Пройти он должен
   Пустынную долину. Нет другого
   Пути в Кюснахт. Я здесь подстерегу
   Его. Какой благоприятный случай!
   Я все свершу, стрелой его настигну,
   И будет тесен для погони путь.
   Итак, кончай, наместник, счеты с жизнью!
   Твой час настал. Ты должен умереть!



 В субботу, в шесть часов вечера Петере пришел вместе с Мурой. Он выглядел 
счастливым. На нем была кожаная куртка и щегольские брюки, маузер, и широкая 
улыбка на лице. Он объявил, что во вторник Локкарт будет выпущен. Он был весел, 
что-то озорное было в его лице. Он обещал дать Локкарту два дня, чтобы тот мог 
собраться, в четверг ему придется оставить Москву. Затем, нисколько не смущаясь 
присутствием Муры, он начал говорить о заговоре. Он считал, что американцы тоже,
 не менее других, замешаны в нем (это был намек на К. Д. Каламатиано, который 
позже был расстрелян, как и А. В. Фриде). Потом он спросил, почему Локкарт не 
хочет остаться навсегда в России, стать русским советским подданным, работать 
на пользу революции? Будущее, сказал он, через десять, двадцать лет будет 
прекрасным и Россия – самой прекрасной, счастливой и свободной страной в мире. 
«Мы дадим вам работу. Мы вас используем. Капитализм обречен, ведь так?»
 «Он, видимо, не понимал, – писал Локкарт через двенадцать лет в своих мемуарах,
 – как я мог уехать и оставить Муру». Когда он вышел и Мура осталась с 
Локкартом одна, они смеялись, и плакали, перебивали друг друга, и обнимались. 
Мура рассказала, что французы, арестованные в начале сентября, до сих пор сидят 
в Бутырках и Уордвелл посылает им продукты ежедневно, американской снедью 
кормит всех своих и ее, и на всех у него хватает, никому отказа нет. И что была 
страшная сцена недавно между датским посланником и Чичериным, когда