ля Петерса и все время глядя поверх его 
головы, через копну его каштановых волос, в глаза Локкарту, осторожно вложила 
заранее приготовленную записку в одну из книг, лежавших у нее под рукой. Он с 
ужасом смотрел, как она это делает, и высчитывал угол зеркала, висевшего между 
ней и Петерсом и книгой, куда была вложена записка. Но Петерс, не замечая 
ничего, продолжал рассказывать о своих геройских подвигах с пятнадцати лет на 
пользу социализма. И после того, как Петере увел ее, Локкарт бросился к тому 
Карлейля.
 Это была «История французской революции». Записка была короткая: «Ничего не 
говори. Все будет хорошо». В эту ночь он не спал, он бродил по комнатам. Он 
думал о том, куда его ведет его дорога, потому что теперь он твердо знал: из 
Кавалерского корпуса московского Кремля дорога поведет в мир ответственностей, 
конфликтов и перемен. Он не закончит здесь свои дни, он вернется к себе в 
Англию.
 У Горького был рассказ, я слышала его в его устной передаче. Его невозможно 
найти в полном собрании его сочинений, он, вероятно, никогда не был написан, а 
если и был, то был уничтожен, потому что ни в «Заметках», ни в «неоконченных 
произведениях» его нет. Он в 1923 году, в Саарове, рассказал его домашним, как 
он это часто делал, вечером за чайным столом.
 Рассказ должен был называться «Графиня». Чекист, кровожадный фанатик, 
преданный партии, безжалостный и жестокий, арестовывает людей, расстреливает их,
 но ему все мало: он хочет, чтобы в руки ему попалась графиня, настоящая, одна 
из тех, о которых он читал в книгах или знал понаслышке. Но графини нет. 
Имеются жены министров, есть жена губернатора, и он ждет, он знает: графиня 
будет, будет для него, ее приведут к нему. Наступает день (в разгаре «красного 
террора»), он сидит у себя в кабинете, подписывает смертные приговоры, курит и 
думает о величии происходящего. И вдруг открывается дверь и входит его помощник,
 обмотанный пулеметными лентами, с маузером на поясе. Стирая с лица пот, в 
шапке набекрень, он говорит чекисту:
 – Иди. Твою привели…
 Я помню, что ночью, оставшись вдвоем с Ходасевичем, и он, и я согласились друг 
с другом, что Горький этого рассказа или не напишет, или если напишет, то 
никогда не напечатает, и даже, может быть, сказал В. Ф., «он его в своих 
бумагах не оставит». И я согласилась с ним, и только некоторое время спустя, 
когда разговор стал затихать, выяснилось, что мы говорим о разном: я 
чувствовала неловкость в рассказе оттого, что Горький жил теперь с «графиней», 
которая играла в доме роль его жены. Но Ходасевич вовсе об этом не думал: он 
думал о Петерсе.
 Но до того, как Локкарт вернулся к себе на родину, прошло не менее двух недель.
 Только теперь все было по-иному: Мура приходила ежедневно, приносила (все из 
того же неисчерпаемого американского Красного креста) сардинки, вино, масло и 
сама вместе с ним ела эти яства или только делала вид, что ест. Голод в Москве 
стоял острый, и даже в столовой, где Чичерин и Карахан угощали завтраками 
германских, скандинавских и персидских дипломатов, часто бывал жидкий суп и 
перловая каша, и тяжелый сырой хлеб, полный соломы и плохо перемолотого овса. 
Это было только начало. Через полгода уже не было и этого, и только тогда 
идейные спартанцы на верхах правительства после долгих колебаний начали 
организовывать, хотя бы для ответственных работников и их гостей, сносное 
питание. Долгие колебания не давали им этого сделать раньше, потому что – надо 
это признать – идейным спартанцам, поколению, родившемуся между 1870 и 1890 
годами и воспитанному на социал-демократических принципах, было нелегко и 
непросто признать, что население делится на тех, кому необходимо иметь кусочек 
мяса и фунт сахару в месяц или новые калоши, и на тех, кто может обойтись без 
этих роскошеств (если, конечно, он не был контрреволюционером) . Такие 
категории не входили в их план, и пухнувшие от голода дети мелких советских 
служащих, и умирающие на скамейках бульваров старики-пенсионеры, которым, 
разумеется, нельзя было давать карточки первой категории, даваемые 
ответственным работникам, как-то не входили в схему людей, имевших, по 
старомодному выражению, идеалы и идеи героев, которым они поклонялись. В этом 
последнем поколении «чистых» революционеров, со всей их нетерпимостью к врагам, 
людей, насаждавших «красный террор», были еще живы принципы, по которым они  
своих не убивали  и голодом не морили и оценку человека производили, принимая 
во внимание не только его настоящее, но и прошедшее, и возможное будущее.
 Но дифференциация была произведена, и очень скоро. Только благодаря 
дифференциации в рангах они и выжили, другого выхода у них не было. От Ленина 
до академика И. П. Павлова и от Горького до опоры режима, палачей ВЧК, а также 
поэтов, воспевающих их, и актеров, развлекающих их, люди были первой категории. 
Среди остальных граждан, по Дарвину, выживали наиболее приспособленные.
 Мура приходила на час, на два, и их обоих, по распоряжению начальства, 
оставляли вдвоем. Они почти не говорили о будущем, т. е. о том времени, когда 
он будет освобожден; оба понимали, что это будет концом их отношений, потому 
что ему не дадут и недели прожить на свободе в Москве. Они говорили о прошлом. 
И он пытался узнать подробности ее жизни в настоящем, что она ест и куда ходит. 
И он два раза заставил ее рассказать о ее недавнем сидении в тюрьме с вдовой 
бывшего военного министра Сухомлинова, которая оказалась сильной женщиной, 
поддерживала всех вокруг и пошла на смерть без страха. Мура рассказала о своем 
освобождении и как она вышла на улицу и пошла, как во сне, не в ту сторону, 
куда надо было. И долго шла, пока не сообразила, что идет совсем не туда. 
Одного она ему не рассказала: при первом допросе, когда она отрицала свою 
близость с ним, из толстого дела, лежавшего на столе, были извлечены пять 
фотографий и показаны ей: она в объятиях Локкарта, она у него на коленях, они 
оба в постели. И тогда она потеряла