в 
Архангельск. В Москве же и Петрограде оставались люди на целое поколение моложе 
их, от служивших на секретной службе до атташе союзных военных миссий, от 
последних корреспондентов европейских газет до последних служащих разоренных 
консульств.
 В 1920 и 1930-х годах, в среде русской эмиграции в Париже, бывшие 
социалисты-революционеры и социал-демократы утверждали, что только 
профессиональные политики имеют право заниматься политикой и рассуждать о ней, 
что политическая деятельность не терпит дилетантства. Над ними посмеивались 
(1917 год был еще слишком свеж в памяти), но они несомненно в каком-то смысле 
были правы: дилетанты в политике очень редко считаются с идеологией, стоящей за 
ней или ведущей ее, и не понимают роли и значения ее власти над массами. 
Идеология, заменяющая религию, дающая готовые и обязательные ответы на все без 
исключения вопросы, как быта, так и бытия, обуславливающая поведение 
политических вождей, кажется им не столь существенной, как другие факторы 
политической жизни. Робинс игнорировал идеологию большевиков, он ясно видел их 
цели, как в России, так и в международном масштабе, он видел их стратегию и 
тактику, но никогда не заглядывал в основу, на чем это все стоит и что за этим 
скрывается. Может быть, в некоторой степени это повторилось значительно позже, 
когда почти всеми правительствами в 1930-х годах игнорировалась книга Гитлера и 
его идеологии не было оказано достаточно внимания? И те, кто стоял тогда у 
власти в Европе и Америке, не вникли в тот факт, что в тоталитаризме идеология 
всегда заменяет идеи? Робинс схватил главное, как ему казалось: бедные будут 
накормлены (не сейчас, не немедленно, но в будущем и с помощью американского 
Красного креста), жадные и сытые будут обезврежены, и между «понявшими» и 
«ожившими» в этой замороженной стране распустятся наконец цветы несомненного 
братства. Он был американцем Среднего Запада, каждый день читал Библию; 
гуманист и филантроп, он, судя по всему, что о нем позже писалось, был также 
оптимист и сангвиник.
 Свою красно-крестную миссию он привез еще в августе 1917 года, через Сибирь. 
Он лично знал Керенского, Милюкова, Корнилова и многих других. Он обещал помощь 
сначала Временному правительству, потом – Совнаркому. Особенно этому последнему,
 если Ленин согласится продолжать войну с немцами. И почему бы ему не 
продолжать ее, если его правительство рабоче-крестьянское, а рабочие и 
крестьяне теперь имеют свою собственную армию и конечно его поддержат? Садуль и 
отчасти Локкарт были с ним согласны: в Архангельск союзники вот-вот обещали 
прислать флот со снабжением для революционного народа – если этот народ будет 
продолжать войну с Германией. Впрочем, надо именно не продолжать царскую войну, 
а начать новую, революционную, через новую революционную мобилизацию, с новыми 
революционными целями и новым энтузиазмом. Френсис теперь в основном был с 
Робинсом согласен: интервенция должна была начаться, если и не за большевиков, 
то, во всяком случае, не против них.
 Благодаря своим связям в Кремле Робине ездил по Москве в своем автомобиле, 
украшенном американским флагом. Автомобиль у него украли анархисты, занимавшие 
в это время двадцать шесть особняков в столице и бесчинствовавшие в городе днем 
и ночью, убивая, грабя, поджигая. 11 апреля на них была произведена облава, 
ночью в один и тот же час на все их восемнадцать центров налетели вооруженные 
до зубов военные части ВЧК, и в этом разгроме больше ста из них было убито и 
пятьсот арестовано. Их центры были подожжены и горели. Из их литературы были 
устроены костры на московских улицах. Это была плановая кровавая ликвидация 
целой «партии», которая сама требовала убийств главарей в Кремле, расправы за 
то, что они предали революцию.
 Робинс ездил по Москве с переводчиком, завтракал почти ежедневно с Локкартом, 
а иногда и втроем с Садулем, но даже ему этот апрель начал казаться зловещим: 
Москва была буквально залита кровью анархистов, и чекист Петерс на следующий 
день после «бани» повез Робинса и Локкарта посмотреть, что сталось со штабом и 
всякими штаб-квартирами анархистов в Москве, как на пикник. Некоторые помещения 
еще пахли кровью и распоротыми животами. Петере объяснял обоим, что у 
большевиков нет времени производить судебное следствие и вообще ставить – как 
пьесу на театре – всю комедию законного судопроизводства. Первый немецкий посол 
после подписанного мира должен был приехать в Москву, и столицу приказано было 
вычистить. А судопроизводство с адвокатами, прокурорами, свидетелями и 
присяжными не ко времени: у советской власти слишком много врагов и их надо 
приканчивать на месте, и еще лучше – массово.
 В эти дни у большевиков было довольно много задач, положение их иногда 
казалось угрожающим. Японский десант с явно враждебными целями во Владивостоке, 
немецкая армия под Петроградом, занятие немцами Финляндии и союзный десант в 
Мурманске (с неприкрытой целью идти в Архангельск) – таковы были их заботы. В 
Мурманск действительно в это время пришли два английских крейсера, «Глори» и 
«Кокран», и французский крейсер «Адмирал Об»; а американский крейсер был в пути 
и пришел в мае, когда Робинса больше в России уже не было.
 В мае, пока он еще жил в Москве, он продолжал вести себя со свойственным ему 
авантюризмом. Локкарт ценил в нем его красноречие, его уверенность в себе, его 
внешность, напоминавшую индейского вождя, и его дружеское отношение к самому 
Локкарту и товарищеское отношение ко всем остальным. Садуль и Робинса, и 
Локкарта считал закоренелыми, неисправимыми буржуа, о чем он писал Альберу Тома 
в Париж еще 13 марта:
 «С некоторых пор американцы прислали для контактов с Троцким полковника 
Робинса… Кажется, это человек умный и ловкий и может принести пользу. К 
несч