стью, он политически внушает Троцкому только относительное доверие, 
во-первых, потому, что он принадлежит к наиболее империалистической и 
капиталистической партии Соединенных Штатов, во-вторых, потому, что он как-то 
слишком „хитер", как-то уж слишком дипломат в разговорах с наркомвоеном. 
Английские интересы в Смольном с некоторых пор тоже здесь представлены 
консульским агентом Локкартом, который некоторым большевикам кажется более 
серьезным и более „отчетливым", чем Робинс. К несчастью, Локкарт, как и Робинс,
 – добрый буржуа. Нам нужны здесь левые социалисты… Курьеры после беспорядков в 
Финляндии или запаздывают, или вовсе не приезжают…»
 Но кое-чему в апреле и мае Садуль еще учился у Робинса, Робине – у Садуля, а 
Локкарт у обоих.
 Ему давно пора было съездить в Вологду, по примеру Садуля и Робинса, но он 
боялся оставить Муру одну и не хотелось нарушать эту домашнюю жизнь, которая 
теперь стала такой прочной и счастливой. Тем не менее он решился отправиться в 
путь. К этому времени картина окружения России и внутреннее ее положение были 
следующие: 5 апреля японцы начали высадку во Владивостоке, и чешские войска в 
Сибири, организовавшись в регулярные части, начали военные действия от 
Японского моря до Иркутска и грозили Уралу. Савинков – по слухам – действовал 
на верхней Волге и собирался открыть дорогу чехам в европейскую Россию; 
доходили сведения, что англичане из Персии идут на Кавказ; Украина и Донская 
область были заняты немцами, как и Крым. Прибалтика была также оккупирована ими.
 Весь апрель месяц немцы постепенно занимали Финляндию; союзные военные суда 
стояли на рейде в Мурманске и 1200 человек были спущены на берег (по советским 
данным – 12 000). Английские крейсера «Глори» и «Кокран» пришли еще в марте. 
Генерал Пулль командовал войсками, контр-адмирал Кемп командовал эскадрой. 
Американский крейсер ожидался со дня на день.
 Внимательно взвесив все эти факты, Локкарт 27 мая выехал в Вологду. Накануне 
московские проводы запомнились Локкарту: в этот день в последний раз всей 
компанией они поздно вечером отправились в «Стрельну» праздновать чье-то 
рождение, и цыганка Мария Николаевна им пела, как бы прощаясь с ними. Каким-то 
чудом это место все еще было открыто, и старые лакеи узнавали там прежних 
господ: «Столик ваш всегда для вас готов, господин Лохарь», – говорили татары, 
взмахивая салфетками. Выпито было много, и на рассвете Мура и Локкарт поехали 
на Воробьевы горы и там долго стояли обнявшись, пока солнце не взошло над 
Кремлем.
 Через три дня он был на месте. В этот же день он доложил Нулансу и Френсису 
уже не колебания свои, но уверенность, к которой он пришел в последние дни, что 
интервенция необходима, но должна ли она быть антибольшевистской прежде всего, 
а потом уже антинемецкой, он не знал, причем на поддержку русской 
контрреволюции, по его мнению, рассчитывать можно было только минимально – 
каждый человек был против всех остальных, и никто ни с кем не мог сговориться.
 В переменах, происшедших в уме Локкарта, сыграли роль два фактора: один – 
чисто внешний – удар по его карьере, если он никого ни в чем не убедит (т. е. 
ни Асквита, ни Черчилля, ни Бальфура, ни Ллойд-Джорджа, не говоря уже о главной 
квартире: среди генералов Нокс уже громко требовал его отозвания из Москвы и 
даже – отдачи под суд за симпатии к Ленину и Троцкому и другим разбойникам). 
Второй фактор был внутренний: был ли он результатом логического процесса мысли, 
обусловленным его созреванием – в политическом, как и в личном плане, – была ли 
в этой перемене повинна эмоциональная сторона его московской жизни, но ему 
постепенно, особенно же со дня анархистской бойни, открылся наконец весь ужас 
террора, настоящего и будущего; все, что таилось за фразами Ленина, улыбками 
Чичерина, святостью Дзержинского, все приобрело вдруг новый смысл. Кровь, 
которая была пролита в ту ночь в Москве в бессудной ночной резне и которая 
вот-вот должна будет еще пролиться, смутила его. Он, конечно, в это время не 
мог еще предвидеть ни стрельбы по великим князьям во дворе Петропавловской 
крепости, где они теперь все ждали решения своей участи, ни подвала в доме 
Ипатьева в Екатеринбурге и урочища «Четырех братьев», ни той шахты, куда в 
конце концов бросят его знакомого вел. кн. Михаила Александровича вместе с его 
кузенами и теткой.
 Человеку западного мира, да еще англичанину, верящему в суд и право, такие 
ночи, как ночь ликвидации анархистов, не проходят даром. Локкарт теперь понимал,
 что левых эсеров ждет та же участь, которая выпадает их «правым» собратьям, и 
что впереди – убийства и пытки, о которых сейчас можно только догадываться. 
Возможно также, что его русские друзья открыли ему глаза на сущность того, что 
происходит, что пришло, и идет, и будет идти, все расширяясь, все умножаясь, 
если его сейчас, в это зловещее лето, не пресечь.
 В таких умонастроениях Локкарту нужно было иметь в виду две вещи и делать 
ставку на обе карты: на внешнюю дружбу с Кремлем и на продолжение войны с 
Германией одновременно. С одной стороны, по его мнению, нужно было немедленно 
признать большевиков и начать с ними традиционные дипломатические отношения, 
поставив непременным условием помощи Кремлю вооруженное сопротивление Красной 
Армии германскому продвижению в глубь России; с другой стороны, надо было 
поддерживать сколько возможно (деньгами и обещаниями) контрреволюцию, в каком 
бы виде она ни являлась, – т. е. действия, с одной стороны, Савинкова, с другой 
– ген. Алексеева. Он называл это «грозить большевикам» и «войной нервов», но 
прекрасно понимал, что это называется просто шантажом.
 Американский историк Р. Оллман так пишет об этом поворотном моменте в июне – 
июле 1918 года:
 «Германский посланник прочно сидел в Москве. Германская армия продолжала в 
апреле и мае все глубже вторгаться на Украину, в Грузию, в Крым и Прибалтику, 
осуществляя директиву, данную Людендорфом: „Решающее значение имеет для нас 
отвоевать верное место в российской экономической жизни и моно