ы Вам крайне признательны, если 
бы Вы дали нам некоторые объяснения касательно положения в вышеозначенной 
местности. Это дало бы нам возможность успокоить тревогу населения и прекратить 
страхи, связанные с ней.
 Уважающий Вас  Чичерин». 
 Локкарт, разумеется, заверил Чичерина на следующий же день, что никаких 
антисоветских намерений Англия, по его сведениям, на русском севере не имеет. 
Но в начале мая у самого Локкарта начались сомнения, которые к середине месяца 
приняли острую форму. Он был представителем, наблюдателем, в одном лице 
представлял в бушевавшей России свою страну, не имея за спиной ни опыта и 
престижа Бьюкенена, ни поддержки союзных дипломатов, у которых он всегда бывал 
готов чему-нибудь подучиться. Благодаря двусмысленному титулу британского 
агента и молодости самая возможность не только заменить хотя бы и временно сэра 
Джорджа, но даже в беседе поставить два имени рядом – Бьюкенена и его – могла 
только вызвать улыбку. А о поддержке союзных дипломатов нечего было и думать: 
все, имевшие положение, опыт, понимание вещей, давно были в Вологде.
 Если у Локкарта в это время не было советников более опытных и прозорливых, 
чем он сам, среди остатков союзного дипломатического корпуса, то были в Москве 
в это время такие же, как он, наблюдатели, оставленные в столице для контакта с 
Кремлем, но имевшие, однако, не больше, чем он, а может быть, и меньше, 
престижа и веса. О двух из них, наиболее ему дружественных, французе Жаке 
Садуле и американце Реймонде Робинсе, следует сказать несколько слов. Первый 
позже вступил в члены французской коммунистической партии, второй, полковник 
американской службы, был оставлен послом Френсисом в Москве до лета 1918 года в 
качестве представителя американского Красного креста.
 Капитан Жак Садуль, которому было в то время тридцать семь лет, после отъезда 
французского посла Нуланса стал членом французской миссии в Москве благодаря 
покровительству министра вооружений, социалиста Альбера Тома. Нуланс, 
заменивший в декабре Мориса Палеолога, сидевшего французским послом в 
Петербурге с 1914 года, выехав из Москвы, оставил там несколько агентов и 
последних корреспондентов парижских газет, готовых выехать из России в любой 
момент. Альбер Тома приезжал в Россию при Временном правительстве с целью 
оказать нажим на правительство Керенского и других для продолжения войны с 
Германией, прося, а потом и требуя не бросать своих союзников и не нарушать 
данной ими клятвы. Локкарт и тогда, и позже, когда писал о Тома, мог не знать, 
что русских министров в 1917 году и министра-социалиста Тома связывало 
масонство. Он объясняет упорство Временного правительства в продолжении войны и 
решительный отказ его от возможности сепаратного мира исключительно «верностью 
Керенского и других клятве, данной в свое время союзникам». Кстати, параллельно 
с делегацией Тома в Россию приезжала и другая делегация, главой которой были 
социалисты Морис Мутэ и Марсель Кашен, тогда горячий французский патриот, со 
слезами на глазах умолявший Керенского продолжать войну. В 1920-х годах Кашен 
стал главой французской компартии и чем-то вроде французского Ленина (до 
восшествия на престол генсека Мориса Тореза). В 1940-х годах, во время немецкой 
оккупации Парижа, Кашен имел несчастье несколько соглашательски отнестись к 
оккупантам, и, когда вторая мировая война кончилась, его имя постепенно исчезло 
из списков лидеров партии.
 После Октября Тома послал в Россию Садуля, которого считал способным и 
энергичным человеком. Локкарт позже говорил, что ему нравился Садуль своим 
аппетитом, юмором и бородой. Он, кроме своего официального положения 
наблюдателя, считался корреспондентом французских газет, но главным образом он 
был корреспондентом самого Тома, состоявшего в министерстве Клемансо министром 
вооружений. С другим французом, генералом Лавернем, Садуль был не в ладах, как 
и с консулом Гренаром, но Лавернь старался сдерживать себя, сознавая, что, если 
Садуль уедет, он, Лавернь, лишится своего главного, если не единственного 
информатора: Садуль не только был вхож в Кремль, но, благодаря своему 
знакомству с Троцким в предвоенные годы, он был теперь с наркомвоеном в близких 
дружеских отношениях. Садуль и глава французской миссии, ген. Лавернь, были 
совершенно различного мнения о русских событиях, что не мешало им обедать 
вместе, а часто и втроем, с главой французской военной пропаганды, ген. де 
Шевильи, который был начальником Лаверня. Они все четверо, если считать консула 
Гренара, были оставлены в Москве для наблюдения, а не для того, чтобы 
полемизировать друг с другом. Пока французское посольство сидело на месте, 
капитан Садуль считался посторонним лицом, имеющим исключительные связи в 
Смольном; когда оно выехало, он стал как-то совершенно естественно представлять 
Францию неофициально, потому что и Франция в это время еще не признала 
большевиков. И агенту секретной службы Гренару, и корреспонденту «Фигаро» 
Маршану было известно, что Садуль лично связан дружескими узами с некоторыми 
членами ЦК большевистской партии и что он извлекает из этого всяческие выгоды 
для информирования своего правительства. Но Садуль был далеко не один, кто во 
французской группе разделял идеологию большевиков, отнюдь не совпадавшую с 
убеждениями осторожного и консервативного посла Нуланса. Рене Маршан тоже 
считал, как и Садуль, что русская армия теперь, когда она красная и народная, 
только и ждет, чтобы бить немцев, и союзникам необходимо в этом помочь и ей, и 
ее вождям. В таком духе Маршан разговаривал с американским послом Френсисом во 
время своей краткой поездки в Вологду, требуя, чтобы США запретили Японии 
занимать Сибирь и поддерживать чехов и контрреволюционеров, объясняя Френсису, 
что союзникам необходимо всячески поддерживать новое русское правительство в 
Кремле и защищать завоевания Октября.
 В этом же содержалась и вся идея Жака Садуля: немедленный десант французов, 
англичан и американцев