Но они были 
редки. Интеллигенция тянулась к парламентаризму, либерализму, радикализму, а 
правые, консерваторы неуклюже, слепо и бессмысленно тянулись к трону. 
Образованная аристократия? Мы не можем поверить, что ее никогда не существовало,
 но, как и образованная буржуазия, она не только не окрепла, но постепенно 
потеряла жизнеспособность и была раздавлена. Оба класса как будто были лишены 
способности расти и меняться. Темное купеческое царство Островского, с его 
битьем жен, поркой взрослых сыновей, все еще давало о себе знать, даже в XX 
веке, в глухих и не слишком глухих местах страны. А папенькины сынки, 
происходившие от Рюрика или иных героев русского эпоса, окончив Пажеский корпус 
или Императорский лицей, сбегали в Париж или на Ривьеру и там в полной 
ненужности жили, пока не умирали, обзаведясь первыми автомобилями и между 
скачками и ресторанами заканчивая свои укороченные жизни. На Ниццских и 
Ментонских кладбищах – Ментона с 1880 до 1914 года была модным местом Ривьеры – 
стоят их могилы с золочеными русскими крестами и золочеными буквами, 
вдавленными в мрамор, где Я похоже на латинское R, а вместо твердого знака 
стоит одна и та же изящная, но совершенно бесполезная шестерка.
 Когда пришел февраль 1917 года, аристократия была неорганизована, не умела 
конструктивно реагировать на свою собственную катастрофу и не знала ни как 
защитить себя, ни как принять реальность, ни как включиться в нее. Меньше чем 
через год она дала себя передушить, не поняв, что, собственно, происходит, 
никогда не слыхав о различии между голодным бунтом и социальной революцией. На 
что, собственно, жалуется мужик? Что он, в рабстве? Его ни купить, ни продать 
больше не дозволено, пусть радуется! А царя трогать нельзя: он наместник Бога. 
У него от Бога вся полнота власти. На Западе в роковые минуты истории люди 
соединяются и действуют. В России (не потому ли, что компромисс обидное слово, 
а терпимость как-то связывается с домами терпимости?) люди разъединяются и 
бездействуют  [11] .
 Петроград зимой 1918 года еще не был пуст и страшен, каким стал к концу лета. 
Было много голодных людей, вооруженных людей и старых людей в лохмотьях. 
Молодые щеголяли в кожаных куртках, женщины теперь все носили платки, мужчины – 
фуражки и кепки, шляпы исчезли: они всегда были общепонятным российским 
символом барства и праздности, и, значит, теперь могли в любую минуту стать 
мишенью для маузера. Огромные особняки на островах и старые роскошные квартиры 
на левом берегу Невы были реквизированы или стояли пустыми и ждали, загаженные 
нечистотами, какая им выпадет судьба. И на улицах в толпе Мура не различала ни 
одного ей знакомого лица; в эти первые дни после известия о смерти Бенкендорфа 
ей казалось, что во всей столице могло быть только одно единственное место, где 
ее помнят, любят, где ее утешат и обласкают: этим единственным местом было 
английское посольство  [12] .
 У нее не было при себе ни денег, ни драгоценностей, сестры были на юге России, 
брат за границей. В ее бывшую квартиру поместился Комитет бедноты, и ей 
пришлось оттуда выехать. Были подруги, но их Мура не нашла, как не нашла и тех 
знакомых, с которыми работала три года в военном госпитале, – врач был 
расстрелян, распутники разбежались. Она нашла сослуживца покойного мужа, В. В. 
Ионина, высокого, худого секретаря русского посольства в Берлине, отрастившего 
бороду, чтобы не быть узнанным, молодого камер-юнкера и коллежского советника, 
и случайно встретила на Морской Александра Александровича Мосолова, начальника 
канцелярии министерства Двора и Уделов, генерал-лейтенанта (позже – автора 
воспоминаний), одного из тех, кто ей всегда казался умнее других, а она любила 
умных. Где-то в Павловске жила родственница зятя, Кочубея, но Мура не помнила 
ее адреса. Все эти люди ничем не могли ей помочь.
 В английском посольстве в Петрограде (Дворцовая набережная, дом 4) с декабря 
1917 года происходили, под влиянием российских событий, большие перемены: 
перестройка всей внутренней структуры этого учреждения и полный поворот 
отношений с новыми хозяевами страны. Секретарей перетасовали, двух консулов 
отправили домой, в Англию; атташе сидели без дела и ждали решения своей судьбы. 
Россия была накануне подписания Брестского мира, и сэр Джордж Бьюкенен, посол 
Англии и друг министров Временного правительства, собирался после Нового года 
отбыть с женой и дочерью в Лондон.
 Английское посольство в Петербурге, с начала этого столетия, держало на службе 
людей преимущественно молодых, но также и среднего возраста, которые работали 
на секретной службе, будучи по основной профессии – литераторами. Урок Крымской 
войны для Англии не пропал даром: тогда было замечено, что о России слишком 
мало было известно правительству ее величества королевы Виктории, и решено было 
значительно усилить деятельность разведки. Еще до войны в Петербурге, при 
Бьюкенене, перебывали в различное время и Комптон Маккензи, и Голсуорси, и 
Арнольд Беннет, и Уэллс, и Честертон, чьим романом «Человек, который был 
Четвергом» зачитывались два поколения русских читателей. Позже был прислан из 
Англии Уолпол, подружившийся с К. А. Сомовым. Через Сомова и русского грека М. 
Ликиардопуло, переводчика Оскара Уайльда, Уолпол еще в 1914—1915 годах стал 
вхож в русские литературные круги, был знаком с Мережковским, Сологубом, 
Глазуновым, Скрябиным, хорошо знал язык и писал романы на русские темы, одно 
время бывшие в Англии в большой моде. С ним вместе, часто на короткие сроки, 
приезжал Сомерсет Моэм, молодой, но уже знаменитый ко времени первой войны, и 
почти бессменно проживал в Петрограде Беринг. Короткое время в столице 
находились также Лоуренс Аравийский и – позже -совсем юный Грэм Грин. Но сейчас 
никого из них там не было, и только Гарольд Вильямс, корреспондент лондонской 
«Таймс», женатый на русской журналистке А. В. Тырковой, человек прекрасно 
осведомленный в русских делах, писал свои корреспонденции, которые все труднее 
делалось ему отсылать в Лондон.
 Поразительно было не только количество английских литераторов, работавших