ова? Не знаю. Нашему разговору на званом вечере 
я не придал значения. Он был вскоре забыт, так как подготовка к новой службе 
отнимала почти все мое время.

Теперь я держался подальше от дипломатических знакомств, но однажды все же 
вновь попал на званый вечер. Рубаченков был там. Мы столкнулись с ним в 
гардеробе, когда он уже собирался уходить.

– Все о'кей! – бросил Иван (явный результат работы с английским языком).

Я кивнул, полагая, что речь идет о моем размещении в Москве.

Но он-то имел в виду совсем иное…

Никак, ни в каком виде я не мог и не хотел признать неизбежность своего 
пагубного шага. Я пытался оправдать происшедшее, может, больше для того, чтобы 
умиротворить свою совесть. Искал логическую связь между этим «инцидентом» и тем,
 что случилось значительно позднее, когда моя позиция по отношению к великим 
державам и «холодной войне» радикально изменилась. Только теперь, имея 
возможность из объективного далека оценить свое прошлое, я вижу и признаю эту 
суровую правду. Нет никакой связи. Нет никаких смягчающих обстоятельств.

…Прошло некоторое время, и я встретил Рубаченкова снова. На этот раз он был 
столь любезен, что предложил подвезти домой. Я еще не знал, насколько 
расчетливой была его любезность. Мы беседовали о Москве, ведь оставались 
считанные дни до моего отъезда.

– Кое-кто в Москве хотел бы встретиться с вами, – сообщил он. – Вы знаете этого 
человека с давних пор.

– Ах, так! Кто же он?

– Ну, он не хотел бы открывать имя. Вам известно, что обстановка в Москве 
несколько иная, чем здесь.

Это мне было хорошо известно.

– Предлагает встретиться в воскресенье, у памятника Пушкину, рядом со зданием 
редакции «Известий». Позже он уточнит дату.

Мы подъехали к моему дому на Лидинген. Я вышел и поблагодарил за поездку.

– А тут вот небольшой привет от этого московского знакомого!

Он сунул мне в руки компактный «привет», упакованный в оберточную бумагу, и 
исчез. Стартовал если не рывком, то близко к этому.

Я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Депрессия, теперь уже черной волной, 
снова нахлынула в сердце, и в тот момент все, что могло произойти, сделалось 
мне безразличным. Я сунул пакет в карман и, забыв обо всем, словно провалился в 
небытие. Дома, наткнувшись, бессознательно швырнул его на письменный стол и 
погрузился в мрачное раздумье.

Очнувшись через некоторое время, я взял пакет и равнодушно взвесил его в руках. 
Чувствовалось что-то мягкое. И вдруг, словно молнией, меня поразило «о'кей» 
Рубаченкова на том званом вечере. Разорвав бумагу, я долго смотрел на… пачку 
стокроновых купюр. Сверху лежала пометка: «5000».

Нежданный удар судьбы оглушил меня…

Ради бога, что же теперь делать? Возвратить их здесь? Или взять с собой в 
Москву, чтобы вернуть через «знакомого»? За что же мне такое мучение? Я думал и 
думал… Мне хотелось избежать конфликта. К чему скандалить? Никто не 
поблагодарит меня за это. Нет никаких доказательств, что я взял деньги. Никакой 
квитанции. Никакого свидетеля. Если суть выплывет – будут только слова 
Рубаченкова против моих…

И я позволил пакету исчезнуть в ящике письменного стола: что ни говори, а 
приятно получить незапланированное финансовое подспорье, пусть даже и не очень 
существенное.




Глава 8


В первые же годы после окончания второй мировой войны наметилось противостояние 
между заокеанской империей и страной, почти в одиночку победившей фашизм не 
только на своей территории, но и на всем европейском континенте. Было