сезама; семья Ямамото была, однако, настолько бедна, что юный Такано Исороку, 
как его тогда звали, чувствовал себя счастливым, если ему доставалось поесть их 
раз в году. Став морским офицером, он отошел от своей привычки, но всегда с 
тоской, как ребенок, глядел на эти деликатесы. 

Вишневые деревья вдоль реки Кадзи стояли в полном цвету. Одолжив у одного 
знакомого лодку, Ямамото провел день, катаясь по реке с друзьями, наслаждаясь 
цветением и видом далеких, все еще покрытых снегом гор. По пути встретили 
флотилию лодок — ее тащила вверх по течению моторная лодка. В лодках сидели 
желающие полюбоваться цветущей сакурой. Увидев это, Ямамото попросил двух 
лодочников грести изо всех сил. Лодка заскользила быстрее, закачалась на волнах,
 что расходились от моторной лодки, — и как раз в этот момент Ямамото резко 
вскочил и, ухватившись обеими руками за нос лодки, сделал стойку. 

Этот свой любимый трюк он выполнял в салоне первого класса корабля «Сува-мару» 
в первой поездке в Америку шестнадцать лет назад. Через три-четыре дня после 
отплытия из Иокогамы шло обычное увеселительное мероприятие на борту корабля. В 
те времена я п о н ские пассажиры обычно не очень-то любили появляться перед 
другими; капитан уже заканчивал процедуру, когда какой-то молодой капитан 2-го 
ранга вдруг вышел вперед и сделал стойку на балюстраде салона. Корабль медленно 
менял курс, и один промах мог привести к опасному падению на нижнюю палубу; все 
же капитан, не удовлетворившись одной лишь стойкой на голове, одолжил у стюарда 
два больших подноса и, поставив их на кончики пальцев, стал крутить сбоку и над 
головой, завершив все кульбитом, а подносы оставались у него в руках, — обожал 
демонстрировать свои стойки в опасных местах. Пассажиры, совершающие экскурсии 
на лодках в период цветения сакуры, конечно, понятия не имели, с кем имеют дело,
 но усердно аплодировали такому искусству. 

Посвятив примерно две недели в префектуре Ниигата таким бесцельным развлечениям,
 Ямамото вернулся в Токио 28 апреля, а 26 мая снова поехал домой в Нагаоку и 
оставался там около недели. Опять он побывал на родине 31 июля, а затем 21 
ноября. В последний его приезд в Нагаоке оказался один из членов правительства, 
и из его окружения Ямамото послали приглашение встретиться в ресторане. Под 
предлогом, что занят дискуссией с членами молодежной ассоциации Нагаоку, 
Ямамото приглашение отклонил. 

Возможно, он стал ощущать горечь от того, как с ним обращались. Действительная 
причина его частых поездок домой — он «недоволен своей работой в Токио ». Эта 
фраза прозвучала в письме в Морской клуб от 1 мая того же года, адресованном 
Каваи Чийоко — «некой женщине», упомянутой ранее (той, что тайком села на 
специальный экспресс «Камоме» в одно с ним время). Письмо чрезвычайно длинное; 
но вот что в нем, в частности, говорится. 

«Когда я размышляю о том, что последние три-четыре года пролетели как сон, и 
рисую себе предстоящие десять, двадцать, тридцать лет, жизнь мне кажется все 
более похожей на проплывающую иллюзию; мне досаждают буддийский смысл 
стремления к постоянству, мысль, что слава и богатство, любовь и ненависть — 
все это так же мимолетно, как утренняя роса. 

Ты говоришь, что несчастна, потому что одинока, но можно сказать и то, что в 
мире, где столько людей беспомощны в сетях общества, где им не разрешено даже 
умереть тогда, когда они этого хотят, человек одинокий среди чужих может в 
некотором роде считаться самым счастливым из созданий. Но подобная мысль 
наводит депрессию; философию в сторону, но, если это правда, что тебе не 
хватает меня и ты веришь в меня, — тогда я и правда могу считать себя, 
счастливым. Единственное, что делает меня несчастным, — я так не подхожу, не 
приношу тебе радости, сестра моя и возлюбленная. 

Когда я говорю, что несчастен, я не просто подражаю тебе или с э н с эю (см. 
ниже. — X. А.), — это истинное ощущение моей собственной никчемности, когда я 
бесстрастно размышляю о себе как объекте твоей привязанности. Чем больше я вижу 
тебя, такую прекрасную и таинственную, — тем несчастнее себя чувствую. 
Пожалуйста, не думай обо мне слишком плохо. 

Когда я ездил в Лондон, то преисполнился энтузиазмом и решимостью, ощущением, 
что лично отвечаю за будущее нации; вложил в переговоры все, что имел, но 
прошло время, и флот, не говоря уже об обществе, стал полностью безразличен к 
тому, что происходило. Возникло ощущение, что меня использовали как инструмент, 
— это очень неприятно и все больше убеждает в собственной бесполезности. Честно 
говоря, я невероятно несчастен, работая в Токио, и крайне обижен. 

Теоретически именно я хотел тебе помочь и освободить от твоего одиночества и, 
как мужчина, стыжусь, что, напротив, сам хотел бы выплакаться на твоей груди. 
Чувствую, что подвожу тебя, и от этого еще более несчастен. 

Впервые говорю о своих чувствах. Прошу тебя, не рассказывай никому!» 

В то время Каваи Чийоко, гейша, работала в доме гейш Нодзимайя в Симбаси под 
профессиональным именем Умерью (Сливовый Дракон). Отношения с Ямамото вдруг 
стали у нее близкими в 1934 году, как раз перед его поездкой в Лондон. С тех