Рудольф Лацис 
Два года в Испании
Два разговора
Это было в Москве, в воскресное утро осенью 1936 года. Я сидел за старым 
письменным столом в маленькой комнатке на первом этаже дома, окна которого 
выходят на двор в Бобровом переулке, у Кировских ворот, и перечитывал издания 
латвийской нелегальной печати за последние месяцы.
Кто-то постучал в окно. Подняв глаза, я увидел стройную, плечистую фигуру 
Круминя-Пилата, заведующего Иностранным бюро Компартии Латвии, руководителя 
Латсекции Коминтерна. В то время он жил недалеко, в десяти минутах ходьбы от 
Боброва переулка. Моя комната была ему хорошо знакома — в ней останавливался не 
один работник Латсекции.
Я поспешил к дверям, смущенный и взволнованный. Почему он пришел в воскресенье?.
. Ведь у меня дома телефон — Пилат мог позвонить и вызвать к себе... Должно 
быть, у него очень срочное и важное дело...
После эмиграции из Латвии я уже шестой год жил в Москве. В начале 1936 года 
окончил Коммунистический университет. Советского гражданства у меня не было, 
так как я собирался вернуться на родину. Прошло уже больше полугода с тех пор, 
как мне сообщили, что против моего возвращения на партийную работу возражений 
нет, но тем не менее практическое решение вопроса задерживалось. Несколько 
недель назад я обратился к председателю Контрольной комиссии Коминтерна т. 
Ангарейтису с жалобой на то, что мне так долго не дают возможности вернуться на 
партийную работу.
Вспомнив об этом, я почувствовал себя как-то неловко. С Круминем-Пилатом можно 
было всегда и обо всем говорить откровенно. Он всегда был очень чуток к людям, 
и его никак нельзя было заподозрить в бюрократизме. Вот почему, когда я 
вспомнил о своем заявлении Ангарейтису, мне показалось, что я этим причинил 
Круминю-Пилату неприятность.
Но Круминь-Пилат, войдя в комнату, своей симпатичной, открытой улыбкой и 
сердечным рукопожатием сразу вызвал во мне приятное чувство взаимной близости, 
и неловкость сразу исчезла.
Мы сели. Увидев на столе номера «Цини» и «Брива яунатне», Круминь-Пилат сказал:
— Изучаешь нелегальную литературу нашей родины? Наверно, у самого руки чешутся, 
если даже в воскресенье не хочется почитать чего-нибудь другого. Ну, как ты 
считаешь, справляются они со своими задачами?
Я сказал, что издание объединенного антифашистского фронта «Брива яунатне», 
по-моему, хорошо справляется со своей задачей, но от «Цини» можно было ждать 
большего. Она выходит нерегулярно, и ее политические выводы не всегда 
достаточно продуманы. Я сказал, что, по-моему, правительству, составленному во 
Франции Блюмом, дается слишком оптимистическая оценка, а в другой статье, 
напротив, преувеличивается роль генерала Франко, которого считают вождем 
мирового фашизма.
Круминь-Пилат не возражал. Он слушал меня как будто внимательно, но лицо его 
носило заботливое выражение. Мне не давало покоя мое заявление. Он, должно быть,
 думает, что я так усердно рассказываю о нелегальной печати только потому, что 
мне стыдно за свое заявление. Слушая меня, он, наверно, ждет, не скажу ли я 
что-нибудь и о нем.
— Да, так оно есть, трудно нам приходится, — вставил Пилат, глядя куда-то вдаль.

— Трудно приходится, а я вот уже восемь месяцев сижу здесь без серьезного дела, 
— перешел я в наступление. — Неужели за это время не представилось возможности 
дать мне работу на родине?
— Вот я и пришел, чтобы поговорить об этом, — сказал Круминь-Пилат, — ты 
написал заявление товарищу Ангарейтису, жаловался, что тебе не дают возможности 
работать. Это неплохо, что ты жалуешься, каковы бы ни были объективные 
обстоятельства, не-позволявшие нам до сих пор дать тебе возможность уехать, 
жалоба твоя обоснована, ты поступил правильно. Я пришел, чтобы обсудить вместе 
с тобой, как нам быть дальше.
Товарищ Круминь-Пилат долго говорил о трудностях подпольной работы в Латвии в 
1936 году.
— Нам приходится трудно вовсе не потому, — сказал он, — что после 
ульманисовского переворота массы от нас отошли. Именно теперь, после переворота,
 когда «вожди социков» окончательно разоблачены и обанкротились, рабочие и все 
прогрессивные слои населения, обратились к нам. Создан единый фронт с 
социал-демократами, и многие из них вступают в коммунистическую партию. Главные 
трудности у нас возникают из-за-того, что мы не можем охватить массы, которые 
идут к нам. Губительнее всего для нас деятельность провокаторов, к сожалению мы 
не всех можем разоблачить. В последнее время уже дошло до того, что многие 
центральные организации не доверяют друг другу. Огромные провалы говорят о том, 
что для такого недоверия есть основание. Поэтому партию решено-реорганизовать.
Я, ничего не спрашивая, ждал, что он еще скажет, а он продолжал.
— Теперь ты понимаешь, что пока нам некуда тебя посылать. Мы не можем быть 
уверены, что посылаем тебя в верные руки. После шестилетнего перерыва для тебя 
тоже многое будет там новым. Надо обождать, пока не прояснится обстановка.
В самом деле, я и не подумал о том, что обстановка так сложна. Но неужели это 
означало, что мне, может быть, придется ждать еще восемь месяцев? Нет, с этим я 
не хотел примириться.
— Ты хочешь этим сказать, — возразил я, — что я должен сидеть сложа руки и 
ждать, пока другие приготовят мне там теплое местечко? 
— Нет, после твоего заявления тебе долго ждать уже не придется, — ответил Пилат.
 — Я хотел только ознакомить тебя с истинным положением вещей. Если ты во что 
бы то ни стало хочешь немедленно вернуться в Латвию, мы какую-нибудь 
возможность для этого найдем. Все же, может быть, тебе пока следует подумать о 
чем-нибудь другом... Может, и в самом деле не такой уж большой грех потерпеть 
еще месяца два-три, кое-какая работа у нас тут найдется, — можешь писать 
что-нибудь для нелегальной печати, еще кое-что изучать.
— Что значит подумать о чем-нибудь другом? — спросил я. — Теперь со всего мира 
в Испанию едут добровольцы — не мог бы и я поехать туда?
— Такая возможность тоже не исключена, только ты спокойно обдумай, поспешно 
решать ничего не нужно, — сказал товарищ Пилат, попрощался и ушел.
Мне было тогда тридцать три года. В этом возрасте первая пора юношеских 
романтических увлечений уже позади, и человек больше подчиняется логике. 
Мучительно я пытался разрешить вопрос, какой из путей более правильный.
Газеты каждый день сообщали о событиях в Испании. Я с увлечением читал очерки 
талантливого журналиста Михаила Кольцова. И меня все больше охватывало желание 
попасть самому туда. Однако какой-то другой, внутренний голос говорил мне: твой 
долг вовсе бороться против фашизма не где-то по ту сторону Пиренеев, а на своей 
родине.
Но через минуту я снова уговаривал себя, что нельзя «смотреть так узко. Если 
фашизм укрепится в Испании, то она станет оплотом мирового фашизма. И тогда 
долго не удержится и правительство единого фронта во Франции. Передовая линия 
фронта борьбы с фашизмом сегодня проходит в Испании, а не в Латвии. Развитие 
демократии всего мира, а также демократии Латвии, в большой мере зависит 
сегодня от исхода борьбы по ту сторону Пиренеев.
После разговора с Круминем-Пилатом прошло больше месяца. Я твердо решил, что 
ждать больше не хочу.
В один из первых дней января 1937 года мне сообщили, что я должен явиться в 
Латсекцию Коминтерна, к т. Салне, который в то время ведал в секции 
организационными вопросами. За неделю до того я вручил ему просторный обзор 
нелегальной печати в Латвии за 1936 год. С Салной, как и с Круминем-Пилатом, 
мне приходилось встречаться довольно часто. Салне была свойственна 
недоверчивость к людям. С ним было трудно разговаривать, в каждом слове он 
пытался увидеть крамолу.
— Так, — начал он, кольнув меня острым взглядом, когда я поздоровался с ним и 
сел. — Ты считаешь, что орган Центрального Комитета хуже листка беспартийной 
молодежи? Интересно.
Я ответил вопросом:
— А ты считаешь, что мои конкретные замечания о статьях в «Цине» неправильны? 
Что все напечатанное в «Цине» — несомненная правда, хотя бы уже потому, что это 
орган Центрального Комитета? И если «Циня» выходит нерегулярно, то и это так 
должно быть?
Мой собеседник ненадолго задумался, затем слегка улыбнулся и уклончиво заметил:
— Ну ладно, теперь это неважно. — Затем, снова посмотрев на меня своим 
сверлящим взглядом, продолжал: — Тебе, видимо, надоела спокойная жизнь. — Он 
уставился на меня, словно ожидая ответа. Но я ничего не ответил, и он заговорил 
снова.
— Ты хочешь воевать? Ну что ж, можешь ехать сегодня в 18 часов.
«Сегодня в 18 часов, — подумал я... — А как сообщить жене о своем внезапном 
отъезде? Она в библиотеке института, готовится к экзаменам, дома будет поздно 
вечером. А кто приведет сына из яслей?»
— Ты, может быть, передумал? Если же решил ехать, то отправляться надо сегодня, 
— сказал Сална, заметив, что я раздумываю.
Я ответил, что не передумал и не передумаю, но не знаю, как сообщить жене, 
чтобы она вечером зашла за ребенком.
— Это пустяки, мы пошлем человека, который отведет ребенка домой. А жене можно 
оставить письмо.
— Но ребенку только два с половиной года, он к чужому не пойдет. Кроме того, 
как объяснить работникам яслей, где родители. Придется составить акт... Неужели 
вчера нельзя было предупредить, что ехать придется сегодня?
— Эх, разжирели мы все тут. Одному нужно попрощаться с женой, второй должен 
сдать дела. А как же в гражданскую... Получил приказ, поднялся и пошел.
— Ладно, — перебил я его, рассердившись, — поеду сегодня.
Я встал и попросил его, чтобы он более подробно сказал мне, какие формальности 
мне нужно уладить перед отъездом.
— Ну, ну, нечего сразу обижаться. Если в самом деле не можешь ехать сегодня, 
поедешь завтра утром в 9, — сказал Сална, как бы ища примирения. — Думаешь, мне 
легко? И тут надо соблюдать конспирацию.
Получив практические указания, я распрощался.
В пути
В связи с соглашением о «нейтралитете», принятым по предложению премьера 
Франции Блюма, свободный въезд в Испанию был запрещен. Жандармы западных 
буржуазных стран арестовывали всякого, заподозренного в том, что он 
направляется в Испанию, и высылали его обратно в страну, из которой он приехал. 
Это усложняло отъезд.
Надо было обзавестись документами, с которыми смело можно было бы ездить за 
границей, соответствующей одеждой и всем необходимым. Надо было выяснить 
маршрут поездки. Все это заняло несколько дней.
Наконец, на пятый день, вечером наша группа, человек двенадцать выехала в 
Ленинград. Дальше мы должны были разбиться на еще более мелкие группки: по 
два-три человека. До Парижа я должен был ехать вместе с литовцем Казисом 
Прейкшасом.
Мы оба превратились в чехословацких учителей, вздумавших путешествовать по 
Советскому Союзу и Скандинавии. Так нам нужно было доехать до Копенгагена. Там 
мы по определенному адресу и паролю должны были в какой-то табачной лавке 
связаться с датскими товарищами. Они должны были снабдить нас паспортами, по 
которым нельзя будет узнать, что мы когда-то были в Советском Союзе.
Побыв день в Ленинграде, мы 16 марта выехали в Финляндию. До Мальме (в Швеции) 
вместе с нами должен был ехать еще какой-то немецкий товарищ, по профессии 
садовник. Финские пограничники багаж наш не проверяли (у каждого из нас было 
только по небольшому чемодану, притом почти пустому). Видимо, они поверили, что 
мы в самом деле экскурсанты из Чехословакии.
В Хельсинки мы, пообедав на вокзале, отправились осматривать город. Нам нужно 
было» еще кое-что приобрести, чтобы по содержанию наших чемоданов видно было, 
что мы чехословацкие туристы. В тот же день вечером мы отплыли на пароходике в 
Стокгольм.
Утром мы уже были в Стокгольме. Довольные, что поезд в Мальме отходит только 
вечером, мы весь день бродили по шведской столице.
Вечером мы поездом отправились дальше. В наше купе вошел какой-то пожилой, 
очень словоохотливый швед и завел с нашим немецким товарищем беседу на немецком 
языке. Товарищ Прейкшас говорил только по-русски, а я понимал немного 
по-немецки.
Притворившись спящим, я прислушивался к их беседе. Некоторое время разговор шел 
о садоводстве. Оказалось, что швед — бывший сельский учитель, теперь он 
пенсионер и очень интересуется садоводством. Часто упоминалось имя Мичурина. Но 
вдруг наш шведский спутник спросил:
— А эти двое ваши знакомые?
— Не знакомые, но мы вместе едем из Ленинграда. Они едут в Копенгаген. — И, не 
думая ничего плохого, товарищ наш добавил: — Они чешские учителя, ездили с 
экскурсией в Советский Союз, на обратном пути решили посмотреть скандинавские 
страны.
— Да что вы говорите? Чехи! — воскликнул швед. — Ведь я до войны целых пять лет 
прожил в Чехии Должен сказать, что на свете нет более порядочный прилежных и 
гостеприимных людей, чем чехи. Я непременно с ними поговорю. Уже много лет не 
приходилось встречать чехов.
Так он некоторое время не переставал хвалить чехов, говоря все громче, надеясь, 
видимо, разбудить кого-нибудь из нас. Я, разумеется, был готов спать целых 
двадцать четыре часа подряд, но что делать, если проснется Казис, который на 
самом деле спал. Что делать, если этот болтливый швед тоже едет в Мальме и нам 
волей-неволей придется проснуться?
Опасения мои оказались напрасными. Через несколько часов наш разговорчивый 
спутник вышел.
В Мальме мы приехали утром. Немецкий товарищ сошел. Поезд, шедший в Копенгаген, 
въехал на большой паром. Он переправил нас через Эресунский, или Зундский, 
пролив, ширина которого равна двадцати километрам. Через час с лишним мы были в 
Копенгагене.
Мы остановились в гостинице с кичливым названием «Кёниг Фридрих отель», привели 
себя после дороги немного в порядок и отправились отыскивать нужную нам 
табачную лавку. Мы сразу нашли ее, нем когда я, войдя в лавку, сказал пароль, 
продавец, маленький, щуплый брюнет средних лет, взглянул на меня, но на пароль 
не ответил. Мы ушли, думая, что «настоящий» продавец вышел. Когда мы через 
несколько часов явились снова, в лавке стоял тот же продавец и опять не ответил 
на пароль. Нам опять ничего другого не оставалось, как уйти.
Вечером мы решили, что завтра утром я зайду в табачную лавку один, а Казне 
останется на улице. Если там окажется ловушка, то попадусь хотя бы только я 
один.
На другое утро в табачной лавке стоял тот же продавец. Оказалось, что мне нужно 
было войти одному, но я позабыл об этой подробности.
На завтра нам назначили свидание в каком-то ресторане. В этот день у нас была 
еще одна большая радость. Мы прочли в немецкой газете о блестящей победе 
республиканских войск под Гвадалахарой.
Утром мы получили от датских товарищей заграничные паспорта и сразу же 
отправились в кассу агентства воздушного сообщения, приобрели билеты, чтобы 23 
марта в десять часов вылететь в Амстердам.
Никому из нас еще никогда не приходилось летать, поэтому несколько 
обеспокоенные тем, как мы будем чувствовать себя в воздухе, мы не позавтракали. 
Однако полет нам понравился, мы чувствовали себя прекрасно и решили в 
Амстердаме приобрести билеты, чтобы и дальше следовать самолетом. В Амстердаме 
самолет стоял полчаса. Выйдя из него, мы должны были сдать наши паспорта для 
визирования. Уже через полтора часа мы будем в Париже. Мы осматривали 
амстердамский аэродром и радовались своему удачному путешествию.
Но вот — о, ужас! — надо идти получать паспорта, а я в волнении никак не могу 
вспомнить свою фамилию по новому паспорту. Это была какая-то трудно 
выговариваемая фамилия, я и теперь не помню ее.
Окончательно расстроенный, спрашиваю Казиса:
— Послушай, ты не помнишь, как меня зовут? Его тоже расстроило неожиданное 
затруднение и он начал ругать меня.
— Мне больше думать не о чем, как о твоей фамилии! Достаточно, что я помню свою.

Тем временем у окошка начали выдавать пассажирам паспорта. До отлета оставалось 
неполных десять минут. Пассажиры, получившие свои паспорта, направились к 
самолету.
Вдруг меня осенила спасительная мысль, я говорю
Казису:
— Хвалишься своей памятью, а топчешься на месте. Если помнишь, как тебя зовут, 
так иди и получай свой паспорт.
— А ты? — спрашивает он.
— Я возьму свой паспорт последним. Наверно, кроме меня никто своей фамилии не 
забудет.
Казне идет за своим паспортом, а я направляюсь в другой конец зала и наблюдаю. 
Когда все пассажиры уже получили свои паспорта, я подбегаю к окошку и торопливо,
 словно боясь опоздать, говорю:
— Pasaporte!
Но чиновник спрашивает, как меня зовут. Я прикидываюсь, что не понял вопроса, и 
нетерпеливо повторяю: — Pasaporte, pasaporte, — показывая пальцем на себя.
Наконец чиновник не выдерживает, берет единственный лежащий перед ним паспорт, 
заглядывает в него и называет мою забытую фамилию.
— Конечно, да, да, — торопливо бормочу я и протягиваю руку за паспортом. Теперь 
я знаю свою фамилию, чиновник отдает мне паспорт.
В два часа дня садимся на парижском аэродроме.
В Париже мы прожили почти две недели и осматривали достопримечательности — 
Собор Парижской богоматери, Лувр, Дом инвалидов, гуляли по берегам Сены, по 
узким улочкам Монпарнасса и просторной Риволи, где помещаются всевозможные 
магазины с огромными витринами. Поднялись на Эйфелеву башню. Посетили 
Версальский дворец и его прекрасный парк. Побывали у стены Коммунаров и на 
могиле Анри Барбюса. Сходили к «Муллен руж», где разные агенты на разных языках 
предлагали приезжим показать еще много «тайн» Парижа.
Прекрасна архитектура Парижа, отражающая развитие культуры многих столетий. 
Однако интереснее всего было наблюдать самих парижан. Их повседневная жизнь 
производит впечатление огромной ярмарки. На бульварах можно увидеть гиревиков, 
художников, певцов и музыкантов. Даже в аристократических кварталах можно 
услышать из подворотен звуки скрипки. В лежащую перед музыкантом шапку прохожие 
кидают деньги.
В политической жизни тут, кажется, достигнуты вершины буржуазной демократии. 
Между белой, черной и желтой расами и различными национальностями здесь не 
делается никакой разницы. Всех людей тут отличают друг от друга только по тому, 
сколько у каждого в кармане франков, долларов или фунтов.
Если в Стокгольме или Копенгагене в столовых кормили мясом и давали мало хлеба, 
то в Париже за 10—15 франков к обеду подавали прежде всего бутылку вина и не 
менее десяти блюд, начиная с салатов, улиток и кончая разными соусами, пюре и 
сладостями; но мы никогда не бывали сытыми,
В последние дни марта весна уже была в разгаре. Ночи стояли теплые. Под мостом 
через Сену отдыхали бездомные. В парках и на бульварах целовались парочки. Надо 
сказать, что в Париже целуются не только по вечерам в парках и на бульварах, но 
и в столовых, за столиками кафе, на станциях метро, а то и попросту, 
прогуливаясь днем по бульвару. Это не считается неприличным.
Через две недели сербский товарищ, прозванный Шмитом, свободно объяснявшийся на 
разных европейских языках, собрал в Париже довольно большую группу — больше 
двадцати человек.
В один из первых дней апреля, сдав свои небольшие чемоданы в Париже «Комитету 
друзей республиканской Испании» и оставив себе только портфели или маленькие 
чемоданчики, мы небольшими группками сели в поезд, отправлявшийся из Парижа в 
Нарбонн, городок на берегу Средиземного моря, в семистах километрах южнее 
Парижа. Поезд отошел вечером. Мы немного жалели, что, пересекая почти всю 
Францию, мы ее совсем не увидим. Зато ночное путешествие избавляло нас от 
излишних расспросов. Я вспомнил случай в поезде на пути из Стокгольма в Мальме 
и поэтому был горячим сторонником ночного путешествия.
В Нарбонн мы прибыли назавтра перед обедом. Некоторые из нас остались на 
вокзале, в ресторане. Остальные разбрелись группками по три, по четыре человека.
 Каждая группа должна была вовремя явиться в определенное место. Примерно через 
каждый час из какого-нибудь кафе или какой-нибудь столовой на легковой 
автомашине такая группка направлялась дальше на юг.
Вскоре пришла и наша очередь уезжать. Примерно через полтора часа мы были у 
подножья Пиренеев. На дороге мы встретили товарища Шмита. Мы остановили машину, 
вылезли и пошли за ним.
Перед самым заходом солнца мы, нас было 24 человека, собрались в какой-то роще. 
Здесь мы немного отдохнули и приготовились к переходу.
Наш проводник, местный житель, очень хорошо знавший здешние условия, 
предупредил нас, как вести себя в походе. Мы должны были идти в строгом порядке,
 по одному, в нескольких шагах друг за другом и ни в коем случае не отставать, 
разговаривать или курить. Если же кто-нибудь почувствует, что товарищ у него за 
спиной отстает, то он должен передать вполголоса вперед по цепи «стоп». 
Останавливаясь на отдых или в других случаях, надо было оставаться на месте в 
том же порядке. В случае тревоги мы должны были разбежаться по кустам на 10—15 
шагов вправо и влево от направления движения и молча ждать тихого свистка, 
который означал — собраться для марша. Чемоданчики и портфели мы должны были 
связать вместе и перекинуть через плечо, чтобы руки были свободны.
В нашей группе были представители разных национальностей: болгары Благович и 
Михайлов, венгры — бывший офицер венгерской армии — пятидесятилетний Хевеши, 
участник мировой войны, известный деятель коммунистической партии, и еще совсем 
молодой комсомолец Мольнар, греки Пленос и Петрус, литовец Прейкшас, были немцы,
 поляки и представители других национальностей.
Солнце уже зашло за Пиренеи. Темнело. Мы начали переход.
Пиренейские горы не очень высоки. Здесь нет глубоких ущелий и скалистых обрывов.
 Но зато холмы и крутые горные склоны заросли густыми колючими кустарниками. 
Очень, много оврагов, родников и небольших речек с крутыми каменистыми берегами.

Мы карабкались вверх и спускались вниз, пробирались по кустам, которые нас 
страшно царапали, петляли направо и налево. Несколько раз переходили вброд 
горные речки или потоки, с трудом удерживались на скользких камнях, рискуя 
упасть в воду. Через каждый час мы останавливались минут на десять передохнуть. 
Садились там же, где останавливались, чтобы не нарушать порядок марша. Все 
время казалось, что мы главным образом поднимаемся вверх, но у меня после 
нескольких часов перехода возникло такое чувство, что наш проводник 
окончательно заблудился и все время петляет, безуспешно пытаясь найти дорогу. 
Ведь мы шли в ночной мгле, без всякой дороги или тропы. Я все же никому о своих 
опасениях не сказал, ибо что бы это дало. Бели проводник в самом деле 
заблудился, то нечего его беспокоить излишними расспросами, а нужно дать ему 
возможность спокойно найти правильную дорогу. Мы шли всю ночь. К утру кустов 
стало меньше. Начали попадаться уже более ровные места. Уже было совсем светло, 
когда мы вышли на небольшую лужайку. После обычного «стоп» мы сели. Затем 
получили по цепи разрешение закурить. Мы были в Испании.
Еще через полчаса мы пришли к какой-то пастушьей хижине. Там нас ждал горячий 
кофе. Вспоминая этот переход, я до сих пор не могу надивиться способности 
нашего проводника ориентироваться. Выпив с нами кофе, он, простившись, пошел 
обратно. Мы начали спускаться вниз. Тут уже не было столько камней, не было и 
таких неприятно колючих кустов.
В Альбасете
Часов в десять утра мы, окончательно уставшие, пришли в какую-то деревню. Там 
мы сели в автобус и через час приехали в каталонский городок Фигерас, где 
оставались два дня. 
В городке много молодых людей. Почти у всех на боку пистолеты, у некоторых даже 
по два — на каждом боку по одному. Одеты они в черные спортивные блузы с 
черно-красными галстуками, повязанными, как у наших пионеров. Они прогуливались 
кучками по городу или сидели в ресторанах за столиками, уставленными разными 
напитками, и болтали с девушками. Столики стояли прямо на тротуаре перед 
рестораном.
Хотя война идет уже восемь месяцев, в городке не видно никаких ее признаков. 
Тут все только «играют» в войну. Кажется, в город прибыла на маневры крупная 
воинская часть, весь состав получил увольнение в город, а офицеры куда-то 
исчезли. Несмотря на то что существует единый фронт, тут многие, видимо, не 
забывают слов вождя барселонских анархистов Гарсиа Оливера, сказанные им в 
начале фашистского наступления руководителю социалистической партии Коморере 
после того, как Каталонская социалистическая партия объединилась с 
коммунистами: «Я знаю, вы хотите отстранить нас, точно так, как русские 
большевики отстранили своих анархистов. Но это вам не удастся». На каждом шагу 
видно, что анархисты думают больше о том, как бы их не оттеснили, чем о войне с 
фашистами.
Прогуливаясь по городку, мы охотно пьем излюбленный здесь «наранхад» или 
«лимонад». Из апельсина или лимона выжимается сок, его наливают в стакан, 
прибавляют воды со льдом, к лимонному соку — еще несколько ложек сахару. Обычно 
этот напиток тянут через соломинку. В жаркие дни он куда приятнее вина, которое 
здесь обычно подается к обеду.
Через три дня мы выехали в Барселону, а потом дальше, в Валенсию. Барселона 
своими прямыми улицами и красивыми бульварами напоминает Ригу или Ленинград. В 
то время там уже была построена линия метро протяженностью в 10 километров. 
Город лежит в равнине у самого моря. Сразу за городом поднимаются Каталонские 
горы.
Из Барселоны в Валенсию мы ехали днем. За Тортосой приморская низменность 
расширяется. Видны большие апельсиновые и лимонные плантации. Урожай с 
апельсиновых плантаций снимают главным образом в январе и феврале. В том году 
он был очень богатый. Но война нарушила экспорт, поэтому цены на апельсины на 
местном рынке необыкновенно низки. Фрукты предлагают на всех станциях.
На одной из станций к нам в вагон входит мальчик с полной корзинкой очень 
красивых крупных апельсинов. Я подаю ему пезету и говорю: «Para todo» (на все 
деньги - исп.). Мальчик торопливо высыпает ко мне на сиденье все содержимое 
своей корзинки и, взяв пезету, счастливый, убегает. У меня сегодня день 
рождения — мне исполняется тридцать четыре года. Я угощаю — предлагаю всем 
апельсины и прошу есть сколько хочется. Мне только жаль, что мой сынишка не 
может отведать эти прекрасные фрукты.
Валенсия приблизительно такой же величины, как Рига. Она находится на самом 
берегу моря. Река Турия (Гвадалавяра) делит ее на две части. Турия не шире 
нашей Лиелупе у Елгавы. Центр города, ее главная часть, расположен на левом 
берегу реки. Вокруг Валенсии простирается равнина с апельсиновыми и лимонными 
плантациями, рисовыми полями. Температура здесь никогда не бывает ниже одного 
градуса мороза, в парках и на улицах постоянно зеленеют пальмы и кактусы.
В городе видны разрушенные дома — следы налетов фашистской авиации.
В Валенсии мы посетили Центральный Комитет Коммунистической партии Испании. В 
его Иностранном отделе нас принял товарищ Эрколи (Пальмиро Тольятти). Он 
коротко проинформировал нас о политическом положении, о задачах и особенностях 
единого фронта. Он напомнил нам, что уже достигнуто соглашение о едином 
командовании Республиканской армии, проведена мобилизация и созданы первые 
части регулярной Республиканской армии, и советовал нам как можно скорее 
изучить испанский язык, потому что некоторым из нас, видимо, придется работать 
в созданных теперь частях Республиканской армии. А пока нам всем надо ехать в 
глубь страны — в Альбасете, центр формирования интернациональных бригад, 
который находится в 150 километрах от Валенсии.
Через несколько часов мы прибываем в Альбасете — город примерно такой же 
величины, как Фигерас. Анархистов здесь не видно. Мало их было и в Валенсии. 
Здесь, как и в Валенсии, виднеются разрушения.
Месяц назад было два налета фашистской авиации. На-улицах звучит речь всех 
народов.
В городе находится штаб интернациональных бригад и госпиталь. Отсюда 
интернациональные бригады: поддерживают связь со всем остальным миром.
Километрах в пятнадцати от города в сосновом бору разбит лагерь запасных частей 
интернациональных, бригад. Тут находятся только что прибывшие, ожидающие 
отправки на фронт, и отдыхают вернувшиеся из госпиталя раненые, которые еще не 
могут вернуться в строй.
Несколько дней, пока нас еще не зачислили в армию, мы остаемся в Альбасете, где 
имеются небольшие казармы. Здесь царит образцовый военный порядок. В 
определенное время все строем идут в столовую и так же возвращаются назад. Из 
казармы можно выйти только с разрешения и на определенное время. Свободное 
время используется, главным образом, для изучения испанского языка. Когда идешь 
по улицам, то видишь, что республика никаких особенных экономических трудностей 
еще не испытывает. Разных продуктов и текстильных товаров-в магазинах 
достаточно, цены тоже нормальные.. Если в Париже за обед приходилось платить от 
10 до 15 франков, то здесь он стоит в столовой три-четыре пезеты, а по 
официальному курсу — один франк равен 0,54 пезеты. По своему золотому запасу 
Испания среди капиталистических стран занимает четвертое место.. Это дает 
возможность правительству республиканской Испании, которое признано законным, 
без всяких трудностей производить платежи по внешне-торговым, операциям. Курс 
пезеты не снизился. Солдаты Республиканской армии получают на фронте 10 пезет в 
день, а в тылу — 6. Питание хорошее. В Альбасете начались первые знакомства. 
Там я встретил латыша Теллера (Артмана) из Москвы и врача Бахраха (Кубу).
В Альбасетских казармах я познакомился с Ароном Таубе, единственным сыном 
таллинского текстильного фабриканта. Он оставил семью, отца со всеми его 
фабриками и. уехал в Испанию сражаться с фашизмом.
Ему двадцать шесть лет, он учился в парижском и берлинском университетах, 
свободно владеет русским, немецким, французским и испанским языками — вообще 
всесторонне образованный человек. В бою у реки Харамы, на Мадридском фронте, 
Арон был ранен. Он только что вышел из госпиталя и собирается после отдыха 
вернуться на фронт. С ним очень интересно поговорить о перспективах 
международного положения, о военной обстановке в Испании, о литературе и других 
вопросах. Арон среднего роста, с круглым приятным лицом, у него неторопливые, 
робкие движения, вначале он производит впечатление заурядного, хорошо 
воспитанного интеллигента. Но в разговоре он как бы оттаивает, его глаза и лицо 
начинают излучать теплоту. Когда я спрашиваю его, принимал ли он участие в 
революционном движении у себя на родине, он отвечает:
— Я этого никак не мог из-за своего социального положения, мне всегда казалось, 
что рабочие смотрят на меня подозрительно и не доверяют мне, когда я пытаюсь 
приблизиться к ним. Словами трудно доказать свое убеждение. Я решил завоевать 
доверие к себе и право прямо смотреть рабочим в глаза здесь, где нужно доказать 
свои убеждения делом, а может даже и ценою жизни.
Вскоре он опять уехал на фронт. Некоторое время мы переписывались, но потом я 
перестал получать от него письма и уже больше ничего не слышал о нем. Видимо, 
он и отдал жизнь за свое убеждение, за право прямо смотреть рабочим в глаза.
В лагере я познакомился с бывшим белогвардейским офицером Ивановым. Он родился 
и вырос в Орджоникидзе. Ему было всего лишь двадцать лет, когда он окончил 
офицерское училище в деникинской армии. После разгрома Деникина он пятнадцать 
лет работал рабочим на каком-то парижском заводе. В Испании он уже шесть 
месяцев. Был ранен в руку, теперь вышел из госпиталя, но рука еще не обрела 
прежней силы подвижности. Пока он руководит в лагере стрелковой подготовкой и 
учит солдат обращаться с разными видами пехотного оружия. Он сильно тоскует
по своей родине и вечерами с восторгом говорит о том,, что нигде на свете нет 
места красивее Орджоникидзе — Дзауджикау у подножья Кавказских гор.
— Какие просторные поля и луга, какие красивые леса и горы, а над всем этим 
Казбек! — восхищается он. — Тут, в Испании, все только в миниатюре. Тут и горы 
не горы, и реки не реки, и леса не леса. Река, а воды в ней только чуть-чуть, 
на самом дне, или вот лес, да разве это деревья? — показывает он на мелкие 
испанские сосенки, между которыми мы ходим.
Он не единственный из бывших белогвардейцев, желающих в Испании завоевать себе 
право вернуться на родину. Он рассказывает об одном бывшем полковнике, который 
теперь воюет в республиканской Испании рядовым пулеметчиком и говорит, что 
здесь он искупит свою вину перед народом. Он или падет на поле боя, или 
добьется права вернуться на Родину, где живет его сын, который работает 
инженером на советском заводе.
Неожиданно здесь я встречаю даже двух рижан — товарища Гинзбурга и товарища 
Карла Розенберга (Кулия). Последнего я, правда, вижу впервые, но, как оказалось,
 знал о нем очень много.
18 октября 1929 года, когда меня, во время всеобщей забастовки в Риге, 
арестовали и через несколько дней отправили из охранки в Центральную тюрьму, я 
сидел во втором корпусе, в одиночной камере с товарищем Эрнестом Розенбергом — 
вентспилсским рабочим деревообрабатывающей промышленности. Эрнест был еще молод,
 но у него уже был большой опыт революционной борьбы. Очень интересны были 
письма, которые он получал от своего младшего брата Карла.
Карл в то время учился в последнем классе Вентепилсской средней школы и остался 
один с матерью. Его старший брат в 1919 году отдал свою жизнь, с пулеметом 
защищая свой родной город и молодую Советскую Латвию от армии фон дер Гольца. 
Другой брат — Жанис был хорошо известным в Вентспилсе активистом левых, 
коммунистических, рабочих. Преследуемый охранкой, не имея возможности 
продолжать свою революционную деятельность в Вентспилсе, он эмигрировал в 
Советский Союз. Кормилец семьи Эрнест отбывал в тюрьме долголетнее заключение. 
И все же письма Карла всегда были полны оптимизма и упорства. Он гордился 
своими старшими братьями и всегда обнадеживал Эрнеста, обещая во что бы то ни 
стало окончить школу и заботиться о матери. Он не забывал написать и об 
общественно-политической жизни в Вентспилсе и уверял, что никогда не оставит 
начатого старшим братом дела.
Письма своего младшего брата Эрнест давал читать мне. Читая их, мы испытывали 
облегчение и прилив новых сил. В тесной камере становилось как бы просторнее и 
светлее.
С тех пор прошло почти восемь лет. И вот тут, в лагере интернациональных бригад 
под Альбасете, я вижу перед собой того самого Карла, письмам которого мы с 
Эрнестом так радовались. Мы долго и сердечно пожимаем друг другу руки.
Но когда мы начинаем делиться воспоминаниями и мыслями о событиях последних лет 
в Латвии, то оказывается, что я встретил не только автора этих писем, но и 
подпольщика Кулия. Весь 1936 год Розенберг (Кулий) был редактором той самой 
«Брива яунатне», которой я восхищался в Москве, и одновременно секретарем ЦК 
комсомола Латвии. Благодаря своему чистому сердцу и сильной воле старательный и 
способный ученик последнего класса средней школы стал серьезным, опытным 
революционером, который, несмотря на особые трудности 1936 года, сумел 
мобилизовать в Латвии вокруг революционной газеты широкие массы молодежи и 
правильно ориентироваться в сложной обстановке. С большим интересом я слушал 
его увлекательный рассказ о политическом положении в Латвии и о перспективах 
революционного движения. Речь его была полна оптимизма и революционного пыла, 
взгляд был ясным и открытым. Он свято выполнял обещание, данное восемь лет тому 
назад.
— А почему же ты вздумал ехать в Испанию, если ты выполнял такую важную работу? 
— как-то спросил я Карла.
— Кто же из нас сегодня не хочет ехать в Испанию? Здесь открываются для борьбы 
совсем другие горизонты. Но с другой стороны, иногда начинаю сомневаться, 
правильно ли я поступил, уехав. До (сих пор я умел не попадаться охранке. Я мог 
еще продолжать работать. Но появились другие обстоятельства, которые начали мне 
мешать. Возникли кое-какие разногласия... Когда мне разрешили ехать, я, недолго 
думая, отправился сюда. А может быть, этого не следовало делать. Я часто думаю 
о Риге, — как там теперь?
И глаза его стали грустными.
В Альбасетском лагере я прожил недели три. Наконец в звании лейтенанта 
Республиканской армии Военное министерство меня командирует в 108-ю бригаду, 
которая стоит в Квинтане де ла Серена, небольшом городке где-то в 
Эетремадурской провинции, недалеко от португальской границы.
В 108-й бригаде
В 108-ю бригаду прибываю 8 мая. Я успел выучить несколько десятков самых 
необходимых испанских слов, в блокноте у меня записаны еще слов триста. В 
Альбасете я достал немецко-испанский и испано-немецкий карманные словари. Но, 
немецкий язык знаю слабо. Разумеется, что и говорить по-испански я совсем не 
умею.
Но вот я в испанской бригаде. С трудом нахожу «Estado Moyor» (штаб - исп.) 
бригады. Однако во всем штабе нет никого, кто знал бы немецкий язык, уже не 
говоря о русском. Наконец находится какой-то врач, который немного говорит 
по-немецки. С его помощью кое-как объясняемся. Меня представляют командиру 
бригады как прикомандированного Военным министерством инструктора по оружию. 
Кроме того, мне поручено поддерживать связь с советскими военными советниками, 
которые находятся при штабах корпусов и дивизий. Я должен также ознакомиться с 
политико-моральным состоянием бригады.
Принимают меня очень приветливо, мне отводят в штабе отдельную комнату. Бригада 
пока находится во втором эшелоне и занимается учебой.
На другое утро я встаю рано. Хочу познакомиться с батальонами и ротами. С 
трудом нахожу в словаре и в своей записной книжке нужные слова. Во всем доме 
царит тишина, уже девять часов, но никто еще не встал. Выхожу на улицу 
осмотреть городок. Здесь все из камня: небольшие одноэтажные домики с 
маленькими оконцами, ограды, из больших каменных плит сложены тротуары, 
узенькие улицы тоже вымощены камнем. Свежий воздух, много солнца. Через 
каких-нибудь полчаса возвращаюсь. В штаб прибыл парикмахер, встал комиссар 
бригады, стройный брюнет лет тридцати. Пытаемся друг друга понять. Хуан — так 
его зовут — анархист, мадридский рабочий. Он говорит почти без умолку, 
оживленно жестикулируя. Кое о чем догадываюсь по жестам, но из его словесного 
водопада почти ничего не понимаю.
Около десяти часов встает также командир бригады и приглашает к себе 
парикмахера. Вскоре появляется начальник штаба капитан Франциско — блондин с 
круглым симпатичным лицом. Он уроженец Барселоны, в прошлом служащий какого-то 
учреждения. Узнав, что я был в Советском Союзе, Франциско проявляет необычайный 
интерес к строительству социализма в России. Видно, что он много читал. С 
невероятным упорством и терпением Франциско старается, чтобы я понял его. Я 
благодарен ему за то, что он так терпеливо помогает мне овладевать языком.
Когда мы садимся завтракать, уже двенадцатый час. «Jefe» или «comandante», как 
обычно называют командира бригады — майора, тоже любит поговорить. Он член 
Республиканской партии и все время рассказывает о своих приключениях.
Наконец завтрак закончен. После двенадцати к «jefe» начинают приходить 
командиры батальонов и другие с разными бумагами. Опять начинаются длинные 
разговоры и обсуждение всевозможных вопросов. Штаб напоминает какой-то клуб.
В два часа дня в батальонах приступают к послеобеденным занятиям, в штабе 
становится тише. Но вскоре подают обед — обильный, из четырех-пяти блюд, потом 
кофе и по рюмке коньяку. Прислуживающий за столом наливает каждому по одной 
рюмке, затем бутылка с коньяком ставится в сторону. Редко кто просит налить 
вторую рюмку. Обед похож на небольшой банкет. Он тянется три-четыре часа. После 
шести занятия в батальонах кончаются. Опять приходят командиры батальонов и 
офицеры из рот.
Кругом царит удивительное спокойствие, даже скука. Таков «рабочий стиль» штаба, 
Я не понимаю, что это — просто беспечность, халатность или нечто похуже.
На другой день я спрашиваю своею нового друга, капитана Франциско, когда «jefe» 
бывает в своей бригаде.
— El no hoy tempo (ему некогда - исп.) — отвечает он и улыбается с легкой 
грустью. Да, я тоже вижу, что «jefe» в самом деле некогда бывать в своей 
бригаде.
Когда я начинаю интересоваться работой штаба, Франциско объясняет мне, что 
«jefe» считает, что никакой штаб вообще не нужен; весь штаб состоит только из 
него, Франциско, и нескольких писарей, которые оформляют разные документы 
бригады. Я предлагаю Франциско ознакомить меня с батальонами. Он с готовностью 
соглашается. Нам подают обед отдельно, и мы идем в пулеметную роту, которая 
занимается в поле за городом.
Командир пулеметной роты уже семь лет служит в испанской армии, раньше он был 
капралом, а теперь лейтенант. В роте восемь станковых пулеметов системы 
«Максим». На занятиях рота изучает материальную часть. Я убеждаюсь, что 
пулеметные расчеты в самом деле быстро разбирают и собирают пулемет. Умеют 
быстро заряжать, вынимать патронные ленты и вообще обращаться с пулеметом. 
Правда, выясняется, что бойцы еще ни разу не стреляли.
Начальник штаба рассказывает мне, что вся бригада вооружена таким же пехотным 
оружием, как и Советская Армия. В каждом батальоне по четыре станковых пулемета 
и восемь ручных пулеметов системы Дегтярева.
Я пытаюсь выяснить, какой в батальоне план занятий. Оказывается, что никакие 
тактические учения — отделения, взвод в наступлении, обороне, разведке — не 
проводятся. Разбирают и собирают пулемет, наводят, заряжают и разряжают. Еще 
занимаются строевой подготовкой, выполняют команды: «Встать!», «Ложись!», 
«Перебежками 20 шагов вперед!», «Отделение, развернись!», «Становись!» и т. д. 
Но когда я начинаю спрашивать, как выбирать для пулемета позицию, чтобы иметь 
хороший обстрел, или как применять пулемет в наступательном бою, то убеждаюсь, 
что такими вопросами здесь вообще не занимаются.
В последующие дни обхожу батальоны. Оказывается, что во многих ротах совсем не 
чистят оружие. На несколько дней я превращаюсь в инстуктора по чистке винтовок. 
Капитан Франциско познакомил меня со всеми батальонами, и я иду теперь туда 
один, но часто он сопровождает меня. Мы становимся все более близкими друзьями. 
Франциско беспартийный, но собирается вступить в Коммунистическую партию. Он 
без конца задает мне вопросы по истории Коммунистической партии Советского 
Союза, расспрашивает о внутренней жизни партии. Семья Франциско, жена с 
шестилетней дочкой, живет в Барселоне. Он показывает мне их фотографии и очень 
доволен, когда я показываю ему фотографии своей жены и сына.
Однажды я, подобрав необходимые слова, даю одному отделению задание на разведку,
 а другому на оборону. Долго я растолковываю отделениям их задачу. Когда мне 
кажется, что все понятно, хочу с одним отделением уйти и занять оборону. Второе 
отделение должно выступить через полчаса и произвести разведку. Но оказывается, 
что отделения собираются идти тут же в обратную сторону. И мне опять приходится 
долго объяснять, что надо двигаться в том же направлении, но только полчаса 
спустя. И так в тот день из тактических занятий ничего не получилось. Позже мы 
все же начали понимать друг друга, и все признали, что такие занятия куда 
интереснее.
Политический состав бригады очень разношерстный. Комиссар первого батальона 
барселонец Родригес — анархист. Это молодой брюнет среднего роста, коренастый, 
жизнерадостный и очень подвижной. Он все пытается убедить меня, что между 
коммунистами и анархистами нет никакой разницы.
Родригес хорошо знает солдат своего батальона; они обращаются к нему с разными 
вопросами.
Он всегда очень любезно принимает Меня и старается устранить в батальоне все 
недостатки.
Комиссар второго батальона Хосе — социалист, студент четвертого курса 
юридического факультета Мадридского университета. Он сдержан, но все же очень 
любезен со мной, старается отвечать на все вопросы, но сам спрашивает мало — то 
ли из застенчивости, то ли по другой причине.
Комиссар третьего батальона — мадридский комсомолец, еще совсем молоденький, 
ему всего двадцать лет. На фронте он с первых дней войны и уже дважды ранен. За 
маленький рост его прозвали «comisario Chico» (комиссар малыш - исп.). Ему 
трудно выговорить мою фамилию — Вилке — так я называюсь в Испании. Как бы он ни 
старался, у него все получается «comrado Ilks». Вскоре он просит разрешить ему 
называть меня по имени. Он без конца задает мне вопросы — а не лучше ли так, не 
нужно ли что-то сделать иначе. «Chico» очень недоволен ходом занятий и не дает 
покоя командирам батальона и рот своими предложениями. Он требует, чтобы чаще 
проводились тактические занятия. Жалуется, что бригада уже существует больше 
месяца,, но до сего времени еще нет патронов для учебной стрельбы. Мы быстро 
начинаем понимать друг друга и становимся друзьями. Он очень настойчив и хочет, 
чтобы я постоянно бывал у него в батальоне. Я и в самом деле бываю в третьем 
батальоне чаще, чем в других. В Мадриде у «Chico» невеста. Он показывает мне ее 
фотографию, говорит, что ростом она выше его. Ей тоже только двадцать лет, но 
она комсомолка и уже работает на ответственной работе — заведующей одной из 
мадридских столовых.
Однажды он показывает мне три мелко исписанных с обеих сторон листа. Это он 
написал своей невесте и интересуется, пишу ли я такие же длинные письма. Он 
всегда что-нибудь читает и каждый вечер учится. В батальоне он организовал 
учебу и с гордостью рассказывает, что в третьем батальоне скоро не будет ни 
одного неграмотного. В батальоне и бригаде его очень любят. Несмотря на 
Молодость он своей активностью и самоотверженным трудом завоевал в бригаде 
огромный авторитет.
Только комиссар четвертого батальона Карлос — член Коммунистической партии. Это 
стройный, симпатичный парень, тоже мадридец. Ему двадцать пять лет. Я поражен 
тем, что он знает много русских слов. Оказывается, что в 1936 году он был 
членом испанской делегаций, посетившей, на Октябрьские праздники Москву. Карлос 
молчалив, но очень старателен, много работает, пытаясь улучшить быт солдат, в 
его батальоне тоже постоянно занимаются ликвидацией неграмотности. Он всегда 
находится среди солдат, стараясь поднять их политическое сознание. Он много 
рассказывает о виденном в Советском Союзе. Благодаря своему такту, вежливости и 
серьезному отношению к людям, он пользуется большим авторитетом и среди 
офицеров батальона. Карлос любит художественную литературу. Обычно застенчивый 
и медлительный, он распаляется, защищая свою точку зрения, когда участвует в 
спорах по вопросам политики, философии или литературы.
С офицерами бригады мне не удается так скоро сблизиться. Бригадный «jefe», 
встречаясь со мной, всегда выражает свое сочувствие по поводу того, что я так 
много работаю, и предлагает отдохнуть. Офицеры в своем большинстве являются 
представителями интеллигенции. Часть из них в армии никогда не была, часть уже 
раньше служила офицерами, некоторые были младшими командирами и только теперь 
стали офицерами. По своей политической принадлежности они главным образом 
республиканцы или беспартийные.
Лень — характерная черта испанской буржуазии. Безделье в так называемых высших 
кругах считается хорошим тоном. Чем-нибудь заниматься, о чем-нибудь заботиться 
считалось в высшем свете просто зазорным. Не зря испанским грандам, кроме 
поместий, теперь ничего не принадлежит. Испания, когда-то самая богатая и 
могущественная страна в мире, уступила свои природные богатства иностранному 
капиталу. Англичане захватили медные и ртутные рудники и другие отрасли горной 
промышленности, немцы — химическую, электротехническую промышленность, французы 
и американцы — металлургическую промышленность и машиностроение. Испания, 
бывшая когда-то одной из самых развитых стран в мире, превратилась теперь в 
одну из самых отсталых.
Безделье в высших кругах испанской буржуазии приняло весьма изощренные формы. 
Там способны часами просиживать за обеденным столом, по целому часу пить чашку 
кофе или рюмку коньяку. Впрочем, прожив в Испании два года, я ни разу не видел 
пьяного испанца. Уважающий себя испанский гранд никогда не ложится спать раньше,
 чем в два или три часа ночи и не встает до одиннадцати или двенадцати часов 
дня. Обычно они — ярые политиканы, без конца могут говорить о чем угодно, но 
как только от слов нужно переходить к делу, становятся ко всему удивительно 
безразличными.
К сожалению, этой ленью болеет в некоторой мере также испанская интеллигенция и 
мелкая буржуазия. Среди командного состава 108-й бригады я встречал многих 
людей, готовых с радостью часами рассуждать о том, что нужно делать, но ровно 
ничего не делавших. Нередко некоторые меня вполне серьезно спрашивали, зачем я 
так беспокоюсь — ведь мое положение позволяет мне ничего не делать. Они были в 
полном недоумении, когда я принимался чистить винтовку или ложился рядом с 
бойцом на землю, чтобы показать, как нужно держать винтовку во время стрельбы, 
или когда я с лопатой в руках показывал, как лучше оборудовать окоп. Зато 
неутомимыми, терпеливыми, честными и самоотверженными показали себя испанские 
бойцы. Всегда веселые, они безропотно переносили все трудности. Они охотно 
выполняли любое приказание, я никогда не слыхал, чтобы они жаловались на 
трудность задания.
Недели через две я все же пришел к выводу, что с моими скудными знаниями языка 
мне очень трудно справиться со своими обязанностями, а работы было очень много. 
Изо дня на день мы ждали приказа выступить на передовую, а тогда будет еще 
труднее. От командира бригады я получил разрешение съездить в Альбасете, чтобы 
с помощью штаба интернациональных бригад хотя бы на несколько месяцев получить 
себе переводчика. Я надеялся, что мне, может быть, удастся выпросить своего 
первого альбасетского знакомого — Арона Таубе. Но его мне не дали. Я получил в 
переводчики украинца Колю из резерва; родители его в свое время эмигрировали и 
он вырос в Париже.
За те несколько дней, которые я нахожусь в Альбасете, я встречаюсь с Михаилом 
Шварцом, здесь его зовут Эгоном Шмитом, в Риге мы звали его просто Мишей, с 
даугавпилсцем Бароном, который работает в Альбасете и может рассказать почти о 
всех находящихся в Испании, так как он цензор и читает все латышские письма.
Барон сообщает нам неприятную весть. Приехавшие последними из Латвии 
рассказывают, что в Риге идут нехорошие слухи о Розенберге (Кулие). Его сняли с 
работы, и исключили из партии. Он будто троцкист. Некоторые даже утверждают, 
что, Кулий был связан с охранкой и что он удрал в Испанию, боясь, как бы его не 
разоблачили и наказали. Однако, те, кто ближе знает Кулия, этому не верят. Я 
тоже не могу поверить этому и говорю, что тех, кто распускает необоснованные, 
неподтвержденные фактами слухи, надо привлекать к ответственности. Уже не раз 
умышленно распространялись слухи о честных товарищах, чтобы их 
скомпрометировать. Кроме того, тут никто не отрицает того факта, что он уехал с 
разрешения соответствующих латвийских комсомольских органов.
Барон еще рассказывает мне, что в госпитале работает медицинская сестра Рива 
Волщонок (Лейбович) из Даугавпилса, а в батальоне Димитрова находится Борис 
Цинис, рижский студент. В Испании уже насчитывается несколько десятков бойцов 
из Латвии, но ожидается прибытие еще большего количества товарищей — они уже 
находятся в Париже.
С Мишей я встречался в Риге только несколько раз. Он изучал математику, хорошо 
знал Европу и говорил на многих европейских языках. Миша находится в Испании 
уже с начала 1937 года. Он был комиссаром роты связи 15-й англо-американской 
бригады, там его ранило в ногу. Мы вспоминали Ригу, он беспокоился за свою 
семью.
Жена его Лена после четырехлетнего тюремного заключения теперь, правда, на 
свободе, но не имеет работы. Семилетняя дочка воспитывается у своей бабушки в 
Даугавпилсе.
В Альбасете, как и во всех испанских городах, принято после захода солнца 
гулять. В это время все население обычно находится на улице. Мы с Мишей не 
замечаем, как улицы постепенно пустеют. Наконец на улице остаемся только мы 
вдвоем. Уже за полночь, а мы все говорим и говорим. Мы расстаемся только тогда, 
когда над Альбасете уже занимается утро. Больше мне увидеть Мишу не довелось. 
Вскоре он вернулся в свою 15-ю бригаду, где был назначен командиром саперной 
роты. Потом он некоторое время был комиссаром военного училища Пбсо Рубиа. В 
последних боях на реке Эбро он опять командовал саперной ротой 15-й бригады и 
18 августа 1938 года погиб. Мишу тяжело ранило осколком снаряда и через 
несколько минут он умер.
Тогда, в раннее майское утро, я, простившись с Мишей, пошел прямо на вокзал и 
вместе с моим новым, другом Колей отправился обратно в 108-ю бригаду.
Когда мы вернулись, бригада уже получила приказ выступить в Дон-Бенито, к 
самому фронту, где должна была сменить бригаду, которая уже долгое время 
находилась на передовой линии. Дон-Бенито — небольшой прифронтовой городок с 
железнодорожной станцией, с обычными для Эстрема-дуры небольшими каменными 
постройками. Городок уже перенес несколько воздушных налетов. Местами видны 
разрушенные дома. Хотя бригада размещается не в самом городе, наблюдатели 
противника или шпионы, видимо, все же донесли о передвижении войск, и на другой 
день городок опять пережил очередной налет фашистской авиации.
Жутко было смотреть, как при сигнале тревоги матери в отчаянии звали детей и 
все жители быстро схватив небольшие узелки, бежали по узким улочкам из города. 
Под некоторыми домами устроены убежища. За полминуты на город было сброшено 
несколько десятков бомб. Воздушные волны ударяют сразу со всех -сторон. Затем в 
убежище врывается сильный запах дыма и гари. 
Выйдя из убежища, мы видим, что весь городок окутан облаками дыма и пыли. 
Матери, причитая, ищут и зовут своих детей, которых они не успели найти до 
тревоги. Какой-то мальчик, прибежав из убежища к разрушенному дому, в отчаянии 
смотрит на развалины, не зная, что делать. Затем он начинает что-то искать в 
развалинах — он спохватился, что под ними, может быть осталась его мать или 
сестричка, и хочет их спасти. Старая тетушка, вся в пыли, семенит куда-то, 
громко плача и размахивая руками — кажется, что от нервного потрясения она 
лишилась рассудка. Наш шофер рассказывает, что в парикмахерскую попала бомба и 
погибла девушка, которая пошла туда завиваться. Одна бомба упала на мощенную 
камнем городскую площадь, вырыв воронку глубиною в 1,5 метра и метров в 5 
диаметром.
Такие мощные бомбы здесь, конечно, не нужны. Городок Дон-Бенито можно 
уничтожить и куда меньшими бомбами. Фашисты, готовя новую империалистическую 
войну, видимо используют испанскую войну .для испытания своих бомб.
В этом секторе фронта мы позиций все же не занимаем. Ночью бригада получает 
приказ выступить на Каталонский фронт. После нескольких дней езды мы попадаем в 
городок Моюэла в секторе Сарагосского фронта. В действительности это не город, 
а всего лишь деревня с двумя церквами. Одна из них разгромлена, выжжена и 
превращена в склад сельскохозяйственных машин, а другая полна необмолоченного 
хлеба. Идет молотьба. Моюэла находится в 10—12 километрах от линии фронта, но 
война, кажется, ничего не изменила в здешней жизни. В доме, где мы с Колей 
останавливаемся, нас угощают парным молоком, яйцами и другими яствами, но когда 
мы хотим уплатить, хозяйка, к нашему удивлению, отказывается взять деньги. 
Неразговорчивая вначале крестьянка потом рассказывает нам:
- У нас уже создана коммуна и деньги отменены. Мы все получаем от коммуны. На 
вопрос, почему же потребовалось так срочно создавать коммуну, женщина отвечает: 
— Приехали из города, созвали всех и объявили, что создается коммуна и что все 
те, кто против коммуны, — фашисты; фашистом быть никто не хотел, и все были за 
коммуну.
Мы поинтересовались дальше:
- Кто же этой коммуной управляет, вы сами избрали руководство? 
- Нет, нам только сказали, что руководство коммуной поручено приехавшему из 
города председателю коммуны и все обязаны слушать его.
Когда мы опрашиваем, как живется в коммуне, лучше, чем раньше, крестьянка 
отвечает:
- Нам все равно, раньше мы работали на гранда, теперь — на коммуну. Все же было 
лучше, раньше хоть кое-что платили.
Мы осмотрели новую коммуну. Сходили и к церкви, где весело гудела молотилка! 
Там мы встретили руководителей коммуны и спросили, почему они только теперь 
начали молотить, разве весь год хлеб не был нужен.
- Ничего, обходились, — ответил один из руководителей коммуны.
- Раньше все некогда было молотить, а теперь надо спешить, через недели две 
новый урожай поспеет, а складывать его некуда.
Мы переглянулись и больше ничего не спрашивали. Комиссар первого батальона 
Родригее, встречая меня, с удовольствием указывает на это, как на яркий пример 
того, что анархисты ничем не отличаются от коммунистов. В России коммунисты 
через десять лет после революции начали коллективизацию, а анархисты сразу же, 
с первых дней революции, создают коммуны. Я не смею и не хочу спорить, мне 
нужно сотрудничать с ним. Строительство коммунизма в Испании — дело самих 
испанцев.
Однако не трудно понять, что такая коммуна очень выгодна грандам по ту сторону 
фронта. Во-первых, если фронт продвинется на 10—15 километров, гранд получит 
свое хозяйство в целости и сохранности, со всем инвентарем и даже с 
необмолоченным урожаем. Но если бы землю и инвентарь поделили, хозяйство гранда 
распалось бы. Во-вторых, крестьяне коммуной недовольны, за работу им ничего не 
платят. Поэтому они и не заинтересованы в ее защите. Однако, если землю и 
инвентарь поделить между крестьянами, они бы считали это завоеванием революции 
и пошли бы ее защищать.
Карлос, Чико и Франциоко понимают это. Они рассказывают, что из южных провинций 
бойцы также получают письма, в которых крестьяне жалуются, что анархисты 
насильно создают коммуны.
Так мнимо-левым лозунгом анархисты и троцкисты льют воду на мельницу фашистов. 
Чувствуется, что фашисты заслали в эти организации немало своих агентов.
В секторе Сарагосского фронта бригада два дня участвует в небольшой 
наступательной операции под Фуэнте Тодос, но затем наступление вдруг 
приостанавливается и бригаду опять перебрасывают в другой сектор, немного 
севернее под Уэску.
В Уэске фашисты уже давно окружены с трех сторон. Республиканцы несколько раз 
пытались взять Уэску, но безуспешно. С 15 по 20 июня здесь происходят 
ожесточенные бои. 108-я бригада занимает позиции севернее Уэски, но в 
наступательных боях не участвует. Позиции бригады, правда, подвергаются 
артиллерийскому обстрелу, но мы больших потерь не несем, есть только несколько 
раненых..
В эти дни в боях под Уэской был убит известный венгерский революционер, 
писатель Матэ Залка, или, как его тут называли, генерал Лукач, погиб тут и 
комиссар батальона Хевеши, с которым мы вместе перешли испанскую границу. 
Несколько дней до того я встретил его вместе с комсомольцем Мольнаром 
(последний был его адъютантом) в Каспе.
В конце июня бои под Уэской прекращаются. Уэску и на этот раз взять не удалось. 
108-ю бригаду перебрасывают на Мадридский фронт.
Под Брунете
В первые дни июля бригаду ввели в состав 35-й дивизии. Дивизией командовал 
польский генерал Кароль Сверчевский, в Испании он был известен под именем 
генерала Валтера. Дивизия сосредоточивалась у подножия Гвадарраммских гор, 
километрах в пятидесяти северо-западнее Мадрида, недалеко от городка Эскориаль, 
бывшей резиденции испанских королей, где еще теперь стоит дворец, построенный 
при Филиппе II во второй половине XVI века.
Всюду заметно большое скопление войск. Здесь стоят части славных героев Испании 
Модесто и Листера и несколько интернациональных бригад. В 35-ю дивизию, кроме 
нашей бригады, входит еще 32-я испанская бригада, уже участвовавшая в ряде боев,
 и 11-я немецкая интернациональная бригада под командованием известного 
немецкого писателя Людвига Ренна, в прошлом немецкого помещика Арнольда Фит фон 
Голссенау. Первую мировую войну он окончил в чине капитана, затем, порвав со 
своим классом, в 1928 году вступил в Коммунистическую партию Германии. В 
фашистской Германии он находился в заключении. Потом эмигрировал и приехал в 
Испанию, чтобы участвовать в войне против фашизма. 
5 июля командиров, комиссаров и начальников штабов бригад вызывают в штаб 
дивизии для получения боевого приказа. После обеда командир бригады вызывает к 
себе командиров и комиссаров батальонов. Меня в штаб дивизии не вызывают, но я 
все-таки иду туда. Представляюсь генералу, который очень хорошо говорит 
по-русски. Он расспрашивает меня о командном составе бригады и поручает одному 
из штабных офицеров ознакомить меня с приказом о наступлении.
Согласно приказу 6 июля на рассвете, после артиллерийской подготовки, 5-й 
корпус армии в составе дивизии Листера, 35-й дивизии генерала Валтера и дивизии 
«Ц» переходит в наступление из Валдеморильо в направлении Брунете. Дивизия 
Листера занимает Вильянуэву-де-ла-Канаду и Брунете, справа от Листера действует 
35-я дивизия, дивизия «Ц» действует справа от 35-й дивизии и занимает городок 
Кихорно. В секторе 35-дивизии 108-я бригада движется на левом фланге, рядом с 
частями дивизии Листера, справа от нас — 32-я дивизия. 11-я бригада остается во 
втором эшелоне.
Вернувшись в бригаду, я встретил начальника штаба капитана Франциско. Он был 
очень взволнован и сказал мне, что хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Мы 
пошли в какую-то лощину и уселись.
— Командир бригады и комиссар Хуан хотят сорвать завтрашнее наступление, — 
начал Франциско.
— Как же это так?! — спросил я в недоумении.
Боевой приказ бригаде комбриг составил очень поверхностно и неумело. Но когда 
приказ этот был объявлен командирам батальонов и они начали расходиться, 
комбриг вместе с комиссаром бригады задержала командиров первого и второго 
батальонов, без комиссаров, и его, Франциско.
«Я приказ получил, — сказал он, — должен передать его дальше, но из всего этого 
ничего не получится. Пытаясь окружить мадридскую группировку фашистской армии, 
мы сами попадаем о окружение. Если Листер хочет, пускай ведет свою дивизию в 
петлю, но смотрите, забежите слишком далеко фашистам тыл — там и останетесь. Не 
будет ничего удивительного, если Листер уйдет вперед, а вы отстанете — ведь 
наша бригада в настоящих боях еще не участвовала».
Я еще раз переспросил Франциско, правильно ли я его понял, расспросил, каков 
приказ командира бригады. Потом спросил, повторит ли Франциско все это в штабе 
дивизии.
Франциско ответил, что в штаб дивизии он вместе со мной идти не хочет, но если 
его вызовут туда, то он скажет все. Я попросил его рассказать все это Карлосу — 
комиссару четвертого батальона, но больше никому, и попросить Карлоса прийти ко 
мне. Я обещал ждать его тут же в лощине.
Через полчаса явился Карлос, тоже очень взволнованный. Он рассказал, что когда 
командир его батальона отдавал приказ командирам рот, то это делалось в таком 
тоне, словно приказ не следует принимать всерьез.
Мы договорились, что я немедленно отправлюсь в штаб дивизии и доложу о 
случившемся, а он пока никому ничего не будет говорить.
Оказалось, что командир бригады в самом деле решил саботировать наступление и 
повлиял на своего комиссара. Саботажников нельзя было ни отстранить от 
должности, ни отдать под суд — это подняло бы шум и повредило бы интересам 
единого фронта, поэтому генерал Валтер решил бригаду разделить.
Ночью из штаба дивизии пришел другой приказ.
Из 108-й бригады выделялся пулеметный батальон, в состав которого входили 
пулеметная рота с восемью станковыми пулеметами и двенадцатью ручными 
пулеметами. Батальон оставался в резерве штаба дивизии. Мне было поручено 
находиться при этом батальоне. Третий и четвертый батальоны 108-й бригады были 
приданы 32-й бригаде, а 1-й и 2-й батальоны — 11-й интернациональной бригаде.
«Jefe» бригады и «comisario» Хуан были вызваны к генералу, и я их уже больше не 
видел. Рассказывали, что в их машину попал артиллерийский снаряд, и они оба 
погибли. 
Назавтра наступление началось успешно. Фашисты в этом секторе его не ожидали. 
Артиллерии у них было мало, противовоздушной обороны никакой. В первые .дни 
наступления, когда наша артиллерия бомбардировала позиции противника, фашисты 
не оказали никакого сопротивления. К вечеру 6 июля дивизия Листера продвинулась 
на 10 километров вперед и заняла Вилья-нуэву-де-ла-Канаду и Брунете. Батальоны 
108-й бригады тоже успешно продвинулись вперед. Только под Кихорно, который 
обороняли марокканцы, бои продолжались два дня.
Пулеметный батальон получил приказ занять позиции во второй линии левее дороги 
на Брунете. Переход мы совершали ночью, но фашистская авиация каждую ночь 
бомбардировала дорогу. На завтра мы заняли позиции в указанном месте. Пока мы 
еще не успели окопаться, батальон расположился в оливковой рощице. Фашистская 
авиация налетала все чаще. Едва мы достигли рощицы, как несколько фашистских 
самолетов сбросили на нас свои бомбы. Несмотря на то, что на расположение 
батальона было сброшено около десятка бомб, потери наши были ничтожны — один 
убитый и два раненых.
В ближайшие дни фашисты подтянули резервы и перешли в контрнаступление. В 
воздухе каждый день происходили бои. Были дни, когда над Брунете дралось около 
сотни самолетов. Наши дальнейшие атаки успеха не имели, и мы несли довольно 
чувствительные потери
В эти дни я получил несколько писем от рижан: от Беньямина Кура, с которым 
познакомился в Риге в мае 1930 года, просидев с ним несколько дней в одной 
камере в охранке, от Яна Палкавниека, который недавно прибыл в Испанию, а также 
от Бориса Циниса. В письмах опять затрагивался вопрос о Кулие. Из Риги 
продолжали приходить все более упорные слухи. В своих ответах я предлагал 
каждому, кто знает Карла Розенберга (Кулия), послать отзывы о нем Барону в 
Альбасете. А после того, как собранный материал латышами будет рассмотрен, 
информировать местные партийные органы.
После 18 июля контратаки фашистов усилились. Наши части перешли к обороне. В 
некоторых местах фашистам удалось оттеснить нас назад. Наши силы были слишком 
малы, чтобы продолжать наступление. Фашисты понимали, что с падением Брунете 
вся мадридская группировка их армии окажется под угрозой и подтягивали 
артиллерию, авиацию и пехоту.
Утро 25 июля. Нет еще и пяти часов. На горизонте только едва показывается 
солнце, мы просыпаемся от сильного гула. Он все усиливается — одна за другой к 
нашим Позициям приближаются эскадрильи фашистских бомбовозов. Земля стонет и 
вздрагивает. Эскадрилья за эскадрильей сбрасывает свой груз, почти одновременно 
рвется больше десятка авиабомб. Фашисты бомбят первые линии наших позиций. 
Через несколько минут, когда последняя эскадрилья бомбовозов противника уже 
улетает, огромные тучи пыли закрывают солнце. Кругом глубокие сумерки, как во 
время солнечного затмения. Солнца совсем не видно. В воздухе чувствуется резкий 
запах взрывчатых веществ и гари.
Однако солдаты 108-й бригады героически выдерживают и эту атаку и остаются на 
своих местах. И следующий сразу же артиллерийский обстрел не может заставить их 
отступить. Но несчастье приходит с другой стороны. Слева от нас дивизию Листера 
сменила дивизия анархиста Меры, в которой началась паника. На другой день, 26 
июля, наш левый фланг окончательно разгромлен и в беспорядке отступает. Наши 
пулеметы замолкают один за другим. После обеда я получаю приказание генерала 
Валтера отойти с 11-й Г бригадой. Когда я являюсь к Людвигу Ренну, меня 
поражает его хладнокровие. Он стоит перед своей палаткой высокий, сухощавый, 
без рубашки, с биноклем на ремне и пистолетом. Он говорит медленно, с таким 
несокрушимым спокойствием, словно находится где-нибудь на курорте, а не в столь 
сложных боевых условиях. В его штабе я встречаю нескольких знакомых по Рязани и 
московскому Комуниверситету. Он приказывает задерживать в своем секторе всех 
бегущих, парализовать панику.
Оказалось, что Мере тоже удалось ликвидировать, подавить панику в своей дивизии.
 На другой день мы укрепляемся между Брунете и Вильянуэвой де ла Канадой. Атаки 
фашистов слабеют, и на этом секторе фронта на долгие месяцы опять наступает 
затишье.
В ночь с 26 на 27 июля прибыла смена и для 108-й бригады. Мы выдержали 
серьезное боевое испытание, у нас много убитых и раненых — вышла из строя 
приблизительно четвертая часть всего личного состава бригады. Убито два 
командира батальона и несколько командиров рот. Ранен комиссар четвертого 
батальона Карлос и комиссар второго батальона студент Хосе. Теперь все понимают,
 что потери наши могли быть меньше и успехи больше, если бы бойцы, и особенно 
командный состав, были лучше подготовлены и действовали энергичнее. Эти 
недостатки больше всего чувствовались в наступательных боях. Незнание, 
неуверенность и растерянность, нередко проявлявшиеся действиях офицеров, не 
могли быть возмещены высокими моральными качествами бойцов. Поэтому в 
оборонительных боях, где от командира не требуется такой инициативы, как в 
наступлении, бойцы своей дисциплинированностью и моральной устойчивостью 
показали, что 108-я бригада может стать образцовым боевым соединением. Жаль 
только, что, отражая удары фашистов с фронта и с правого фланга, бригада 
потеряла почти половину своего автоматического оружия, а получить новое в тех 
условиях так скоро надеяться нельзя было.
Бригада расположилась на отдых, по-прежнему оставаясь в составе 35-й дивизии. Я 
часто бывал в штабе дивизии, знакомился с его работниками. Там тоже было 
несколько офицеров царской армии, которые на полях сражений в Испании хотели 
заслужить право вернуться на Родину.
1 августа дивизию посетила Долорес Ибаррури — Пассионария. Она выступила на 
митинге с пылкой, пламенной речью. Говорили также Людвиг Рейн и генерал Валтер.
После митинга ко мне подошел стройный белокурый парень в форме капитана, с 
приятным, нежным лицом и, слегка улыбаясь, спросил меня на чистом латышском 
языке:
— Ты не латыш?
— Да, латыш, — ответил я.
— Я фармацевт 35-й дивизии; меня зовут Волдемар Купцис, я из Риги, — 
представился он мне.
Оказалось, что он в этот день приехал из Мадрида, где находилось его 
«хозяйство». Мы познакомились ближе. Он оказался сыном профессора Латвийского 
университета Купциса, учился на фармацевтическом отделении химического 
факультета. С революционным движением у него раньше не было ничего общего. Он 
был типичным представителем «золотой молодежи» буржуазной Латвии, ему не были 
чужды ночные похождения корпорантов. Я слушал его и никак не мог понять, зачем 
он попал в Испанию.
— Я поссорился с отцом, когда он хотел сделать из меня дельца. На меня повлиял 
старший брат, который по той же причине ослушался отца. Брат хотел стать 
летчиком. Несколько лет назад мой брат ушел из дому и год работал в Риге 
шофером такси. Наконец мать упросила отца сжалиться над ним и отправить его в 
Германию в какую-то летную школу. За полгода брат научился летать и после 
фашистского переворота вдвоем со своим другом сел в самолет и улетел в 
Советский Союз. Он там и теперь. Брат был непримиримым врагом фашистов. В 1935 
году я тоже побывал несколько месяцев в Советском Союзе, хотел там остаться, но 
мне не позволили, посоветовали закончить образование. Некоторое время я терпел 
и, принуждаемый отцом, продолжал учиться на химическом факультете. Но затем 
начались события в Испании, и я уже не выдержал. Махнул на все рукой и приехал 
сюда. За старательную работу мне присвоили звание капитана.
В его мировоззрении не было ничего марксистского, им скорее руководила страсть 
к приключениям, но он все же твердо придерживался каких-то принципов 
порядочности и демократии. Купцис очень живой, энергичный и предприимчивый 
человек, но у него не хватало терпения и выдержки. С большой страстью он брался 
за любое дело, если только оно не требовало продолжительной и упорной 
подготовки. В своих суждениях он часто бывал по-детски наивен и даже немного 
суеверен, но по характеру очень откровенен и сердечен. Он любил много 
рассказывать и расспрашивать. Мы потом встречались довольно часто.
Пользуясь тем, что бригада на отдыхе, я поехал в Мадрид. В Мадриде я по 
поручению генерала Валтера должен был явиться в штаб военных советников 
Мадридского фронта, который находится в Гайлордской гостинице, и дать сведения 
о положении в бригаде.
В Мадриде я встретил товарища Барона из Альбасете, который привез почту и 
рассказал, что тут же в Мадриде, в парке Эл Ретиро, находится группа латышских 
артиллеристов. Среди писем было также письмо от моего болгарского друга 
Табакова. Он писал, что 23 июля был ранен в руку и лежит теперь в госпитале в 
Альбасете и что 6 июля под Вильянуэвой де ла Канадой погиб Благой Парович-Шмит 
— симпатичный серб, который несколько месяцев тому назад собрал, нас в Париже и 
перевел через Пиренеи. Оказалось, что в бою под Брунете пал и Борис Цинис, от 
которого я недавно получил письмо, и рижский актер Екабсон. Тяжело ранен и 
потерял ногу Абол; он почти пешком, не имея никаких средств, прошел всю Европу, 
чтобы попасть в Испанию.
От Барона я узнал, что недавно из Латвии прибыла довольно большая группа и 
создан латышский противотанковый артиллерийский дивизион, который теперь 
находится где-то на фронте под Мадридом. Несколько латышей будто бы есть и в 
11-й немецкой интернациональной бригаде и других соединениях.
В красивом мадридском парке Эл Ретиро мы встретились с Жанисом Фолманисом 
(Гривой), Янисом Беникисом, Беньямином Куром и другими. В разговоpax опять 
всплывает вопрос о Розенберге. Кто-то только что привез из Риги вышедший в июне 
1937 года 4-й номер «Цини» с большой статьей: «Троцкистская группа в Рижской 
организации Союза демократической молодежи Латвии». В статье говорится, что 
Кулий организовал в Союзе демократической молодежи Латвии (так тогда называлась 
нелегальная молодежная организация, объединявшая коммунистическую и 
социал-демократическую молодежь) троцкистскую группу и путем интриг, будто бы 
по заданию охранки, старается скомпрометировать теперешнее руководство 
расколоть молодежное движение. Привезены устные указания, что Розенберг, как 
провокатор и опасная личность, должен быть уничтожен.
Все это нас очень волнует. Барон говорит, что он спросил людей, знающих Карла 
Розенберга, и никто из них не верит в то, что последний может быть негодяем. До 
сих пор Барон руководству Компартии Испании и интернациональных бригад ничего 
не сообщал, но теперь он все же должен это сделать. Я настаиваю на том, что 
одновременно со сведениями из Риги надо сообщить и наше мнение в этом вопросе, 
учитывая при этом отзывы о Розенберге знающих его товарищей.
В последующие дни мне удается съездить в Альбасете и повидать там Яниса 
Палкавниека и некоторых других товарищей. Я знакомлюсь кое с кем из вновь 
прибывших. Все больше крепнет уверенность, что в сведениях о Розенберге что-то 
не так. Я тоже не верю, что Розенберг негодяй. Используя свои связи, я сообщаю 
органам Коммунистической партии Испании и политруководителям интернациональных 
бригад о сведениях, которые поступают из Риги, но говорю также, что латыши, 
находящиеся в Испании, считают, что расследовать это дело в Испании невозможно. 
По-моему, следует ограничиться прекращением связей с Розенбергом по партийной 
линии, однако нельзя запретить ему бороться в Испании против фашистов. И 
политотдел интернациональных бригад, и Центральный Комитет Коммунистической 
партии Испании соглашаются с этой точкой зрения. Розенберг (Кулий) уезжает с 
какой-то испанской частью на Каталонский фронт и в качестве командира роты 
героически сражается до тех пор, пока осенью 1938 года все интернациональные 
бригады не отзываются с фронта.
В середине августа 108-я бригада после отдыха получает небольшое пополнение и 
возвращается на позиции под Вильянуэвой де ла Канадой в секторе Кихорны.
35-я дивизия уехала на другой сектор фронта, а 108-я бригада входит теперь в 
состав 1-го корпуса. Командир дивизии коммунист Дюран — уроженец Мадрида. Он 
композитор, всесторонне образованный человек, свободно владеет французским и 
английским языками, немного говорит и по-русски и при случае охотно 
разговаривает на этом языке, Дюран участвовал в 1936 году в боях по обороне 
Мадрида от Толедо до Аранхуэса. С бойцами он держит себя очень просто, 
по-товарищески. Часто бывает в окопах, проверяет поле обстрела, как выбраны 
позиции, как чистят оружие, интересуется, обеспечены ли бойцы всем. Он очень 
требователен, но как офицеры, так и бойцы очень уважают его за товарищеское 
отношение, решительность и требовательность.
Командиром 108-й бригады теперь назначен майор Хосе Рамос. Ему уже около 
шестидесяти лет, он кадровый офицер старой испанской армии и не любит много 
заниматься бригадой. Комиссаром в бригаде теперь какой-то бывший мадридский 
учитель — социал-демократ, который редко выходит за пределы штаба. Вскоре из 
госпиталя возвращается Карлос. Бывший командир четвертого батальона погиб в 
боях под Брунете. Командование батальоном теперь доверено командиру 1-й роты, 
беспартийному, близкому по своим взглядам к коммунистам.
Три батальона находятся на первой линии, один — в резерве. У резервного 
батальона совсем нет автоматического оружия, винтовок тоже не хватает на всех, 
так как оружием бригада не пополнялась.
Я ежедневно обхожу позиции. Хожу один. Переводчика Колю я отпустил на другую 
работу. Он теперь адъютант одного из командиров батальона. Я уже настолько 
хорошо овладел испанским языком, что могу обойтись без переводчика. Многие 
позиции в спешке оборудованы поверхностно, с недостаточной зоной обстрела. Надо 
подготовить запасные позиции, отрыть по два-три запасных гнезда для пулеметов.
Бойцы каждый день работают, улучшая позиции. Часто, если днем мешает огонь 
противника, они работают по ночам.
Штаб бригады расположен в бывших каменоломнях, в них довольно удобно и сухо. По 
дороге из каменоломен в батальоны и из одного батальона в другой, шагая по 
полям и оврагам, где еще недавно шли ожесточенные бои, я часто предаюсь 
размышлениям.
Несмотря на все ужасы и жертвы, война делает человека более сильным, более 
взрослым и смелым, уверенным в себе. Когда я ехал в Испанию или слушал рассказы 
фронтовиков в Альбасете, меня порою начинал точить червь сомнения — смогу ли я 
все это перенести.
Я испытал в жизни безработицу, лишения. Я никогда не искал легкой жизни. Не 
колеблясь ни минуты, я оставил семью, которая была мне так дорога. Мое 
коммунистическое убеждение было для меня превыше всего. Меня арестовывали, 
судили, держали в тюрьме, и это еще больше укрепило мое марксистское 
мировоззрение. Но до сих пор я не знал, смогу ли я ради этих моих марксистских 
идей выдержать испытание на поле боя и что будет, если мне придется смотреть 
смерти в глаза и каждую минуту быть готовым отказаться от всего. 
В такие минуты человек виден без всяких прикрас, таким, какой он есть. Тут уже 
ничего не скроешь ни от себя, ни от других. Никакой психолог, никакой прокурор 
или следователь не способен так раскрыть духовную сущность человека, как этот 
лакмус человеческой души — протянутая рука смерти. Но если ты выдерживаешь это 
испытание, то тебе кажется, что ты обрел себя заново.
В последние несколько месяцев, особенно под Брунете, мне казалось, что я это 
испытание смертью выдержал.
В то время я тесно сотрудничал с военным советником 1-го корпуса товарищем 
Родтоновым и штабом военных советников в Мадриде. Штаб военных советников 
мадридского фронта даже, предоставил мне легковую автомашину, которую водил 
шофер Пепе. Это был еще очень молодой, восемнадцатилетний паренек среднего 
роста, приятный и тихий.
Поразительны были выносливость мадридцев и оперативность республиканских 
органов. Хотя не было ни одной железной дороги, огромная линия фронта и большой 
город снабжались всем необходимым. На восточной окраине города в парке Каса 
дель Кампо и в Университетском городке каждый день трещали пулеметы. Время от 
времени фашисты обстреливали город артиллерией. В четырнадцатиэтажном здании 
телефонной станции можно было насчитать шестнадцать прямых попаданий. Однако 
работа телефонной станции не прерывалась ни на минуту. Регулярно работали 
водопровод, метро, магазины, всегда был свет. Лишь памятники на бульварах были 
обложены мешками с песком — так они предохранялись от осколков снарядов.
Приезжая в Мадрид, я в штабе советников читал московские «Правду», «Известия» и 
журналы. Время от времени происходили собрания, на которых коллективу фронтовых 
советников читались лекции о международном положении или обзоры о положении в 
Испании. Нередко здесь появлялись легендарные испанские командиры Листер, 
Модесто и комиссар Мадридского фронта Антонио Михе, коммунист, член 
Центрального Комитета Коммунистической партии Испании, еще совсем молодой 
человек лет двадцати пяти, не больше, Здесь я неоднократно встречал 
талантливого корреспондента «Правды» Михаила Кольцова.
Однако мое место в 108-й бригаде. В Мадриде и в штабе корпуса я появляюсь 
только на короткое время с информацией или за указаниями.
Когда наши позиции более или менее приведены в порядок, предлагаю командиру 
бригады провести в резервном батальоне стрельбы. Он не проявляет к этому 
особого интереса, но разрешает мне действовать. Мои активные помощники в этом 
деле батальонные комиссары «Chico», Карлос и начальник штаба Франциско, который 
стал мне особенно близок после боев под Брунете.
На проверочных стрельбах на расстоянии 100 метров тремя патронами только 32 
процента из состава бригады попали в цель. Ведь бойцы 108-й бригады еще никогда 
не стреляли.
Обучение стрельбе надо было начинать с самого начала. Пришлось показывать, как 
держать винтовку,как целиться, как производить выстрел. Для этого у нас не было 
нужных пособий. Я велел изготовить в мастерских бригады несколько штативов с 
вращающимся верхом, на котором закреплялась винтовка для прицеливания. В 
Мадриде в одной из мастерских удалось заказать несколько ортоскопов из цветного 
стекла. Из лучших стрелков — младших командиров я подготовил пятнадцать 
инструкторов. В каком-то овраге устроили стрельбище. Каждый боец обучался 
приемам стрельбы индивидуально. Инструкторы учили целиться, показывали, как 
держать винтовку при стрельбе, и ортоскопом проверяли, правильно ли выполняется 
выстрел. После того, как эти испытания дали хорошие результаты, каждый солдат 
выполнял несколько упражнений по стрельбе. Целый месяц в бригаде проводилось 
интенсивное обучение стрельбе из винтовок, ручных и станковых пулеметов. В 
результате этого следующие проверочные упражнения по стрельбе выполнило уже 74 
процента из всего состава бригады. Кроме того, в каждом батальоне были 
подготовлены по 10—15 отличных стрелков-снайперов.
Обучение стрельбе продолжалось и после этого. Каждый день из батальонов 
посылались на стрельбище бойцы, ранее не выполнявшие упражнений.
Однажды на стрельбище пришел командир дивизии Дюран. Он остался очень доволен 
нашими мероприятиями и начал вводить их и в других бригадах. Только офицеры, 
командиры взводов и рот редко решались лечь рядом со своими бойцами, чтобы 
проверить, как они умеют стрелять.
Офицеры никак не могли понять, как мне не надоедает постоянно лежать на земле 
рядом с бойцами. Многие считали это вредным для своего авторитета и престижа. 
Зато бойцы были другого мнения. Со многими я познакомился поближе именно 
благодаря огневой подготовке. Все они очень интересовались жизнью в Советском 
Союзе, рассказывали о себе, нередко показывали мне свои письма из дому. На 
позициях у меня всегда получались интересные беседы о колхозном строительстве, 
о демократии, об едином фронте и разных вопросах из истории коммунистической 
партии и классовой борьбы.
В конце октября бригаду опять сменили на две недели. С неделю она находились в 
городке Эль Пардо, километрах в десяти севернее Мадрида. Здесь я встретил 
советника четвертого корпуса Петрова (Фердинанда Козовского), с которым был 
знаком по Коммунистическому университету в Москве, где он заведовал кафедрой 
военных наук. В 1923 году правительство Цанкова в Болгарии заочно приговорило 
его к смертной казни. Теперь Фердинант Козовский — генеральный секретарь 
Народного фронта Болгарии.
Неделю спустя бригада переместилась в городок Колменеравиехо, но 17 ноября 
опять вернулся на позиции, на этот раз левее Вильянуэвы-де-ла-Канады.
Начался период дождей — испанская зима. Позиции залило водой. Потребовались 
огромные усилия, чтобы вырыть целую систему канав и осушить позиции. Я снова 
каждый день ходил по батальонам. Из разбомбленной и оставленной населением 
Вильянуэвы-де-ла-Канады бойцы приносили ночью на позиции разные материалы для 
оборудования крытых пулеметных гнезд, блиндажей или просто навесов и полов.
Снабжение бригады ухудшилось. Мяса выдают очень мало. Но в нашем тылу, на 
каменистых холмах, водится много кроликов. Во время затишья бойцы охотятся на 
них.
Политотдел дивизии решил усилить агитацию. Ночью приезжает автомашина с 
громкоговорителем, который устанавливают поблизости от фашистских позиций. 
Передают сперва музыку, а затем — речи. Количество перебежчиков со стороны 
противника растет. Иногда мы устраиваем на позициях концерт. Бригадный оркестр 
играет классическую музыку, затем испанский гимн и Интернационал. Обычно 
фашисты не мешают.
Музыка на позициях ночью — это нечто необычное и вызывает глубокие переживания. 
Когда слушаешь звуки музыки, порою пропадает ощущение реальности и тебя 
охватывает мечтательное настроение. Маленькому комиссару третьего батальона 
«Chico» это так понравилось, что он жертвует месячную зарплату на новые 
инструменты для оркестра. Надо отметить, что все инструменты оркестра 
приобретены по инициативе командного состава, путем сбора добровольных 
пожертвований. Однако вскоре терпение фашистов истощается. При первых же звуках 
музыки на наши позиции обрушивается артиллерийский огонь.
Осенью 1937 года армии республиканской Испании, несмотря на поражения на севере 
(20 октября пал последний опорный пункт на севере — город Хихон), все же 
удалось одержать несколько побед. В конце августа в Сарагосском секторе был 
занят город Кинто, а 3 сентября Бельчите, где захвачено в плен 2000 фашистских 
солдат и офицеров. В середине декабря начинается наступление на город Теруэль. 
Через несколько дней Теруэль окончательно окружают, и 21 декабря город занимает 
республиканская армия. Все это положительно влияет на моральное состояние 
республиканской армии.
Однако разногласия в Едином фронте, которые все еще существовали, разрушительно 
влияли на развитие сил республиканской Испании. Троцкисты, демагогически 
называвшие себя «истинными ленинцами», вместе с анархистами нанесли Единому 
фронту несколько ударов в спину. Они выдвинули лозунг: «Не предавайте 
пролетарскую революцию в пользу буржуазной!» Они необоснованно сравнивали 
положение в Испании с положением в России в 1917 году и старались доказать, что 
они, являясь «истинными ленинцами», не могут поддерживать коалиции с 
буржуазными партиями и коалиционное правительство. Ленин, дескать, тоже был 
против поддержки Временного правительства в России в 1917 году. Они, мол, 
призывают прежде всего к социалистической революции в Испании и уже только 
потом к защите этой революции, а коммунисты в Испании идут в коалиции с 
буржуазией и поэтому «предала» социалистическую революцию и ленинизм.
Десятитысячная бригада «ПОУМ» (троцкистов), которая была образцово вооружена, 
всю войну простояла на Сарагосском секторе на месте, ни в каких серьезных 
боевых операциях против фашистов не участвовала. Однако 2 мая 1937 года вожаки 
партии ПОУМ и анархистов-синдикалистов организовали в Барселоне мятеж. 
Несколько дней в городе шли уличные бои.
С другой стороны, республиканцы и правые социалисты Ларго Кабальеро и Индалесио 
Прието в своей практической деятельности также искали соглашения с фашистами. 
Прието, став военным министром, издал несколько распоряжений, направленных на 
ограничение влияния коммунистов в армии. Например, в конце 1937 года было 
установлено, что комиссарами бригад и более крупных соединений не могут быть 
люди моложе тридцати лет. Из-за этого с поста комиссара мадридского фронта 
должен был уйти член Центрального Комитета Коммунистической партии Антокио Михе.
 «Chico» был так взволнован этим распоряжением, что прибежал ко мне и чуть ли 
не со слезами на глазах старался убедить меня, что закон этот равносилен 
предательству революции.
В результате этого распоряжения количество коммунистов в более крупных 
армейских соединениях, сильно сократилось, особенно на Мадридском фронте, где 
до того комиссарами были, главным образом, мадридские комсомольцы, показавшие 
себя самоотверженными и сообразительными воинами (во время обороны Мадрида в 
конце 1936 года). Ради сохранения Единого фронта коммунистам во многих случаях 
пришлось отказаться от своих завоеваний.
В штабе советников
В конце января 1938 года меня направили на работу в штаб советников Мадридского 
фронта, где я должен был ведать информацией; Каждый день приходилось 
знакомиться с огромным количеством материала на испанском языке; я должен был 
читать протоколы, донесения из штабов корпусов, и на основании этого давать 
каждый день информацию о положении на фронте и в тылу противника и время от 
времени писать обзоры.
Жаль мне было расставаться с 108-й бригадой. За девять месяцев я вместе с ней 
прошел всю Испанию от Дон-Бенито до Уэски и затем обратно на Мадридский фронт. 
Вместе, с ней я пережил двадцатидневную пляску смерти под Брунете и многое 
другое, что так сближает людей. Кроме того, общее настроение было несколько 
подавленным. Фашисты снова заняли Теруэль. Когда я в мае предыдущего года 
пришел в бригаду, все были настроены оптимически и верили, что фашистов скоро 
разобьют, а теперь начали появляться сомнения. Не потому,, что у испанского 
народа не хватало воли и энергии для борьбы, а потому, что интервенция 
фашистских государств, Германии и Италии, все усиливалась. Так называемая 
демократическая Европа, Франция и Англия, душила своей нейтральной политикой, а 
Советский Союз был слишком далеко. На море фашистские подводные лодки начали 
блокаду испанского побережья. Это необычно затрудняло снабжение — не хватало 
оружия и боеприпасов, ухудшилось положение с (продовольствием.
В центре Мадрида, по улице Арсенала, в мастерской, шившей обмундирование для 
солдат, пожилой портной мне сказал:
— Народ силен. Артиллерийские снаряды не дают нам ночью спать. (Фашисты начали 
по ночам обстреливать город, чтобы не дать возможность населению вдохнуть — Р. 
Л.). Помещения не отапливаются, мы мерзнем. Наш паек сократился. Но мы работаем 
в два Ваза больше, чем раньше. Эту зиму мы выдержим, но и следующую, если 
ничего не изменится, нам придется очень трудно;
Мне не только было жаль расставаться с добрыми испанскими друзьями, мне 
казалось, что я бросаю их в трудную для них минуту. Я чувствовал себя, как 
человек, оставляющий в беде друга.
«Chico» был крайне подавлен последними организационными мероприятиями Прието. 
Из дивизии ушел комиссар-коммунист, а вместо него прислали социалиста. Узнав, 
что я ухожу из бригады, «Chico» пришел ко мне и сказал:
— Камраде Рудольфо, не найдется ли там, куда ты уходишь, чего-нибудь и для меня,
 ведь здесь уже ничего не позволят делать так, как надо.
Я, конечно, ничего не мог предложить ему. С минуту подумав, он спросил, что я 
оставлю ему на память. Мы обменялись часами.
Карлос сказал, что он еще надеется побывать в Москве и тогда непременно посетит 
меня. Я оставил ему свой московский адрес.
Капитан Франциско после боев под Брунете стал майором, он подарил мне свою 
визитную карточку с надписью: «Me abrazo sincero у fuerte», что в переводе 
означает: «Обнимаю сердечно и сильно». Он просил непременно написать ему, когда 
вернусь в Москву. Я, конечно, обещал им и самому себе никогда не забывать их.
В Мадриде мне присвоили звание капитана. У меня началась скорее жизнь чиновника,
 чем воина. В гостинице «Гайлорд» у меня был удобный номер в полторы комнаты, 
при гостинице была столовая. Штаб фронта находился в нескольких километрах от 
города. В моем распоряжении была личная автомашина с шофером. Вначале у меня 
были трудности с языком, приходилось часто заглядывать в словарь. Я начал брать 
уроки испанского языка и прилежно изучать грамматику. Я читал на испанском 
языке книги.
До меня тут работал какой-то югославский товарищ, Петрович (Попович). С неделю 
он знакомил меня с новой работой, а затем уехал.
Советник фронта — генерал Максимов, как его называли в Испании, низкорослый 
блондин, очень, подвижной и всегда приветливый. Читая мои обзоры, он весьма 
деликатно указывал на недостатки моего русского языка, а говоря о существенных 
ошибках, обосновывал свои суждения с точки зрения военной науки. Мадридским 
фронтом в то время командовал известный генерал Хосе Миаха. Ему было около 
семидесяти лет, и его роль в военных операциях фронта была ничтожна. Всеми 
операциями руководил полковник Матальяна, окончивший в Париже военную академию, 
очень интеллигентный, энергичный и знающий кадровый офицер. Однако было трудно 
судить, что у него на уме. Он всегда был очень любезен, но в то же время очень 
официален. Таких сердечных отношений, как в 108-й бригаде здесь, разумеется, не 
было. Нельзя не отметить, что в штабе царил образцовый порядок. Все шло здесь 
по определенному распорядку и всегда каждый был на своем месте. На Мадридском 
фронте наступило затишье. После боев под Брунете на всем этом секторе фронта 
никаких активных военных действий уже не было.
Однако общая обстановка вскоре начала сильно ухудшаться. В середине марта 
фашисты прорвали фронт у Бельчите и изо всех сил рвались к берегу
Средиземного моря. На небольшом секторе фронта были сосредоточены около 750 
самолетов и 170 артиллерийских батарей, много танков и хорошо вооруженных, 
полнокровных частей интервентов и испанской регулярной армии. У республиканской 
армии ощущался все больший недостаток оружия и другой военной техники. Дивизии 
были обескровлены в боях под Теруэлем. В начале апреля прорыв расширился в 
направлении Уэска — Лерида. 5 апреля пала Лерида. 15 апреля фашистские части 
заняли небольшой город на побережье Средиземного моря — Виньяросу. Таким 
образом от Центральной Испании была отрезана Каталония с городом Барселоной. 
Теперь Центральную Испанию можно было снабжать только с моря или по воздуху — 
самолетами.
18 апреля 1938 года в Риме было подписано соглашение, по которому Англия не 
возражала против интервенции Италии в Испании. Теперь итальянские и германские 
военные суда и подводные лодки задерживали любой транспорт, направляющийся в 
порты Центральной Испании, чтобы оказать материальную помощь законному 
правительству Испании и испанскому народу. 13 июля французское правительство 
специальным постановлением закрыло испано-французскую границу.
Пораженческие тенденции все больше охватывали входящие в Народный фронт партии 
и организации. Только Коммунистическая партия решительно поддерживала 
правительство Негрина и призывала продолжать борьбу. Сторонник капитуляции 
Прието был снят с поста военного министра.
Испанский народ не хотел идти в рабство к фашистам. По призыву Коммунистической 
партии в Барселоне в марте состоялась двухсоттысячная демонстрация против 
капитулянтов. Началась кампания за создание стотысячной добровольческой армии. 
За несколько дней записалось больше двадцати тысяч добровольцев, в основном 
заводская молодежь. Их места на заводах заняли женщины. Производство военных 
материалов — патронов, ручных гранат, снарядов увеличилось.
Штаб интернациональных бригад в начале апреля переместился из Альбасете в 
Барселону. Из испанских бригад отозвали инструкторов-иностранцев и отправили их 
в Барселону. Как-то ко мне зашел Казис Прейкшас. Он тоже все время был в 
испанской бригаде и теперь направлялся в Барселону.
Все главные части интернациональных бригад уже до отрезания Каталонии от 
Центральной Испании были сосредоточены в Барселоне. Но небольшая часть их все 
же оставалась на южном фронте, там была и латышская артиллерийская группа. Из 
полученных писем я узнал, что во время отступления в начале апреля в бою погиб 
товарищ Гинзбург. Погиб также Барон. Ничего не было известно о Рудольфе 
Гайлитисе и Оскаре Саулитисе — латышах, которых я встретил в Мадриде и которые 
уехали с испанскими бригадами на Каталонский фронт.На Мадридском фронте 
количество военных советников сократилось. В начале мая меня командируют в 
Валенсию, в штаб советников Центральной Испании, а оттуда в штаб Левантийского 
фронта, который стоит в городке Вивера. На этом секторе фронта происходят 
упорные бои. Выйдя к морю, части фашистской армии активизируют свою 
деятельность в направлении Валенсии, и 14 июня войска Республиканской армии 
вынуждены оставить Кастельон. На Валенсийском направлении действуют 400 
самолетов Франко, около 700 орудий разных калибров и 20 хорошо вооруженных 
дивизий. Республиканская армия сражается героически, но у нее не хватает 
противотанковой и зенитной артиллерии. Мало даже простых винтовок. На 
Левантийском фронте двадцати тысячная резервная армия не имеет винтовок.
Виверу бомбят почти ежедневно. Редко бывает день, когда не приходится искать 
укрытия в бомбоубежище, вырытом тут же во дворе дома. Это извилистая щель метра 
в три глубиною, с двумя входами. 
25 июля Каталонская группа республиканской армии форсирует реку Эбро и 
переходит в стремительное наступление. Наступление это оказывается для фашистов 
неожиданным. Чтобы спасти положение на Эбро, они вынуждены остановить 
наступление на Валенсию.
На Левантийском фронте наступает затишье. Штаб фронта перемещается в местечко 
Бетеру, километрах в двадцати к северу от Валенсии.
Советник фронта полковник Веков любит много читать, а книг здесь мало, поэтому 
мы в свободное время затеваем беседы на международные темы и о художественной 
литературе. Как-то к нам в руки попадает книга Макаренко «Книга для родителей», 
которую мы читаем и обсуждаем. Здесь я знакомлюсь с двумя болгарскими 
товарищами — танкистами Дамянавым и Цветковым. Дамянов рослый, плечистый 
человек с крупным красивым лицом, он сердечен, откровенен и всегда 
оптимистически настроен, жена у него в Москве. Цветков ростом поменьше, более 
замкнутый, словно чем-то озабочен, но очень чуткий и хороший товарищ. Однажды в 
наш штаб прибывают двое латышей из какой-то саперной части, товарищи Ратниек и 
Вецгайлис. Оказывается, что и у них семьи в Москве. Мы вскоре знакомимся и 
становимся друзьями.
Бои под Эбро продолжаются четыре месяца. Это говорит о том, что боеспособность 
республиканской армии не сломлена. Испанский народ уже давно разделался бы с 
испанскими фашистами, но ему не по силам одолеть немецких и германских 
интервентов, выдержать блокаду.
В октябре Республиканское правительство принимает решение отозвать с фронта 
всех иностранных добровольцев — интербригадцев. Это делается в связи с принятым 
Лондонской комиссией по нейтралитету решением отозвать из Испании всех 
иностранных добровольцев. Специальная международная комиссия должна установить: 
какое количество иностранцев воюет на стороне фашистов и на стороне 
республиканцев, после чего должна последовать эвакуация десяти тысяч 
добровольцев, сражающихся в интернациональных бригадах — около 60—70 процентов 
всех интербригадцев, находящихся в испанской республиканской армии. 
Одновременно предусмотрено эвакуировать такой же процент немцев и итальянцев, 
воюющих в армии Франко — не менее 100 тысяч человек. После осуществления этого 
плана и республиканцы, и франкисты должны получить права воюющих сторон.
Еще 27 июля правительство республиканской Испании сообщило, что оно согласно с 
«планом эвакуации иностранных добровольцев». Для республиканской Испании план 
этот был приемлем. Ее армия научилась теперь сражаться и защищать свободу 
своего народа. Только у нее не хватало оружия и она нуждалась в материальной 
помощи. В теперешних условиях республиканская армия после отзыва интербригадцев 
не стала бы слабее. Зато с выводом армии интервентов сильно ослабла бы армия 
Франко. Кроме того, открытие французской границы и получение прав воюющей 
стороны значительно улучшило бы снабжение республиканской армии оружием и 
другими военными материалами.
В октябре все интербригадцы были отозваны с фронта, 28 октября в Барселоне 
состоялся парад по случаю прощания с бойцами интернациональных бригад.
Отзываются также еще оставшиеся в Центральной Испании небольшие подразделения 
интербригадцев, вместе с ними и латышская тяжелая артиллерийская группа, 
которую я после боев под Брунете встретил в Мадриде. Некоторое время она 
находилась в небольшом городке Катарохе, километрах в двадцати южнее Валенсии.
Я продолжаю работать в штабе Левантийского фронта. У нас не хватает 
переводчиков. На короткое время к нам переходит работать переводчиком из 
артиллерийской группы Беньямин Кур.
Вскоре в Валенсию прибывает международная комиссия, и все интербригадцы 
эвакуируются на пароходах в Барселону.
В середине ноября еду в Альбасете, чтобы оттуда самолетом отправиться в 
Барселону. Количество советников во всей Центральной Испании сокращается до 
минимума.
Летим ночью на высоте свыше 4000 метров над фашистской территорией. Становится 
прохладно, зябнут ноги, довольно трудно дышать. Но это продолжается
недолго. В пути никаких происшествий не было. Через несколько часов садимся на 
аэродроме в Барселоне. В Барселоне я останавливаюсь в гостинице «Диагональ». 
Город часто, и днем, и ночью, бомбят с воздуха, особенно район порта. Однако 
всюду чувствуется организованность и решимость сопротивляться, поддерживаемые 
главным образом коммунистами. Влияние коммунистрв за все время войны 
беспрестанно растет, Если во время выборов в кортесы в феврале 1936 года, когда 
образовался Единый фронт, в Коммунистической партии Испании было неполных 20 
тысяч членов, а во время фашистского восстания в июле 1936 года число членов 
возросло до 80 тысяч, то осенью 1938 года, вместе с Каталонской объединенной 
партией, в Испании насчитывается около 300 тысяч организованных коммунистов. 
Количество членов всех остальных партий за это же время уменьшилось.
В Барселоне я встретил своих болгарских знакомых — товарищей Табакова, 
Михайлова, Дамянова и Цветкова. Дамянов и Табаков уже готовились к отъезду в 
Москву. Несколько раз встречаю в Барселоне жену Кольцова, которая теперь 
работает корреспондентом «Правды». Михаила Кольцова больше нет, о нем тут идут 
разные кривотолки.
Мы в глубоком недоумении. Не хочется верить, что этот прекрасный журналист, 
которого мы все так уважаем, сделал что нибудь плохое.
Штаб советников находится километрах в трех-четырех от Барселоны на какой-то 
даче. Здесь я часто вижу известного советского генерала Штерна. Он всегда очень 
деятелен и занят.
Все вместе
В связи с отзывом с фронта интербригадцев я тоже остаюсь без работы и мне 
хочется вернуться в Москву. Однако это не так-то просто: официально я не 
гражданин Советского Союза, а латвийский подданный. В Латвии я в 1930 году 
приговорен к четырем годам заключения, теперь меня, на основании распоряжения 
буржузного латвийского правительства от 23 февраля, 1937 года, еще ждет особое 
наказание за участие в испанской войне.
Поскольку я уехал в Испанию из Советского Союза и там живет теперь моя семья, я 
не сомневаюсь в том, что мне разрешат вернуться в Советский Союз, но чтобы 
получить такое разрешение, требуется много времени. При мне теперь нет никаких 
других документов, кроме удостоверения, что я майор испанской республиканской 
армии, уволенный из нее в связи с отзывом интербригадцев с фронта.
Недели две я живу в Барселоне. В конце ноября я уезжаю в местечко Белсарат, где 
находится лагерь демобилизованных из 13-й интернациональной бригады. Лагерь 
состоит из польских, венгерских украинских (из Закарпатья) и прибалтийских 
демобилизованных интербригадцев. Меня назначают командиром четвертого батальона 
лагеря 13-й бригады. В этом батальоне есть латыши, эстонцы, литовцы, финны, 
закарпатские украинцы. Оружия у нас, разумеется, нет, никакие занятия не 
проводятся. Чтобы зря не терять время, организуем политзанятия и изучение 
языков. Я веду группу, изучающую историю Коммунистической партии Советского 
Союза.
Несмотря на то что республиканское правительство честно выполнило взятые на 
себя обязательства по соглашению об эвакуации из Испании иностранных 
добровольцев, Франко и не собирается выполнять их. В Европе царит дух 
заключенного 29 и 30 сентября
1938 года Мюнхенского договора. В ноябре Франко, сосредоточив большую армию и 
имея огромное преимущество в военной технике, начинает из района Эбро 
наступление на Барселону. Республиканцы оказывают упорное сопротивление, на 
фронт отправляются все новые и новые добровольческие части. Но не хватает 
винтовок, патронов. За французской границей стоят эшелоны с закупленным 
испанским правительством вооружением — орудиями, самолетами, пулеметами, 
винтовками, но французское правительство не разрешает переправить все это в 
Испанию. Защитники республики вынуждены отступать шаг за шагом.
Для обитателей лагерей демобилизованных интербригадцев наступает пора новых 
испытаний. Вскоре из лагеря 13-й бригады уезжают финны, шведы, датчане. Но 
остальным ехать некуда. Во всем кичащемся своей демократией капиталистическом 
мире нет страны, где могли бы найти убежище те, кто защищал в Испании эту 
демократию. Польское, венгерское, латвийское, литовсксе, эстонское и многие 
другие буржуазные правительства не разрешают . вернуться в свою страну ни 
одному бывшему бойцу интернациональных бригад. Даже Франция, всегда 
предоставлявшая убежище всем политэмигрантам, отказывает теперь в приюте бывшим 
интербригадцам, то же делают США и Англия. Единственно Мексика соглашается дать 
убежище двум тысячам бывших интербригадцев. Известное количество обещали 
принять Бразилия и другие южноамериканские страны. Во французском порту, в 
Гавре, уже стоит пароход, чтобы отвезти 2000 интербригадцев в Мексику. Желание 
ехать в Мексику изъявляют главным образом, польские товарищи. В один день они 
собираются и, сердечно простившись с нами, уезжают. Но через три дня они... 
возвращаются.
Оказывается, что они доехали до границы, но во Францию их не пустили. Через 
несколько дней мы полукаем разъяснение французского правительства, что оно 
сожалеет, что не успело организовать нужной охраны (!!!) 2000 бывших 
интербригадцев на время их проезда через территорию Франции в гаврский порт. Но 
тем временем пароход, шедший в Мексику, уже оставил Гавр. Ясно, что французское 
правительство Даладье, видимо, обещало Риббентропу, который недавно гостил в 
Париже, помочь фашистам уничтожить еще оставшихся в живых, безоружных теперь, 
интербригадцев. Из Парижа приходят вести, что французские пограничники получили 
указание арестовывать каждого перебежчика из гитлеровской Германии и выдавать 
его фашистам. После мюнхенского соглашения Чемберлен и Даладье превратились в 
открытых прислужников Гитлера.
В Белсарате я жил вместе с Яном Палкавниеком в небольшой комнатке в доме 
испанского крестьянина. По вечерам у нас обычно собирались и остальные земляки. 
Нас здесь из Латвии человек 30, не хватает только группы, воевавшей на юге, 
неизвестно, где она застряла. Вспоминаем Ригу, некоторые из нас умеют интересно 
рассказывать о своих приключениях. Хотя мы не знаем, что нас ожидает завтра, мы 
все же настроены оптимистически.
И новый, 1939 год мы встречаем как Полагается. Какие-то коммунистически 
настроенные латыши из Америки прислали Палкавниеку консервы. В штабе советников 
мне удается достать немного кофе и сахару. Приехали кое-кто и из медицинского 
персонала госпиталя интербригадцев — Рива Волшонок (Лейбович) и другие. Мы все 
собираемся в большой комнате испанского крестьянина, которая сегодня 
предоставлена нам.
Открывая вечер, я указываю, что, хотя мы и интернационалисты и находимся здесь, 
в Испании, в качестве интербригадцев, наша, как латышей, первая задача — 
бороться за демократию в Латвии. Здесь, в Испании, борясь против фашизма и 
защищая испанскую демократию, мы защищаем также демократию в Латвии. Пока в 
мире властвует фашизм, в Латвии демократии не будет и эту борьбу мы должны 
продолжать, где и в каких условиях мы бы ни находились. Затем мы один за другим 
рассказываем «истории из своей жизни». Очень хорошо рассказывает «Карлюк», 
рижский шофер. Вскоре начинают звучать латышские песни. Мы расходимся только 
под утро.
Наступление фашистов на Каталонию с каждым днем усиливается, но сопротивление 
республиканцев не слабеет. В Барселоне формируются четыре женских батальона для 
поддержания порядка, создается несколько женских саперных батальонов и 
добровольческие женские группы для работы в промышленности. Все мужчины на 
фронте. Фашисты прилагают все силы, чтобы разгромить республиканскую власть в 
Каталонии, а затем уничтожить ее и в Центральной Испании.
В середине января лагерь 13-й интербригады получает распоряжение выехать из 
Белсарата. Через; несколько дней мы прибываем в городок Палафуржель, лежащий на 
берегу Средиземного моря. Сюда прибывает и латышская артиллерийская группа с 
юга, приезжает также Брозинь, лиепаец Пуце, бывший фармацевт 35-й дивизии 
Волдемар Купцис, Карл Розенберг, Спалан и другие. Теперь все латыши вместе, 
всего нас 57 человек, только 6 человек медицинского персонала еще находятся в 
интернациональном госпитале.
26 января 1939 года пала Барселона. Мы не можем-сидеть невооруженные и ждать 
прихода фашистов. Просим разрешить нам участвовать в боях, так как фашисты вое 
равно не выполнили взятых на себя обязательств и не эвакуировали ни одного 
солдата интервентов. Нам это разрешают, и мы созываем митинг.. И опять почти 
все готовы идти в бой. Лагерь все же сохраняется, как тыловая база 13-й бригады.
 В нем остаются только необходимая охрана, негодные для фронтовой службы и еще 
несколько десятков человек,. Которые отказываются идти снова на фронт, считая 
дальнейшую борьбу в теперешних условиях бесперспективной. Несмотря на то что я 
изъявил желание пойти на фронт, меня назначают командиром лагеря 13-й бригады. 
В лагере остается около 500 человек.
В ночь с 26 на 27 января в городке поднимается паника. Население спешит 
оставить город. Хотя фронт отсюда приблизительно в 100 километрах, городской 
голова и начальник полиции — анархисты уехали,. сказав, что фашисты скоро будут 
здесь. Панику кое-как удается ликвидировать, однако местной власти в городке 
уже нет, ее нужно организовать самим. В нашем распоряжении всего лишь 
каких-нибудь 20 старых винтовок, брошенных полицией. Нет никакого транспорта. 
Первая задача — раздобыть вооружение и транспорт.
В городке есть авторемонтная мастерская с несколькими неисправными легковыми и 
грузовыми автомашинами. Туда вместе с Купцисом направляются Карлюк, несколько 
шоферов и еще кое-кто из понимающих что нибудь в автомашинах. Оказывается, что 
в бензинных баках мастерской имеется около 15 тонн бензина. До вечера 
приводятся в порядок пять грузовых и несколько легковых автомашин. Вечером 
Карлюк подъезжает к штабу на красивой черной машине марки «Крейслер», у нее 
только немного помят один, бок. Ночью мы высылаем на дорогу патрули и 
разоружаем всех, кто без соответствующих документов движется с фронта в тыл. К 
утру у нас набирается около шестидесяти винтовок, несколько ручных пулеметов и 
довольно много пистолетов. Так как бензина у нас достаточно, то высылаем 
ремонтные бригады прибрать машины, которые из-за незначительных аварий брошены 
на дороге. Через несколько дней в нашем распоряжении уже около 15 грузовиков и 
несколько легковых автомашин. Этого вполне достаточно, чтобы весь лагерь в 
случае необходимости был на колесах. Километрах в десяти от нас, на берегу 
Средизем ного моря, в дачном районе, находится госпиталь интернациональных 
бригад, начальником там работает рижский врач Рудина (Фос). Съездив туда, я 
выясняю, что у госпиталя на случай эвакуации нет никакого транспорта; оставляем 
шесть наиболее вместительных машин с нужным количеством горючего в распоряжении 
госпиталя. Поскольку связи с руководящими учреждениями у нас слабые, немедленно 
приступаем к эвакуации госпиталя, и раненых на машинах увозим в Фигерас.
Провокации и распространение разных слухов продолжаются. В ночь с 29 на 30 
января мне докладывают, что в Паламосе, в небольшой рыбацкой гавани, километрах 
в четырех от Палафуржеля, фашисты высаживают десант. Это вполне возможно — мы 
никакой береговой охраны не организовали. Отдаю распоряжение приготовить все 
машины к отъезду. В лагере объявляется тревога. Беру 20 человек со всеми нашими 
пулеметами и отправляюсь в разведку. Однако все тихо и спокойно.
Утром в Палафуржель прибывает часть 11-й интернациональной бригады. В ближайшие 
дни мы организуем патрулирование берега. На ночь оставляем в Паламосе 
сторожевое охранение.
Мы узнаем, что на днях французкое правительство после долгих проволочек 
разрешило переправить через границу оружие, закупленное правительствам 
республиканской Испании. Но теперь оно уже ни к чему. Хуже того, большая часть 
этого оружия попадает в руки фашистских интервентов.
3 февраля 1939 года мы получаем приказ оставить Палафуржель и направиться в Ла 
Хункеру, небольшое местечко, километров в четырех от французской границы, у 
южного подножья Пиренеев. Мы прибываем туда б февраля. Местечко окружают 
невысокие, обросшие мелкими сосенками холмы. Там находится штаб 
интернациональных бригад, который возглавляет француз Андре Марти. Мне 
поручается организовать охрану местечка и штаба. Каждый вечер я являюсь к Андре 
Марти с докладом. Марти хорошо говорит по-русски, по когда я пытаюсь как-то 
доложить ему по-русски, он сердито перебивает меня:
— Мы в Испании, и поэтому говорите по-испански.
В местечке богатые запасы продовольствия. Всевозможные консервы, молочный 
порошок, сгущенное молоко и много других ценных продуктов. Склады эти были 
переданы в наше распоряжение. Я приказал каждому заготовить себе 
неприкосновенный, запас для следующего перехода — главным образом сгущенное 
молоко и молочный порошок. Тут к нам присоединились и несколько групп из той 
части бригады, которая ушла на фронт из Палафуржеля.
Утром 8 февраля мы получаем распоряжение покинуть Испанию и перейти французскую 
границу. Бригада строится поротно и со знаменем впереди направляется по шоссе к 
границе. Знамя несет наш статный артиллерист Яние Беникие. В нескольких стах 
метрах от границы мы на обочине дороги складываем оружие. У границы стоит 
группа офицеров разных стран — представители международной комиссии, вместе с 
ними — Андре Марти. Я докладываю ему по-испански, что бригада прибыла, чтобы 
выполнить приказ н перейти границу, и сдаю знамя бригады.
Международная комиссия спрашивает, кто командир бригады. Я докладываю на 
латышском языке, что 13-я интернациональная бригада, выполняя приказ, прибыла, 
чтобы перейти границу. Товарищ Кур переводит мои слова на французский язык. 
Среди членов комиссии вижу человека в форме офицера буржуазной Латвии. Ловлю на 
себе любопытный взгляд. Кто-то опрашивает, почему я не в военной форме. Видимо, 
его интересует мое звание. Я отвечаю, что комиссии должно быть известно, что с 
октября месяца интербригадцы на фронте больше не находятся и в армии 
республиканской Испании на активной службе не состоят. Затем следует несколько 
вопросов о численности, вооружении. Я называю точную цифру и поясняю, что 
оружие, которое было в распоряжении бригады для охраны, она сложила. За 
границей нас встречает отряд французских жандармов.
Концентрационный лагерь во Франции
Мы идем, строго соблюдая строй, окруженные французскими жандармами. Временами, 
проходя через какую-нибудь деревню, где на нас с любопытством смотрят ребятишки 
и женщины, мы даже пытаемся петь. Жандармы не запрещают этого. Некоторые из них 
заговаривают с нами; мы рассказываем им, что защищали и французскую демократию, 
находящуюся теперь после победы испанских фашистов в серьезной опасности.
Время от времени наш жандармский конвой меняется, а мы, передохнув несколько 
минут на обочине дороги, все идем и идем. Подходит вечер, наступает ночь. 
Только на рассвете следующего дня мы, совершенно усталые, подходим к берегу 
Средиземного моря. Тут на какой-то площади жандармы велят испанским шоферам 
оставить машины. Однако шоферы не хотят оставлять целыми ни машины, ни груз. 
Они выливают на землю вино, оливковое масло, высыпают разные продукты. Идущие 
мимо стараются взять что-
нибудь с собой. У машин выбивают стекла, выламывают дверцы, портят моторы, 
режут шины. Какой-то остроумный испанец, разрезав автомобильную покрышку, 
вытаскивает из нее камеру, наполняет оливковым 'маслом и, завязав отверстие, 
надевает оригинальную посуду через плечо и уходит.
Наконец мы оказываемся в каком-то загоне, обнесенном с трех сторон колючей 
проволокой. С четвертой стороны море. В этом загоне нет ничего, кроме рас и 
морского песка. Мы находимся в концентрационном лагере Сан-Сиприен, недалеко от 
Перпиньяна. Нам до смерти хочется спать, мы страшно устали. Мы жмемся друг к 
другу, чтобы согреться, и засыпаем.
Когда я просыпаюсь, то вижу, что мы занесены песком. Вспоминаю, что где-то 
читал, как в пустынях путников на привалах заносит песком, и они так погибают. 
Ветер здесь метет песок, как у нас зимою снег. Повернуться лицом к ветру 
невозможно, песчинки бьют в лицо, колют точно иголками. Ночью было прохладно, 
но в полдень становится жарко. Мы на морском берегу, но нам негде умыться, 
из-за волн трудно добраться к воде. Хочется пить, но питьевой воды нет 
совершенно.
Из песка вылезает все больше и больше народу, вскоре людей становится очень 
много. На небольшой площади, на каком-нибудь квадратном километре, нас пять 
тысяч человек — немцев, чехов, югославов, болгар, поляков, греков, румын, 
представителей Прибалтики и других. Все группируются по национальностям, каждая 
группа говорит на своем родном языке. Я вижу стройную, сухопарую фигуру Ренна, 
он спокоен и сдержан, как всегда, но окружающие его немецкие товарищи, 
энергично жестикулируя, видимо, пытаются в чем-то убедить его. То там, то тут 
вижу знакомых мне поляков, болгар и товарищей других национальностей. Один чех 
рассказывает, что тут собраны не все интербригадцы, другой точно такой же 
лагерь находится в Аржелесе, километрах в пятнадцати южнее. Условия там точно 
такие же, как здесь. Ворота охраняются жандармами, и никого никуда не выпускают.

Наш «четырехугольник» тут тоже не единственный. Рядом с нами еще много таких. 
Там находятся испанцы. Жандармы говорят, что там у них еще погуще, чем здесь. 
Возник целый город со стотысячным «населением». 
Наконец доставляют воду. Мы приготавливаем молоко. Из Ла Хункери мы взяли с 
собой молочный порошок и сгущенное молоко. К вечеру привозят какой-то суп и 
раздают хлеб. Так мы живем четыре дня. У нас нет самых необходимых удобств. 
Начинаем соображать, как бы улучшить наши жизненные условия, но насмешники 
зубоскалят:
— Мы ведь во Франции, на берегу Средиземного моря, на отдыхе. Все буржуи на 
нашей родине могут нам позавидовать. Лежи себе и любуйся на солнышко, никаких 
обязанностей. Что может быть лучше?
Через несколько дней ветер в самом деле утихает. На берегу моря солнце печет не 
так сильно, мы чувствуем себя вполне хорошо. Нас тут около сорока человек из 
Латвии. Другая группа латышей, оказывается, задержана в Аржелесском лагере.
Первое благоустройство — на третий день оборудуется общественная уборная — в 
море, недалеко от берега, параллельно ему, устанавливается длинный мостик, к 
которому с берега ведут несколько мостков. Дешево и остроумно. Только мы уже не 
можем теперь в море мыться и купаться. Это благоустройство, которым всем часто 
приходится пользоваться, мы называем «авеню Даладье».
Начинают действовать французские общественные организации. Предпринимается 
кампания за улучшение условий в концлагере борцов за свободу испанского народа. 
Обществу помощи испанскому народу удается нелегально пересылать нам некоторые 
газеты. Нам присылают и немного продовольствия, но им только с большим трудом 
удается получить разрешение передать его нам.
Постепенно положение все же улучшается. Однажды привозят несколько машин досок, 
нам разрешают строить бараки. Привозят также немного соломы. Где-то удается 
раздобыть мешки — появляются матрацы.
Некоторые приносят с автомобильного «кладбища» сидения и спят на пружинных 
матрацах. Нам удается организовать» добавочно еще несколько досок. И вот в 
нашем бараке уже имеются четыре стола со скамейками. Но на этом наши 
«благоустроители» и «изобретатели» не успокаиваются. Каким-то образом 
«организуется» немного проводов, и мы присоединяемся к электрическим проводам 
коменданта лагеря. У нас оказывается и радиоприемник. В конце второй недели мы 
уже живем вполне культурной жизнью.
С точки зрения французской «демократии» это, разумеется, в высшей мере нагло и 
преступно. Мы пользуемся электричеством без счетчика, а приемник наш нигде не 
зарегистрирован. По инструкции в наших бараках не предусмотрены ни «матрацы», 
ни столы, ни скамьи. Мы нарушаем закон, за что нам грозит наказание. Но, в 
конце концов, мы нарушаем законы буржуазной демократии не впервые.
Мы гордимся тем, что таких удобств, как в бараке «15 Compania Letton» нигде нет.
 К нам приходят смотреть, как мы устроились. Иные завидуют, иные обещают взять 
с нас пример. Радио, существование которого — наша большая тайна и которое мы 
слушаем с предосторожностями, находится в ведении Беньямина Куура. Из других 
бараков мы приглашаем слушать радио только людей, пользующихся нашим полным 
доверием и симпатиями. Наш главный девиз — не поддаваться пессимизму. Мы решаем 
как можно целесообразнее использовать время. Организуем учебу.
Прежде всего разрабатывается учебный план. Каждый вечер все обязательно должны 
слушать международный обзор, который делает т. Кур по радиосообщениям. Кроме 
того, всем нужно подготовить ответы на 60 вопросов по истории, экономике и 
географии Испании. Далее можно изучать по выбору математику и французский язык. 
Кое у кого есть книги, а вообще у нас недостатка в лекторах нет. Розенберг, 
например, оказывается специалистом по истории Испании, а Брозинь хорошо знает 
ее экономику. Фолманис (Грива) ведает нашим протокольным отделом, он ведет 
дневник нашей «Compania». Раз в две недели выходит стенная газета. Утром мы все 
встаем в определенное время и занимаемся физкультурой.
Разумеется, не все идет так гладко. После нескольких тихих дней опять 
поднимается ветер и срывает с нашего барака часть крыши. При «организации» 
материала для починки крыши «доблестные» жандармы арестовывают, избивают и 
уводят одного из наших товарищей. Жандармы демократии защищают частную 
собственность. Но крышу мы все равно вскоре исправляем.
Иным кажется, что строгая внутренняя дисциплина и всевозможная нагрузка здесь 
ни к чему. Но вскоре этих товарищей удается убедить, что такой порядок — лучшее 
средство для поддержания в нашей группе бодрости и жизнерадостности.
Не хватает воды, нет посуды, в которой можно было бы что-нибудь постирать. 
Появляются насекомые. У Купциса, правда, есть кое-какие порошки против них, но 
вскоре его запасы иссякают. Затем мы получаем жестяную посуду и несколько 
мешков угольных брикетов. Всем читается инструкция, как стирать белье. 
Начинается борьба с насекомыми.
С большим любопытством мы следим за международными событиями. По вечерам 
международный обзор- зачастую затягивается на два и больше часов. Наш Бинка, 
как мы называем Беньямина Кура, очень -аккуратно выполяет свои обязанности и 
информирует нас о том, что сообщают парижская, лондонская и московская 
радиостанции.
В Центральной Испании борьба продолжается. Однако Чемберлен с Даладье уже 
начали переговоры о признании правительства Франко и производят нажим на 
правительство Негрина, стараясь заставить его прекратить сопротивление. 27 
февраля 1939 года Англия и Франция признают правительство генерала Франко. 
Французское правительство назначает Петэна своим представителем в Бургосе. 
Становится известно, что командующий мадридским фронтом полковник Касадо и 
правый социалист Бестейро, с ведома английского
Консула в Мадриде, готовят сдачу столицы мятежникам. Коммунисты требуют снятия 
Касадо, назначения верного правительству командующего и чистку государственного 
аппарата от предателей. 2 марта коммунист, генерал Модесто, назначается 
командующим Центральной армией, а Тагуенья, Галан и Вега комендантами Мурсии, 
Картахены и Аликанте. В Центральной Испании под руководством коммунистов 
формируется новая шестидесятитысячная армия. Однако Негрин все мешкает и 
колеблется. Не предпринимается никаких мер по чистке государственного аппарата 
и главного штаба от капитулянтов и предателей. 4 марта заговорщики поднимают 
восстание на военно-морской базе в Картахене. 6 марта Касадо при помощи 
анархистов начинает восстание в Мадриде и занимает в городе наиболее важные 
центры. В 12 часов ночи Касадо и Бестейро сообщают, что правительство Народного 
фронта свергнуто и создана «Хунта национальной обороны», которая обещает быть 
верной Народному фронту без коммунистов и бороться за «справедливый и почетный» 
мир. Начинаются расправы с коммунистами — главной, силой сопротивления. Под 
руководством Коммунистической партии и Союза объединенной социалистической 
молодежи организуется подавление мятежа. В тылу республики разгораются 
ожесточенные бои. 19 марта «Хунта национальной обороны» начинает переговоры с 
Франко о перемирии. Но Франко требует капитуляции.
Социалист Блюм выступает в Париже с длинными статьями, в которых выражает 
сожаление по поводу событий в Центральной Испании. Он утверждает, что 
братоубийственная война была ненужной, что она принесла пользу одному Франко. 
Блюм предвидит, что Народный фронт будет восстановлен, пускай даже и в тюрьмах 
и концлагерях Франко.
Жаль только, что Блюм не остается верен своей логике в отношении французских 
событий. Трудно понять, что это на самом деле — наивность или же утонченное 
предательство.
29 марта 1939 года Франко начинает «наступление», и руководители «Хунты 
национальной обороны», бросая все на произвол судьбы, покидают на английском 
военном корабле Центральную Испанию. Так, в результате политики невмешательства 
Англии и Франции, борьба правительства Народного фронта за демократию в Испании 
оказывается безуспешной.
Из лагеря в Аржелесе мы получаем письмо от одного товарища, который вот как 
описывает события последних дней в Центральной Испании:
«... Над головами республиканцев собрались темные тучи предательства. 3 марта 
1939 года я получил приказ оставить Центральную Испанию. Со мной был какой-то 
русский парень и Мария. В тот же день начали уезжать и оставшиеся еще советники.
 Валенсия в последние дни страшно страдала от фашистской авиации. Каждый день и 
каждую ночь город бомбили по три-четыре раза. 4—5 марта 1939 года я был на 
аэродроме в Аликанте, но до 7 марта никак не мог попасть на самолет, потому что 
машины из Орана приходили переполненные и на аэродроме стояли очереди в 150—200 
человек. Так как здесь надежды улететь не было, мы бросились в порт Аликанте и 
с помощью местных товарищей чуть было не попали на пароход, но в последнюю 
минуту все смешалось — касадовцы начали проявлять активность, и пароход ушел на 
наших глазах, но без нас. В порту больше нечего было делать, мы могли попасть в 
руки «Хунты» и тогда «пиши пропало». Опять возвратились на аэродром. Кое-где 
уже слышны выкрики: «Бейте коммунистов!» К счастью, мы находим на аэродроме 
частный французский самолет. Договариваемся с пилотом, и он обещает через 
несколько часов доставить нас в Оран, так как ему все равно туда лететь. Мы уже 
сидим в самолете и собираемся подняться в воздух, когда объявляется «alarma» 
(тревога - исп.). Фашистские бомбардировщики громят Аликанте. Наш самолет 
вынужден приземлиться и при посадке терпит небольшую аварию. Можете представить 
себе, какое у нас было настроение. В Картахене фашистское восстание, в Мадриде 
«Хунта» Касадо, в Аликанте начинается избиение коммунистов и т. д. Пока мы 
чинили наш самолет, подошел самолет «Эр Франс», который должен был направиться 
в Тулузу. Губернатор Аликанте хотел улететь на нем во Францию, но карабинеры 
вытащили его из машины силой и, должно быть, арестовали. На аэродроме в 
Аликанте мы видели много трагедий, слез и отчаяния. На другое утро наш самолет 
был приведен в порядок, и мы уже опяты сидели в нем, когда подъехала 
«camioneta», в которой Находились человек пятнадцать из «Guardia Asalto» 
Пулеметом. Они окружили наш самолет и приказали нам выйти. Я решил, что нам 
пришел конец. Положение спас пилот, он поручился, что мы не испанцы, а 
иностранные дипломаты. Но ему все же пришлось ехать в Аликанте к коменданту 
Асалто, чтобы полу-чить разрешение на вылет. Он его получил и в конце концов мы 
были в воздухе. Когда мы пролетали над морем, мы облегченно вздохнули. Вскоре 
мы были в Оране. Через несколько дней мы на пароходе отправились в марсельский 
порт, а оттуда, согласно распоряжению, попали в Аржелесский «сатро». Я уверен, 
что и это скоро кончится и нас всех ожидают лучшие жизнь и дела, чем здесь, на 
французском побережье.
28 марта 1939 года. 
Саша»
В лагере через громкоговорители и при помощи специальных агентов началась 
бешеная агитация за то, чтобы испанцы вернулись к Франко, а интербригадцам и 
тем испанцам, которые не хотят вернуться, сулились разные блага, если они 
вступят во французский иностранный легион. У нас нет никаких средств для 
открытого протеста против вербовки среди нас провокаторов и наемников, — мы 
поднимаем страшный шум, свистим и кричим. Через несколько дней наглая 
пропаганда прекращается и агитаторы, присланные вербовать в иностранный легион, 
исчезают. Среди 5000 интербригадцев им не удалось завербовать во французский 
иностранный легион ни одного человека.
В местной печати начинается оголтелая агитация против коммунистов. Местная 
газета сообщает, что какой-то коммунист удрал из лагеря и застрелил из 
пистолета стража французской демократии. Следуют обширные описания страданий 
скорбящей матери вместе с ее фотографией. Через несколько дней, в той же газете,
 правда, появляется, напечатанное петитом, маленькое уточнение «расследования». 
Убитый, оказывается, не стал жертвой нападения коммуниста, а с ним произошел 
несчастный случай. Какой-то жандарм чистил неразряженный пистолет, произошел 
случайный выстрел, убивший несчастного. Но это деталь, не имеющая большого 
значения. Смертный случай и скорбящая мать остаются, и если на этот раз не 
виноват коммунист, то это ведь не может изменить мнения «несчастных» что все 
коммунисты бандиты. Но печать «демократической» Франции, видите ли, так 
«честна», что все же сообщает правду. А в Европе многие еще не понимают 
сущности этой «честности».
Шесть месяцев назад Гитлер в Мюнхене свято обещал Чемберлену и Даладье 
гарантировать границы Чехословакии. Сегодня радио сообщило, что гитлеровские 
войска оккупируют Чехословакию. Демократы сокрушаются и сетуют на то, что 
Гитлер нарушает обещания. Но волноваться нечего: оккупация Чехословакии — самая 
верная гарантия... от нападения коммунистов на мирный чешский народ. Разве 
удивительно, что, руководствуясь такой логикой, кое-кто считает, что самое 
верное средство от нападения французских коммунистов на Париж и Францию — 
оккупация Парижа и Франции.
Итальянские фашистские газеты сообщают, что никакая сила не удержит 
«доблестных» сынов Италии от борьбы за «справедливый» раздел колоний на земном 
шаре.
В Европе многие еще верят в «добрую волю» фашистов, одни из упрямства, другие 
из легковерия, третьи — из лицемерия, четвертые — из страха, а очень многие 
просто по своей глупости и невежеству. Народы еще не понимают, как дорого 
придется заплатить за свое упрямство, легковерие, лицемерие, страх и невежество.
 С 10 по 21 марта 1939 года в Москве проходит XVIII съезд Коммунистической 
партии Советского Союза. Иностранная буржуазная печать старается умолчать его 
историческое значение. Однако для друзей мира, прогресса и демократии во всем 
мире номер «Правды» — большая ценность. При посредничестве нашей парижской 
благодетельницы Маши (Зильберман) [1], в наши руки тоже попадает комплект 
«Правды» материалами съезда. Мы внимательно исследуем и изучаем каждую цифру и 
каждое слово, готовим доклады. Когда у нас окончится проверка по шестидесяти 
вопросам об Испании, мы приступим к изучению материалов XVIII съезда 
Коммунистической партии Советского Союза. 
По вечерам у нас бывает очень весело. Волдемар Купцис рассказывает о 
похождениях рижских корпорантов и «золотой молодежи». Он хороший рассказчик, но 
все жалуется:
— Я мог бы рассказать куда лучше, но тут ведь нет нужной обстановки. Нужен 
камин, плюшевый диван и, главное, тепло, без этого проклятого ветра.
Он подавлен и труднее всех переносит трудности лагерной жизни. У него не 
хватает выдержки. Но он старается не отрываться от коллектива и активно 
участвует в занятиях.
Маша присылает нам некоторые книги и журналы, устанавливаются связи с друзьями 
в Швеции, в США. Из Швеции нам пишут товарищи Рудевиц и Курмис. Они присылают 
нам пособие в 1000 франков. Получаем также посылки из США от революционно 
настроенных латышей. Они присылают нам также по экземпляру «Amerikas latvietis» 
[2]. Некоторые начинают получать письма, посылки и небольшие денежные переводы 
из Латвии. Все это мы, разумеется, делим по-братски.
Мы переписываемся с группой латышей в Аржелесском лагере. Всесторонние обзоры 
оттуда регулярно присылает товарищ Липкин. В одном своем письме он пишет:
«Здесь находятся Теллер, Эро, Упеслея, Эмбрикис, Кадикис, Андерсон, Карлитис, 
Дукальский, Тихомиров, Янис Цинис, Нагулевич, Рыбаков и я. Тут столько же 
литовцев и 8 эстонцев. Был у нас еще и Климкалнс, но тот при первой эвакуации 
отправлен в больницу...
В первое время здесь было очень скверно, кормили плохо. Бараков не было, и 
вообще никакой организации. Но постепенно все больше начали чувствоваться 
результаты акции, которая велась в нашу пользу вне лагеря. Теперь нас аккуратно 
снабжают в достаточном количестве продовольствием. Построены бараки. 
Организована почта, имеется наше представительство. Мы, латыши, в одном бараке 
и среди нас господствует великолепное сотрудничество и единодушие...»
Наконец мы получили некоторые наши личные вещи, которые находились в обозе 
бригады. Прибыли и те, что находились в моем «Крейслере», Карлюк оставил их в 
доме какого-то крестьянина.
20 марта к нам является французский жандармский офицер и сообщает, что из 
советского консульства в Перпиньяне получено извещение, по которому Рагниеку, 
Вецгайлису, Лацису, Штейнгольду, Волкову и Берзиню разрешается въезд в 
Советский Союз. Лацис — это я, однако здесь я Вилке, и этого, разумеется, 
жандарму объяснить не могу. Нет и Берзиня, а есть наш командир противотанковой 
артиллерии Чиспа. На другой день остальные упомянутые в извещении товарищи 
вместе с такими же счастливчиками из других бараков уезжают в Перпиньян, чтобы 
оттуда отправиться в Советский Союз. Мы сердечно прощаемся. Я и Чиспа просим 
передать в консульстве СССР в Перпиньяне, чтобы вместо Лациса и Берзиня дали 
разрешение на въезд Вилкса и Чиспы. Собираясь уезжать, я испытываю двойное 
чувство, как и тогда, когда я оставлял 108-ю бригаду. Участникам венского 
восстания в 1934 году было дано убежище в Советском Союзе, так почему же не 
сделать этого и теперь? Почему нельзя разрешить въезд в Советский Союз 10 000 
интербригадцев, которых в капиталистическом мире нигде не принимают? Ведь это 
«золотой фонд» международного революционного движения. Мне никто не задает 
этого вопроса, но я вижу его в глазах своих товарищей. Люди, которые были 
готовы отдать свою жизнь для защиты демократии в Испании, не могут быть 
шпионами и предателями. Я знаю, что я ничем не лучше своих товарищей.. Мое 
преимущество только в том, что мне до испанских событий посчастливилось найти 
на несколько лет убежище в Советском Союзе, что я уехал в Испанию оттуда и что 
в Москве теперь находится моя семья.
Перед отъездом я долго говорю с товарищем Карликом Розенбергом (Кулием). Он в 
нашем партийном коллективе не состоит. Розенберг понимает нас, и у него нет к 
нам никаких претензий. Мы не сомневаемся, что он честный коммунист. Среди нас 
он один из самых активных и дисциплинированных товарищей. В самых сложных 
вопросах он защищает принципиально правильную точку зрения коммуниста. Кто-то 
прислал ему из Латвии письмо, в котором подробно рассказал о направленной 
против него статье в «Цине». Он получил несколько писем от своего брата Эрнеста 
и других товарищей, все они утверждают, что не верят в распространяемую о нем 
клевету. Тяжело подавленный этими известиями, он говорит:
— Никто из тех, с которыми я работал вместе, ни в чем не обвинялся и не 
обвиняется, хотя в статье все время говорится о моей «группе», «прислужниках», 
«фракции» и т. д. Кто же они такие? С другой стороны, в статье все дело 
преподносится как бы в теоретической плоскости, и снова возникает вопрос, 
почему же не осуждают мои статьи, самую «Брива яунатне», которую я редактировал 
целый год, составленные мною воззвания, платформы за объединение с 
социал-демократической молодежью и самое объединение, ведь все это — моя работа.
 Ведь никто не может отрицать этого, если хочет хоть сколько-нибудь считаться с 
фактами. Опираясь на эти последние логические выводы, должен еще раз сказать 
тебе, что надо постараться выяснить это дело. Это возможно и нужно.
Я верю ему и не сомневаюсь, что здесь действовала чья-то подлая рука, чтобы 
оклеветать его.
Мне нравится его выдержка, упорство и вера в то, что правда победит, что партия 
найдет правду. Существуют Москва, Коминтерн, они помогут.
— Негодяи, — говорит он, пожимая мне руку, — пользуясь своей властью, могут 
держать человека в бездеятельности, нищете и голоде. Они оговаривают и клевещут.
 Они могут даже уничтожить любого хорошего и честного борца, только они не 
могут изменить одного — факты, уничтожить правду, отнять у нас наши идеи и 
убеждения, хотя они и совершают свои подлости во имя «правды». Но наша главная 
задача сегодня — преодолеть равнодушие, охватывающее многих, когда они видят, 
что делается подлость.
Я тоже верю, что все удастся уладить, и обещаю ему сделать все, чтобы помочь 
выяснить правду.
29 марта 1939 года нам сообщают, что Вилксу и Чиспе также разрешен въезд в 
Советский Союз. Утром мы едем в Перпиныян. Когда я прощаюсь, у меня на сердце 
радостно и в то же время грустно — от того, что я оставляю за колючей 
проволокой своих друзей— борцов. Я радуюсь их сплоченности и не сомневаюсь, что 
они выдержат все ожидающие их испытания.
Через несколько дней нас в сопровождении жандармов отправляют из Перпиньяна 
через Париж в Гавр, где мы садимся на советский пароход. Мы едем вместе со 
многими испанскими борцами за свободу, среди них и легендарный Листер и сын 
Долорес Ибаррури-Пассионарии, стройный юноша лет восемнадцати [3]. 13 марта наш 
пароход входит в Ленинградский порт, а днем позже мы приезжаем в Москву.
С тех пор прошло 18 лет. Вернувшись тогда в Москву, я уже не встретил там ни 
товарища Пилата, ни Салну, ни многих других. Однако в результате событий 1940 
года на родину могли вернуться и все те латыши, которых я оставил во Франции в 
концентрационном лагере. Весною 1941 года я встретил их в Москве, среди них 
были товарищи Фолманис (Грива), Пуце, Брозинь, Липкин, Донхин, Бернштам, 
Беникис, Пермант, Спалан, Розенберг, Климкалн и другие. Радостно было встретить 
товарищей, но особенно радостно было видеть среди товарищей Розенберга и 
слышать от других самые лучшие отзывы о его большевистской выдержке. С большим 
удовлетворением я мог всем
сообщить, что на товарища Розенберга (Кулия) в самом деле наклеветал негодяй, 
провокатор Курлис, который вошел в доверие к руководящим товарищам 
Коммунистической партии Латвии, пролез в руководящие органы партии. Будучи 
много лет секретарем ЦК Союза коммунистической молодежи Латвии, он предал 
охранке многих честных коммунистов и комсомольцев. Чтобы отвлечь от себя 
подозрения, он оклеветал в Центральном Комитете Розенберга, когда тот уехал в 
Испанию. После установления в Латвии советской власти предатель был разоблачен 
и признался.
Не было среди этой группы Волдемара Купциса. Он все же не выдержал испытаний, 
поддался влиянию вредной идеологии и ушел из коллектива. Некоторым товарищам, 
как Палкавниеку, Куру, Черноброву, Ша-литу, Чернину, еще раньше удалось удрать 
из концентрационного лагеря, они вернулись домой другими путями.
Вскоре началась Великая Отечественная война, и все бывшие испанские бойцы опять 
взялись за оружие. В тяжелых отступательных боях, в первые месяцы Отечественной 
войны, отдали свою жизнь товарищи Пуце, Донхин, Липкин, Абол, а также Розенберг.
 Позднее в рядах латышской дивизии и в других частях на фронтах Отечественной 
войны погибли Беньямин Кур, Брозинь, Беникис, Гуревич, Израелсон, Клейнман, 
Спалан Я. Цинис и другие. Тов. Климкалн был тяжело ранен и теперь он инвалид 
Отечественной войны 1 группы.
В воспоминаниях о событиях, происходивших 20 лет назад, многое стерлось. 
Документов о том времени почти нет. Но героические страницы антифашистской 
войны в Испании являются самым ярким выражением интернационализма в борьбе 
против фашизма и серьезным предупреждением всем поджигателям новой 
империалистической войны.


1. Политэмигрантка из Латвии, которая активно действовала в Париже, оказывая 
помощь Республиканской Испании и поддерживая связи со сражающимися там бойцами. 

2. «Американский латыш» — газета латышей в Америке. 
3. Погиб в Великой Отечественной войне под Сталинградом.