соблюдать дисциплину и преданность многострадальному отечеству, истекающему 
кровью из многочисленных ран».

Тогда я думал, что эти слова уместны и справедливы. И сегодня я не изменил 
своего мнения.

7 мая Фридебург и Йодль вернулись в Мюрвик из штаба Эйзенхауэра. Фридебург 
привез с собой номер американской военной газеты, в которой были фотографии, 
сделанные в немецком концлагере в Бухенвальде. И хотя мы могли сделать скидку 
на то, что разрушение коммуникаций и повсеместное нарушение снабжения в 
последние недели войны могло несколько ухудшить положение в подобных лагерях, 
нельзя было не признать: ничего и никогда не могло послужить оправданием того, 
что мы увидели на этих фотографиях. Фридебург и я были потрясены. Мы и 
вообразить не могли ничего подобного. В том, что подобные зверства 
действительно совершались, причем не только в этом лагере, но и в других, мы 
вскоре смогли убедиться собственными глазами, когда во Фленсбург прибыло судно 
с освобожденными из одного из лагерей пленными. Их состояние было воистину 
ужасным. Немецкие моряки Фленсбурга делали все, что могли, чтобы обеспечить 
этих несчастных заботой и медицинской помощью. Как, снова и снова спрашивали мы 
себя, подобное могло происходить в самом сердце Германии, а мы ничего не знали.

8 годы, предшествующие 1939-му, когда шло восстановление военно-морского флота 
Германии, я большую часть времени проводил в море, сначала на крейсере «Эмден», 
затем на подводных лодках. С начала войны я почти безвыездно находился в своем 
штабе – в Зенгвардене, а потом в Париже и Лориане. Там нам почти не приходилось 
сталкиваться с гражданским населением. Руководство подводной кампанией и 
решение вопросов технического усовершенствования подводного флота отнимали все 
мое время. Я ни минуты не сомневался, что разоблачительные радиопередачи 
противника, так же как и наши собственные, делаются исключительно в 
пропагандистских целях, поэтому не слишком к ним прислушивался.

Став в 1943 году главнокомандующим ВМС, я все время проводил в Коралле – в моем,
 быть может, несколько изолированном от внешнего мира штабе между Бернау и 
Эбер-свальде, немного севернее Берлина. При посещении ставки Гитлера я принимал 
участие только в совещаниях, иногда консультировал Гитлера по тем или иным 
проблемам, связанным с флотом. Признаюсь честно, всего перечисленного мне 
вполне хватало и я никогда не забивал свою голову посторонними проблемами.

То, что я узнал после капитуляции в 1945-м и 1946 годах о бесчеловечности 
нацизма, произвело на меня неизгладимое впечатление.

В предыдущих главах я уже говорил о своем отношении к национал-социализму и к 
Гитлеру. Я говорил, что идея корпоративного национального общества в ее 
истинном этнологическом и социальном смысле, так же как и вытекающее из нее 
объединение германской расы на этой основе, показалась мне весьма 
привлекательной. Объединение, к которому стремился Гитлер, всех немцев в один 
общий рейх я воспринял как воплощение вековой мечты наших народов. Корни нашей 
раздробленности уходили в глубь веков, к условиям Вестфальского мира, 
положившего конец Тридцатилетней войне. Наши противники в Европе, постоянно 
старавшиеся объединить свои народы в единые государства, считали, что мы должны 
оставаться раздробленными, а значит, слабыми, поэтому веками не давали нам 
объединиться. Только с появлением национал-социализма мы сумели, вопреки 
усилиям оппозиции, создать единое государство. Это исторический факт, к 
которому нельзя не относиться с должным уважением.

Сейчас, когда я получил возможность познакомиться со зловещими сторонами 
национал-социализма, мое отношение к созданному им государству изменилось.

Отказываться воспринимать уроки, преподнесенные нам фактами, занятие глупое и 
неблагодарное. В своем заключительном слове, произнесенном перед Международным 
трибуналом в Нюрнберге, предшествующем вынесению приговора, я постарался это 
выразить.

Здесь много говорилось о преступном сговоре, в котором участвовали обвиняемые. 
Это утверждение я рассматриваю как политический догматизм, а догма не может 
являться доказательством – ее можно или принять, или отвергнуть. Однако широкие 
массы немцев не поверят, что причиной их несчастий стал именно преступный 
сговор. Сколько бы политики и юристы ни спорили по этому вопросу, их аргументы 
только затруднят для немцев усвоение урока, являющегося жизненно важным как для 
осмысления прошлых событий, так и для планов на будущее. А урок заключается в 
том, что диктат как политический принцип является ложным.

Именно этот принцип оказался воистину бесценным для всех вооруженных сил мира, 
по этой причине я верил, что его можно применить и к политической власти, 
особенно к политической власти Германии, положение которой до прихода к власти 
нацизма иначе как прискорбным назвать было нельзя. Большой успех, достигнутый 
новым правительством, и охватившее страну чувство радости, которого здесь не 
испытывали уже давно, казались достаточным оправданием.

Несмотря на идеализм, честные стремления и бесчисленные жертвы, принесенные