ент кто-то потряс меня за рукав и показал на самолет Эйзерманна. Он только 
что почти сел, но уже вновь был слишком высоко. Затем самолет Эйзерманна 
накренился и начал быстро терять высоту.

– Убираемся все! – закричал кто-то.

Эйзерманну было уже поздно выпрыгивать с парашютом. «Комета» коснулась земли, 
снова подскочила в воздух и подлетела к нам за несколько секунд. Затем она 
завалилась на бок и уперлась в землю левым крылом. Когда «комета» загорелась, 
от нее каким-то фантастическим образом оторвался обломок, устремившийся в нашу 
сторону, который неистово крутился в воздухе, разбрасывая горящие ошметки во 
все стороны. Я бросился на землю и увидел Глогнера и Ролли, выпрыгивающих из 
своих самолетов, когда увидели горящую массу, приближающуюся к ним. Остатки 
«кометы» разлетались повсюду. Мы нашли Эйзерманна мертвого, но все еще 
привязанного к креслу.

Тем временем за пределами аэродрома четверо наших механиков добежали до 
«кометы» Хассера и, несмотря на возможность взрыва в любую минуту, приложили 
все силы, чтобы сорвать фонарь кабины. Игнорируя чудовищное шипение, которое 
издавало вытекающее топливо, они не прекращали своих попыток, пока, наконец, не 
добились успеха. Затем они подняли Хассера, стонущего от боли, и переложили на 
носилки.

Но в тот момент у нас не было времени думать обо всех произошедших трагических 
событиях. Я помог Глогнеру снова сесть в кабину «кометы» и увидел Штрассницки и 
Ролли, в спешке готовящихся к взлету. Пришла информация, что еще одно 
формирование вражеских бомбардировщиков направляется в нашу сторону, и на этот 
раз в этом не было сомнений. С командного поста шли приказы немедленно взлетать.
 «Кометам» уже было слишком поздно взлетать, и Глогнер, Ники и Ролли снова 
выпрыгнули из своих кабин. Находясь уже почти что над нашим полем, вражеская 
группа изменила курс, и потому в третий раз наши ребята взобрались в кабины и 
начали взлетать.

Ролли взлетел первым, проведя удачный старт, но едва он поднялся на пятьдесят 
метров, как белый дым повалил из хвоста его самолета. Ролли изо всех сил 
постарался подняться и, когда находился на высоте ста метров, катапультировался.
 Но его парашют не раскрылся вовремя!..

Молодое лицо Глогнера пошло пятнами, когда, несколько секунд спустя, он получил 
приказ на взлет. Он помчался по полю на своей грохочущей «комете», и вроде бы 
все шло хорошо, потому что через несколько минут он скрылся из вида. 
Штрассницки, Рилль и Шуберт взлетели следом за ним, уже по второму разу за этот 
день.

Ник был первым, кто вернулся, и оказалось, что, взбудораженный взлетом и 
удачным попаданием в цель, он забыл вовремя поработать ручкой управления 
самолетом. В результате он потерял три тысячи метров на высоте, и ему ничего не 
оставалось, как возвращаться на базу. Глогнер и Шуберт также скоро вернулись, 
оба «с пустыми руками», а вот Риллю удалось сбить один самолет, который, 
взорвавшись, рухнул вниз. Результаты: «Два сбитых самолета, двое наших пилотов 
погибли, трое – списаны, и теперь черные масляные облака дыма висели над 
Лейпцигом, а в вечерних сумерках отражались красные языки пламени».



В тот вечер мы в суматохе разрывались между подготовкой похорон двух наших 
добрых товарищей, Эйзерманна и Ролли, которые были в нашей «связке» с самого 
первого дня, как было сформировано 16-е опытное командование, и празднованием 
по поводу двух сбитых бомбардировщиков. За вечер мы выпили несколько бутылок 
датского джина, в котором не было недостатка в эскадрилье Бёхнера.

В суете я наскочил на Франца Медикуса.

– Ну, чем сейчас заняты твои подопечные? – поинтересовался я.

Он кисло улыбнулся, пожал плечами и произнес:

– Осталось только семеро на данный момент. Остальные попросили отставку!

Это была отдельная тема для обсуждения, хотя сам я сомневался, остался бы я, 
будучи на их месте, после увиденного представления! Никто не мог винить их за 
это!

В течение нескольких вечеров я навещал в больничной палате Фритца и Франца 
Рюселе, принося с собой стакан джина. Фритц ругался, не веря в то, что удача 
изменила ему, и клялся, что, как только выйдет, сразу же полетит снова, а вот у 
бедного Франца настроение было похуже, и он ни в чем не мог быть уверенным. Вся 
его голова была перемотана бинтами, и лишь три маленькие дырочки были оставлены 
для глаз и рта. Он все еще чувствовал сильные боли и едва мог шевелить губами, 
когда разговаривал. Тем не менее стакан джина он принял с живостью из моих рук 
и, опустошив его через соломинку, прошептал:

– Похоже, когда я выйду отсюда, мне только и останется, что пьянствовать, Мано!

– Не говори так, Франц, – ответил я. – Врачи сотворили