два-три состава цистерн, таким образом, в день прибывало 450 кубических метров 
горючего. А теперь мы получаем всего 20 тонн в день. Еще печальнее обстоит дело 
с горюче-смазочными веществами. Зимней смазки, которая необходима при 
двадцатиградусном морозе, в армии больше вообще нет. Вопреки всякому здравому 
смыслу дано указание разбавить имеющиеся смазочные материалы на 20 процентов 
бензином. Вязкость смазки теряется, отказывают поршни цилиндров, плавятся 
подшипники. Замена вышедших из строя деталей ввиду их разнотипности 
наталкивается на непреодолимые трудности. Именно того, в чем ощущается 
наибольшая потребность, как правило, и нет. Самолеты почти ничего не доставляют,
 так что моторизованные дивизии лишены подвижности.

Положение было трудным и раньше. Ведь склад запасных частей для автомашин 
иностранных марок находится в Варшаве. Приходилось гонять туда специальные 
команды. Инженеры и техники, интенданты вечно толклись там за какой-нибудь 
мелочью, а в случае затруднений приходилось ездить чуть ли не в Париж. Вот как 
мстит за себя неразборчивое использование трофейной техники. Поскольку 
приходилось возить за собой огромную массу запасных частей, подразделения 
ремонтно-восстановительной службы страшно разбухли, им нужна грузоподъемность 
свыше 100 тонн, и все равно они не справляются со своими задачами. К этому 
добавляется нехватка резины и инструментов. Паяльного олова вообще нет, его 
приходится выплавлять по каплям из старых радиаторов. Не лучше и с рессорами. 
Так что не трудно рассчигать, сколько времени армия еще пробудет на колесах.

Вину за нехватку и голод, за потерю и конной тяги, и автомашин, и вообще за 
пребывание армии в котле, за продолжение ее агонии среди снега и руин несет 
вместе с Гитлером Геринг. Офицеры, которые в последние дни прилетали к нам, 
рассказывали, что в ставке фюрера состоялось большое совещание. На нем шла речь 
о дальнейшей судьбе окруженной под Сталинградом армии. Командующие групп армий 
и воздушных флотов Манштейн, Вейхс и Рихтгофен, а также только что назначенный 
на пост начальника генерального штаба сухопутных войск генерал Цейтцлер 
высказались за немедленное отступление на запад и за сражение на прорыв изнутри.
 И только один человек высказался за то, чтобы «выстоять», бросив при этом 
сакраментальную фразу: «Обеспечение 6-й армии беру на себя». Это был Геринг.

Его слово оказалось решающим.


* * *

Борьба ожесточилась.

Сегодня это проявляется не столько в частых пулеметных очередях и винтовочных 
залпах, сколько в пугающем спокойствии, в каком-то скрытом выжидании момента 
для прыжка. Перед нашими тонкими линиями обороны зияют темные провалы кирпичных 
стен и пустых окон цехов. Даже через минные заграждения ощущается какая-то 
неопределенная активность, результаты которой предназначено почувствовать нам. 
Это нечто расплывчатое, оно то прячется за разрушенными стенами, то скрывается 
под завесой хмурого дня, то дает о себе знать завыванием и разрывами снарядов и 
мин, которые целыми веерами падают на припудренные снегом руины. Но эти разряды 
стальной грозы – дело привычное, пусть отнюдь не радостное, но и не особенно 
угнетающее. Подозрительная тишина на позициях противника, в окопах – вот что 
заставляет мысли блуждать в потемках, не давая им зацепиться за что-нибудь 
определенное, вот что скребет по нервам. Скребет, не дает покоя и давит так, 
что рождается только одно желание: лучше лежать там, впереди, под огненным 
дождем, под градом пуль, снарядов, осколков, лишь бы знать, что и откуда грозит.
 Эти минуты и часы ожидания и неизвестности, когда не знаешь, что и когда 
произойдет, да и вообще будет ли, невыносимы и мучительны.

Сегодня мы должны быть начеку.

Осмотрев позиции, вместе с Рембольдом по косым обледенелым ступенькам спускаюсь 
вниз в свой блиндаж. В слабом свете оплывших свеч склонился над папкой с 
бумагами Бергер. При нашем появлении он захлопывает ее.

– Ничего нового. Нам выделена парочка «Э-КА! {30}. Можем садиться есть, 
господин капитан: еду уже принесли.

Из котелка идет дым, мы поскорее присаживаемся. Битки с коричневым картофельным 
пюре нам по вкусу. Не успеваем мы сделать последний глоток, как в дверях 
появляется Берндт. Он улыбается и говорит, что, видно, конина не так уж плоха, 
ему лично она понравилась.

Выясняется, что биточки из конины – начало новой эры в нашем питании. Одну из 
наших обозных лошадок прогнали через мясорубку. Напрасно родные и знакомые 
внушали нам такое отвращение к конине. Должен признаться, я его не чувствую. 
Только Бергера немного начинает мутить, но он тут же проглатывает последний 
кусок конины вместе с остатками былых предрассудков.

Чьи-то громыхающие по лестнице шаги обрывают нашу беседу и рассуждения. Дверь 
открывается: