Эти потери все больше лишают нас активных штыков на переднем крае. Мне 
становится страшно при мысли, что будет дальше. В моем батальоне при всем 
желании больше наскрести ничего нельзя. По распоряжению штаба дивизии – а оно 
очень строгое – я отправил в строй, на передовую, всех, кто только вообще в 
состоянии что-нибудь видеть перед собственным носом и сгибать указательный 
палец правой руки. Вот они скрючились в белых снежных ямах: писаря, санитары, 
счетоводы, маркитанты, ротные связные, парикмахеры и денщики. Давно миновали те 
времена, когда всей этой братии приходилось вести метровые списки личного 
состава, выдавать таблетки, высчитывать полевую надбавку, продавать спиртное и 
ранним утром брить начальство («уголки рта пробрейте три раза! "). Теперь эти 
солдаты, которые до сих пор знали войну лишь на известной дистанции, держат в 
руках автоматы и винтовки, лежат за пулеметами, устройство которых им совсем 
незнакомо. Не нашлось времени даже для самого короткого обучения. На глазах у 
противника им приходится учиться обращаться с огнестрельным оружием и 
взрывчаткой.

Фидлеру – тому легче. Канониры и обозники нашей дивизионной артиллерии стянуты 
в блиндажи около Татарского вала. Там их должны наскоро подучить пехотному бою. 
Так дивизия готовит себе резервы, которые будут подброшены на передовую, лишь 
только призывы о помощи станут особенно настойчивыми. На обучение 
предположительно отведено три недели, а Пауль назначен командиром этого 
сводного подразделения. Я не завидую его временному отдыху от боев, но мне 
очень не хватает его откровенных суждений.

Франц и обер-фельдфебель Рембольд командуют впереди, в окопах. Они хорошо 
справляются со своей задачей, успешно отражают действия русских штурмовых групп 
и атаки, а по ночам минируют подходы. Но пройдет немного времени, и противник 
увидит, что здесь оборону держат саперы, и сделает из этого надлежащие выводы.

Со стрелковыми боеприпасами приходится обращаться бережно. У нас осталось так 
мало патронов, что мне пришлось приказать открывать огонь только в случае атак. 
На все другие цели запрет вести огонь. Последствия не заставили себя долго 
ждать. Сначала время от времени появляются белые русские каски, потом 
становятся видны пригнувшиеся фигуры, и в конце концов на той стороне 
начинается почти беспрепятственное движение. Красноармейцы, уже не пригибаясь, 
совершенно спокойно несут свои донесения в каких-нибудь ста метрах от нас. Они 
только краем глаза поглядывают на дула наших пулеметов. Противник чувствует 
себя уверенно. Только иногда я разрешаю дать очередь. Патроны израсходованы, и 
затем следует длительная огневая пауза. После непрестанного пулеметного 
«таканья» предыдущих недель это производит впечатление паралича. Даже невольно 
удивляешься, почему никто не хочет выяснить причину нашего неожиданного 
«дружелюбия».

У нашей артиллерии тоже сплошной отдых. Перед окружением она ночь за ночью вела 
беспокоящий огонь по русским позициям, выпуская по две тысячи снарядов помимо 
поддержки атак и кроме регулярных огневых налетов по важнейшим объектам. А 
теперь редко-редко услышишь разрыв нашего снаряда и таким образом узнаешь, что 
у нас вообще еще есть орудия крупного калибра. Бывают дни, когда по 
растянувшемуся вдоль Волги городу делается всего какая-нибудь сотня орудийных 
выстрелов. Подавление батарей противника, во множестве окружающих наши блиндажи 
и фасады разбитых домов, по существу, прекратилось. Только на те вражеские 
орудия, которые уж очень досаждают нам, иногда в виде исключения выделяется по 
десять выстрелов. Прежде на такую цель по норме полагалось 240 снарядов, 
меньшее количество считалось бы недостаточным. Но начиная с первых чисел 
декабря наши начальники тылов и артиллерийские командиры стали оперировать 
только начальными цифрами таблицы умножения. Хватит и этого. Должно хватить!

И все-таки держащуюся на волоске полосу обороны надо удерживать. Стреляем 
меньше мы, больше стреляют русские. Кроме потерь от огня дальнобойных батарей и 
железнодорожных орудийных установок, которые накрывают нас своими набитыми 
взрывчаткой стальными «чемоданами», мы несем большие потери и от залпов 
реактивных установок, которых у русских с каждым днем становится все больше. 
Здесь таблицей умножения не отделаешься. Днем и ночью над мертвым городом 
гремит непрерывный салют. Сотни стволов, с предельной точностью нацеленных на 
нас, говорят своим грозным языком, хорошо понятным нашим старым воякам.

Не утешает и взгляд, устремленный в небо. Раньше, бывало, чуть взойдет солнце, 
появляются первые эскадры бомбардировщиков, летит эскадрилья за эскадрильей, 
сменяя друг друга. Впереди, по бокам и сзади – истребители, а в середке – 
пикирующие бомбардировщики. Черный крест нашей авиации господствовал в воздухе, 
облегчая нам бои. Теперь это миновало. Правда, иногда наши самолеты все-таки 
появляются, но базы и аэродромы их далеко на западе. Поэтому большей частью, 
даже когда в небе нет русской авиации, виден лишь одиноко летящий «мессершмитт»,
 или дежурный разведчик, или пикирующий бомбардировщик из Питомника. Но русская 
авиация теперь отсутствует довольно редко. Почти непрерывно в небе висит 
цепочка краснозвездных самолетов: они беспрепятственно разглядывают наши 
позиции и бросают свои бомбы, как на учениях. Ночью над нами кружат 
медлительные бипланы – «швейные машинки» или «кофейные мельницы», как мы их 
называем. В желтом свете повисших на парашютах осветительных ракет они 
сбрасывают на нас свой бомбовый груз. Бомбы небольшие и значительного ущерба не