ругали его, и даже немало, зачастую справедливо. Но мы же в конце концов 
сохраняли верность ему. Присяга есть присяга. А он? Верность – символ чести, 
разве это не относится и к нему? И он запросто хочет вычеркнуть нас из своего 
списка? Разве не отдали мы ему все, что было в наших силах? И вот теперь его 
благодарность! Благодарность фатерланда!

– Безумец! Погубить нас всех!

Вбегает Бергер: я, видно, говорил слишком громко.

– Что случилось, господин капитан?

– Бергер, прорыву крышка. Гитлер приказал оставаться! Ну, теперь видите, что он 
гонит нас на смерть? Это катастрофа, каких еще не бывало!

– Но все еще может поправиться. Ведь фюрер сам очень заинтересован в этом. Не 
бросит же он на произвол судьбы целую армию!

– Бергер, я же говорил вам вчера, что Паулюс и другие генералы за прорыв. А уж 
они-то лучше других знают положение. Почему же он не слушает их? Не дурачки же 
они!

– Не беспокойтесь, фюрер знает, что делает! Наверно, на восток двигается целая 
армия, чтобы выручить нас.

– Это почти исключено. Сможем ли мы так долго ждать? Вот в чем вопрос. 
Подумайте о снабжении, о нашей собственной боеспособности. Дальше: кто создаст 
новый фронт между Серафимовичем и калмыцкой степью? Ведь там же зияет огромная 
дыра. Кто-нибудь да должен остановить наконец русское наступление! И еще: 
имеются ли в наличии достаточные силы для наступления с целью нашего 
деблокирования? Бергер, будьте честны, ведь вы тоже не верите в это! Откуда им 
вдруг взяться? Нет, нет, Бергер, это беда!

– Все верно, господин капитан. Но если бы не было никакой возможности помочь 
нам, зачем бы фюрер оставил нас здесь?

– Да ради своего престижа, и только! Он слишком широко раскрыл свой рот на 
Сталинград. А теперь ему нельзя назад, чтобы не стать посмешищем. Он хочет 
удержаться здесь любой ценой.

– Но ведь Паулюс остался здесь. А если бы дело было так безнадежно, он бы 
радировал ОКВ.

– Бергер, дорогой, ведь это бесцельно! Паулюс уже это делал. Если что и может 
помочь нам, так это собственная решимость, собственные силы. Паулюс должен 
действовать сам!


* * *

Постепенно в моем блиндаже темнеет. Слабый свет проникает сюда снаружи, 
окутывая грани и углы так, что предметы теряют свои очертания. Глаз 
воспринимает только переход от мышино-серых тонов к сплошной темноте. С 
сумерками приходит и благотворный покой. Сон клонит к койке. Прилив мыслей 
постепенно спадает, наступает отлив. Еще несколько небольших волн, и вот уже 
нет прибойной пены.

Да, я всего лишь песчинка в огромных песочных часах, которые все время 
переворачивают вверх дном. И меня вместе с ними. Ничего не могу поделать. Хочу 
я или нет, согласен я или протестую, – остановить это движение не в моих силах. 
Так что же, смириться? И пусть здесь, в Сталинграде, песочные часы останутся 
навсегда неподвижными и песчинки прекратят свою жизнь?

Но что значит мое мнение? Чего оно стоит? Кто спрашивает, хочу ли я вернуться 
домой или навсегда остаться здесь, на берегу Волги? Найдется ли через несколько 
недель, когда настанет и мой черед, еще кто-нибудь, кто напишет моей жене, что 
я погиб здесь, в Сталинграде?

Или же после многолетнего ожидания она так и унесет с собой в могилу муку 
неизвестности?

От таких мыслей я чувствую себя совсем разбитым, больным, слабым, бессильным. И 
все-таки я тоже несу какую-то долю вины. Не знаю, откуда приходит ко мне это 
чувство. Действительно, я не могу ничего изменить, для этого я слишком малая 
песчинка. Но чувство вины уже не покидает меня, я упрекаю себя в том, что 
слишком мало, нет, ничего не сделал, чтобы уберечь свою жену от слез. И мать 
тоже будет убиваться. После смерти отца мои успехи, моя радость и мое счастье 
стали смыслом всей ее жизни: ведь я ее единственный сын. Без меня она зачахнет. 
В свой смертный час она проклянет судьбу, постигшую ее. И во множестве других 
семей будет то же самое. Ведь 6-я армия велика, родных у солдат еще больше.