место, где лежит его убитый мотоциклист. Прощаемся.

Снаружи меня уже ждут мои спутники. Ночная темнота сменилась рассветными 
сумерками. Все вокруг призрачно. Каждый квадратный метр земли словно перепахан: 
насколько хватает глаз, сплошные воронки от бомб, снарядов и мин. Здесь – 
уцелевший угол дома, там – спуск в подвал. А между ними, как огромные пальцы, 
указывающие в небо, торчат печные трубы. Картину дополняют дымящиеся груды 
щебня. Зловоние.

Спешим укрыться впереди в узкой балке. Навстречу нам тянутся легкораненые. Путь 
нам пересекают солдаты, идущие на минометные позиции в стороне. Тащат снаряды, 
мины, ящики с патронами Снаряды рвутся спереди и позади нас, справа, слева 
Каждые пять метров залегаем и слышим, как над головой свистят осколки. За время 
боев в этом городе в нас развились новые качества. Мы научились тому, что нам 
совсем не требовалось во Франции: бросаться на землю в нужный момент – ни 
секундой раньше, ни секундой позже, видеть сквозь каменную стену, не притаилась 
ли за ней опасность. Новичок, впервые попадающий здесь на передовую, даже и 
привыкнуть не успевает – время для обучения слишком коротко: не успеешь 
оглянуться, и тебя уж нет. Старики, те, кто под Сталинградом с самого начала, 
приспособились к этой необычной войне, которую до нас не испытывал на себе 
немецкий солдат.

А разве сравнишь офицеров нашей дивизии, какими они были еще полгода назад! Это 
был, за редким исключением, вполне определенный тип офицера, созданный 
воспитанием и опытом. Сегодня все по-иному. Война в разрушенном городе, 
беспрерывно длящийся бой, колоссальные потери – все это изменило людей. Их 
общая черта теперь – отвращение к приказам, требующим новых жертв. Но одни 
достаточно огрубели, чтобы, не задумываясь, отдавать и выполнять любые приказы, 
а другие прикладываются к бутылке, чтобы хоть на время заглушить свою совесть. 
Такие офицеры после неудачного наступления совершенно теряются, а первые с 
видимым безразличием регистрируют потери и переходят к текущим делам.

Однако такое поведение обманчиво. За фасадом невозмутимого спокойствия они тоже 
скрывают легкую судорогу, сдавливающую им горло, когда от целой роты назад 
возвращается лишь половина. Но они хотят сохранить выдержку во что бы то ни 
стало. Никто не должен замечать их внутренней борьбы. Они видят устремленные на 
себя глаза солдат и говорят себе: не поддаваться безнадежности! Среди таких мы 
видим и слепых приверженцев Гитлера; для них любой приказ мудр и хорош, потому 
что отдан свыше и отвечает воле их фюрера. Они не отягощают себя мыслями.

Но другие – а их с каждым днем все больше начинают задумываться. Они видят, как 
вперед бросают одну за другой танковые и пехотные дивизии и как эти дивизии 
вскоре превращаются в груду металла и шлака, в горы трупов. Они видят, как 
постепенно падает боеспособность войск. И они задают себе вопрос: к чему эта 
мясорубка? Они спрашивают себя: ради чего здесь принесено в жертву столько 
людей? Но на свои вопросы они не могут получить разумного ответа, а потому лишь 
беспомощно разводят руками и только стараются по возможности сохранить своих 
солдат, чуточку продлить им жизнь. Иногда это выглядит страхом, иногда 
трусостью, но коренится гораздо глубже. Они не дают водить себя за нос. Среди 
этой группы офицеров встречаются и такие, что не задают подобных вопросов: с 
них сошел лак многолетнего воспитания и они просто трусят, не заходя в своих 
мыслях так далеко, как другие. Правда, таких немного, но сбрасывать со счетов 
их нельзя.

Так или иначе, о единстве поведения офицеров-фронтовиков здесь говорить уже не 
приходится. Как за эти месяцы стала иной вся армия, так и в ее офицерском 
корпусе – от командующего до последнего командира взвода – возник теперь 
внутренний кризис, исход которого предвидеть пока невозможно.

Смотрю на часы. Уже около четырех. Перед нами указанное место встречи: 
небольшая башня метров пять высоты. Впрочем, такой она была еще три дня назад. 
Теперь это только куча битого кирпича. Прибыли все командиры подразделений. Но 
осмотреть отсюда местность мы не можем: башня разрушена Значит, надо 
приблизиться вплотную к цеху. Назначаем новый район сбора, рассредоточиваемся, 
двигаемся

Уже стало неуютно светло. Кажется, орудийные расчеты русских уже позавтракали: 
нам то и дело приходится бросаться на землю, воздух полон пепла. Едва успеваем 
переводить дух. Но не лежать же до бесконечности! Дальше, дальше! Здесь нет ни 
одного пятачка, где можно считать себя вне опасности. У железнодорожного 
полотна здороваюсь с командиром расположенного здесь пехотного батальона. 
Бросок – и насыпь уже позади. Теперь только преодолеть асфальтированную улицу с 
разбитыми трамвайными вагонами. Через перекопанные дороги и валяющиеся на земле 
куски железной кровли, через облако огня и пыли бегу дальше. Еще несколько 
метров! Добежал! Едва переводя дыхание, прижимаюсь к уцелевшему фасаду, 
оглядываюсь назад. Приближаются остальные: они крадутся по местности, как 
вспугнутые полевые мыши. А над всем этим – невинная улыбка ребенка, пристально 
глядящего на меня со снимка на разрушенной стене первого этажа. Невольно 
вспоминаю о своем доме, о немецких городах. Что будет с ними? Первые бомбы уже 
обрушились на них. Неужели и там будет так же, как здесь?