Саперный батальон меньше всего подходил для этого. Вечно приданный другим 
частям, на дни и недели подчиненный другим командирам, разбитый на группы и 
команды, он практически оказывался сосредоточенным в моих руках только тогда, 
когда мы наступали целиком или занимали оборону, как это было на территории 
завода. Но мысль восстать против приказа не приходила мне тогда в голову. Да 
тогда ее и не могло быть, ибо, несмотря на некоторые сомнения, я всего еще три 
месяца назад гнался за победой. А потом для нашего батальона уже стало слишком 
поздно. После Рождества только пехота могла прекратить ставшее безнадежным 
сражение. Но она не сделала этого. Ее командиры упорствовали в своем 
повиновении, словно нет на свете ничего более естественного, чем заставить 
истечь кровью целые полки, даже не спрашивая о смысле этого жертвоприношения. 
Лишенные чувства ответственности, офицеры превратились в орудие слепой силы 
самоуничтожения.

Но действовал бы я сам иначе, будучи пехотным командиром? Вероятно, тоже нет. Я 
бы точно так же, как и они, не зная ни минуты отдыха, выполнял приказы, давал 
распоряжения, штопал прорехи, укреплял позиции, звонил по телефону, велел 
устанавливать мины и проволочные заграждения и защищал подвал. И мозг бы мой 
все время сверлила одна и та же мысль: «Что сделают с нами те, там, когда мы 
выстрелим свой последний патрон? " И все время отвечал бы себе одно и то же: 
«Нечего тебе спрашивать, посмотри-ка лучше на этот завод, тогда поймешь, что 
нас ожидает! " А если бы кто-нибудь стал втолковывать мне другое, я сказал бы 
ему: «Я тоже хочу жить, а потому убирайся и оставь меня в покое! " Именно так 
оно и было бы, не надо себя обманывать.

Издали все выглядит по-иному, даже с «Цветочного горшках». Вот я сидел там, 
грозил кулаком в кармане. Тщетно ждал, но ничего так и не произошло, и тогда, 
чтобы заглушить совесть, я решил быть с солдатами до конца. Хотел разделить с 
ними их судьбу, все равно какой бы она ни оказалась, пусть даже смерть, все 
равно ничего другого мы уже не ждали. И это было бы лучшим выходом – погибнуть 
у стен огромного города, где уже лежали другие. Но даже этого мне не было дано. 
Мой генерал спалил в огне всю дивизию и тем выполнил свою задачу. 
Расформирование разгромленной дивизии явилось логическим следствием, и конец 
битвы мне пришлось пережить вместе с осколочными группами чужих частей.

Но ведь когда в конце января я занимал позиции у Царицы, была же у меня 
все-таки возможность в предпоследние часы действовать так, как должен был, по 
моему мнению, поступить пехотный командир. Я мог почетно капитулировать и по 
крайней мере хоть на этом клочке земли прекратить кровопролитие. Должен честно 
сказать: будь жив еще мой старый батальон, никакая присяга, никакие приказы не 
остановили бы меня перед тем, чтобы в полном составе походным строем 
отправиться в плен. Но боевая группа, к которой я принадлежал, была невероятно 
пестрой не только по номерам частей, из которых ее наспех сформировали, но и по 
своему отношению к Гитлеру и к битве в котле. Здесь было немало фанатичных 
нацистов, которых приходилось остерегаться. Сотни честных солдат, которые 
самовольно закончили для себя войну, уже валялись в снегу, расстрелянные за 
трусость по приговору военно-полевого суда. Я не хотел оказаться в их числе. 
Моя смерть не принесла бы никому пользы. Несмотря на все меры немецкого 
командования, стрелка часов уже вплотную подходила к двенадцати, разложение 
войск усиливалось. Еще два-три дня – и занавес падет. Поэтому так или иначе 
было уже поздно частичной капитуляцией дать толчок к полному прекращению боев. 
Единственное, что мне оставалось, – позаботиться о солдатах, оградить их от 
бессмысленных приказов и уберечь от полевой жандармерии. При этом я и мои 
адъютанты закрывали глаза, когда отдельные солдаты сами прекращали 
сопротивление и переходили линию фронта. Вот что вспоминается мне сейчас, в 
поезде. Вот тот итог, который я подвожу. Но положа руку на сердце я не могу 
сказать, что он сбалансирован. Пусть будет тысяча причин и оправданий, ясно 
одно: вина моя перед своими солдатами огромна. И эта вина гнетет меня. Сам я, 
если можно сказать, выбросился на парашюте из горящего самолета, а весь 
остальной экипаж погиб. Найду ли я под ногами твердую почву, пока еще 
неизвестно. Но когда я покину эту страну, навсегда оставив мой батальон лежать 
в ее земле, я больше не стану молчать! Я скажу сыновьям моих солдат, за что 
погибли их отцы! Открыть глаза молодежи, не допустить повторения, предостеречь 
от Третьей Пунической войны{42}, – вот что должно стать моей задачей! И только 
если мне удастся это, я почувствую себя в своей шкуре немного лучше. Но до 
этого еще долгий путь. Ведь пока еще я военнопленный, которому положены молчать,
 пока говорят пушки.


* * *

Зима близится к концу и в лагере № 27. По широкой лагерной улице взад-вперед 
прогуливаются пленные генералы и старшие офицеры, другие стоят небольшими 
группами. Хотя со времени капитуляции 6-й армии прошло уже порядочно времени, 
Сталинград все еще остается главной темой наших разговоров. В противоположность 
военнопленным с других участков Восточного фронта многие офицеры 6-й армии 
стали ожесточенными противниками нацистского режима. Мы излечились от пустых 
фраз. Ведь мы совершили сальто-мортале с трапеции под куполом цирка, большая 
часть разбилась при падении, но остальные – в том числе мы – упали в 
спасительную сетку. Здесь, в Красногорске, небольшом подмосковном городе, мы