главнокомандующего вермахтом и полевого бивуака на камнях; в довершение все это 
сдабривалось парой сентиментальных солдатских песен. Предостаточно, чтобы 
сочинять фронтовые репортажи и толстые романы и воздействовать на слезные 
железы людей в тылу! Ведь люди стали менее разборчивы и воспринимали 
подсовываемые им вымыслы как гимн „фронтовому товариществу“. Что и требовалось! 
На полях сражений гибли целые контингенты двух десятилетий, а все изображалось 
так, как не бывало и не могло быть в действительности. Внушалось ложное 
представление о силе: народ должен был верить этому и воевать упорнее.

Так средний немец всю жизнь верно и браво довольствовался иллюзией 
«товарищества» – сначала детского, потом школьного, а затем фронтового. А 
кончалось дело песенкой «Имел я камрада». Итак, «С нами бог – за короля и 
отечество!"; „С нами бог – за фюрера, народ и рейх!". Хваленое „товарищество“ 
превратилось в обрамление „геройской смерти“, поглотившей во цвете лет не одно 
поколение германской молодежи. Это „фронтовое товарищество“ стало, так сказать, 
золотым обрезом миллионов открыток с извещениями о смерти. И никто не хотел 
видеть, что сумма мелких внешних примет «товарищества“ далеко еще не создает 
товарищества настоящего. Вероятно, требовалось новое мировоззрение, чтобы на 
основе общих интересов и высокой цели родилось такое подлинное товарищество.

Закуривая новую сигарету, бросаю взгляд вниз. Там сидят трое моих спутников. 
Они явно заняты сейчас пунктом 7 из заповедей моего старого командира – 
самовосхвалением. Разглагольствует низенький майор-пехотинец:

– Спайка в моем батальоне была первый сорт! В предпоследнюю неделю – мы были 
тогда в районе Воропоново – являются ко мне двое солдат и просят послать их в 
дивизионный тыл. Ну, вы понимаете: организовать чего-нибудь. Я, конечно, не 
против. Вечером оба возвращаются с полными руками, притащили хлеб, сигареты. 
Откуда они взяли – мне все равно. Но вот что самое главное, из-за чего я всю 
эту историю рассказываю. Один лезет в карман и кладет на стол две пачки сигарет 
«Юно» – как раз те, что я курю, а у меня их давно не было. Представляете себе, 
в тогдашнем нашем положении! Господа, не скрою, я был по-настоящему тронут. 
Разве это не то товарищество, о котором в книгах пишут? Такого нигде больше не 
сыщешь!


* * *

С момента нашего отъезда прошла неделя. Поезд все идет через белые степи, через 
занесенные снегом леса; мелькают телеграфные столбы, остаются позади города и 
деревни, состав останавливается лишь изредка. В нашем купе стало спокойнее. 
Смолкли разговоры в нейтральной полосе между рухнувшим фронтом недавнего 
прошлого и колючей проволокой ближайшего будущего. Мы перестали просто 
нанизывать дни и события. Настало время осмыслить свое собственное место в этой 
битве, осознать, что делал ты правильно или неправильно и чем это оправдывалось.


Надо разобраться в собственных мыслях. Есть много вопросов, которые требуют и 
от меня ясного и окончательного ответа, но один волнует особенно сильно, не 
дает покоя. Как же могло случиться, что я сражался до конца, что стоял до 
последнего, хотя мне уже давно стала ясна вся бессмысленность нашего понимания 
долга?

Впервые этот вопрос встал передо мной, когда в начале января была разбита 79-я 
пехотная дивизия И номер ее был стерт с генштабистских карт. Ведь на территории 
завода вырос не только символический! невидимый крест над могилой дивизии, нет, 
рядом ним стоял крест поменьше, но настоящий – над могилой моих солдат, 
погибших там. И помимо собственной воли то, что я смутно начал понимать в те 
первые дни нового года, теперь превратилось во мне в неопровержимую 
уверенность: нет, я не могу снять с себя вину за то, что вел на гибель целый 
батальон. Несмотря на все сомнения, вопреки своему разумению я в конце концов 
всегда лишь отвечал «Яволь!", когда надо было выполнять далекие от реальности 
приказы и бросать мои роты в кровопролитные бои. Конечно, я и сам шел с 
солдатами, когда дело бывало дрянь, я тоже рисковал своей жизнью, как и другие. 
Но ведь тем самым я подавал им пример, а он оказался роковым для семисот из них.
 Смотрите, мол, какой я лихой офицер: где я – там победа, где я – там знамя, 
вокруг которого вы должны сплотиться! И они шли за мной. Все в Сталинграде шли 
за кем-нибудь: Паулюс – за ОКХ, генералы – за своим командующим армией, я – за 
своим командиром дивизии, а солдаты – за мной. Они шли за мной от позиции к 
позиции, от цеха к цеху, пока от сильного батальона не осталась жалкая горстка. 
Их гнали в бой, их гнали на смерть. И я тоже виновен в том, как и мой командир 
дивизии! Может быть, не в такой степени, но семьсот убитых и искалеченных 
неотступно глядят на меня, лишь только закрою глаза. Они спрашивают: а ты? Мы 
все равнялись на тебя, ты приказывал, куда нам идти, ты был с нами и ты не 
можешь скрыться от нас просто так, словно никогда не бывало „Красного Октября“! 
Что мне ответить им? Им и самому себе? Все, что я могу сказать, весит мало: в 
сравнении с семьюстами погибших и искалеченных это ничто.

Да, я с самого начала стоял за прорыв, пытался убедить генерала, но это не 
снимает с меня вины. Все это одни слова. Я должен был действовать. Но как?