раны, то визави считает каждый визит поездного врача ловким пропагандистским 
трюком. Для большинства пассажиров нашего поезда теперь уже ясно, что в 
минувшем году вермахт «перехватил», что поставленные цели в сравнении с нашими 
силами были, скажем мы, чрезмерны. Но находятся и такие, кто все еще считает 
Урал достижимой целью. В то время как я шутя высказываю желание пробыть в нашем 
поезде подольше, двое офицеров уже разрабатывают первый план побега. Во всяком 
случае мы, несколько майоров в одном купе, уже через четыре дня так далеко 
разошлись друг с другом, что трезво констатируем: наши взгляды привести к 
общему знаменателю невозможно. Впрочем, нам еще не раз придется поговорить на 
эту тему. Времени у нас хватит.


* * *

Длинная лента железнодорожных путей удерживает нас еще много дней. Под 
монотонный перестук колес лучше всего лежать вытянувшись на полке и следить за 
клубами сизого дыма сигареты. Передо мной проходит пережитое. Быстро и 
расплывчато – былые годы; медленно и с резкими контурами – последние месяцы, 
окружение, сопротивление, «последний патрон» и последний удар, от которого я 
уже не смог защититься. Да, почти чудо, что мне удалось выбраться живым из 
котла смерти.

Но удивительно и то, что все мы так долго и едино сопротивлялись. Вдвойне 
удивительно, когда смотрю на своих товарищей по купе. Нет, я ничего не имею 
против них лично, против их мыслей, против известных вариантов в восприятии и 
понимании вещей – на то у каждого собственная голова на плечах. Но у нас так 
мало общего в цели и желаниях, что невольно начинаешь сомневаться, а существует 
ли вообще это столь хваленое «фронтовое товарищество».

Начинаешь задумываться глубже и вспоминаешь о наемных солдатах Фрундсберга и 
Валленштейна{39}, а потом задаешь себе вопрос: что, собственно, связывает 
отдающего приказ офицера и солдата? Только совместно данная присяга? Нет, ведь 
она принесена ими на верность одной-единственной личности – Гитлеру, а не 
народу. Уже только это одно требовало выразить собственную точку зрения, вело к 
возникновению различных мнений и даже оппозиции, так как каждый вкладывал в 
присягу различный смысл. Но тут пришли успехи в Польше, на севере и западе 
Европы, позади остались многие сотни километров, пройденные офицерами вместе с 
солдатами; и, глядя друг на друга, они знали, что каждый из них в одно и то же 
время обливался потом, дрожал и чертыхался, когда они совершали бросок, вели 
огонь, искали укрытия. Это сблизило их. Кто-то произнес слово «товарищество», 
его подхватил хор голосов, и вскоре оно уже звучало из всех репродукторов, 
печаталось жирным шрифтом во всех газетах, но каждый понимал его по-разному, 
ибо общности цели не было.

Если полистать в книге германской истории, такую общую цель можно в виде 
исключения найти лишь в тех битвах, в которых борьба шла за свободу целых 
народов. Вот почему вплоть до наших дней не померкли имена Арминия, принца 
Евгения Савойского{40} и Блюхера.

Целая куча писателей приложила после первой мировой войны свою руку к тому, 
чтобы извратить понятия. И они добились успеха в этом, отрицать нельзя. Капля 
камень точит. Вот почему мы восприняли войну как «крещение сталью», по шаблону 
Юнгера, и «фронтовое товарищество», по шаблону Двингера{41}. Все наши 
переживания были норматизованы, а сами мы этого не сознавали. Больше того, мы 
насильно втискивали упрямую действительность в школьную форму своих 
представлений. Мы совали своим солдатам фальшивую монету, а говорили им, что 
это золото. Но мы и сами верили в то, что говорили, и нас в общем и целом 
считали честными маклерами. И все-таки я уже давно должен был бы задуматься над 
смыслом этого многократно превозносимого «фронтового товарищества»!

Мне вспомнился мой первый командир военных лет, я служил под его началом в 1939 
году. Это был человек строгих правил. В нравственно скудной атмосфере он 
старался сохранить моральный облик и твердо держал в своих руках бразды 
воспитания офицеров. Вот десять пороков, о которых он напоминал нам изо дня в 
день, стремясь истребить их любой ценой: «пьянство, обжорство, курение, 
халатность, любовь к полным женщинам, самообогащение, самовосхваление, 
обожествление „Э-КА“, мечта об отпуске и езда налево». Тогда мы смеялись над 
этим, считали его упреки преувеличенными, а все вместе взятое – чудачеством. Но 
это было нечто большее, чем причуда. С одной стороны, в словах его было зерно 
истины, а. с другой – они могли бы послужить хотя бы поводом для разговора о 
товариществе.

Ведь понятие «товарищество» солдаты и офицеры всех чинов сводили к дюжине пива, 
«организованному» молочному поросенку и разделенной на всех пачке сигарет. Они 
называли себя камрадами, а на самом деле были в лучшем случае игроками одной 
команды, готовыми всегда пустить в ход локти, когда дело касалось их личной 
выгоды, карьеры или второй половины десяти командирских заповедей. Но «верный 
старый камрад» был опоэтизирован придворными одописцами и военными 
корреспондентами, для чего им вполне хватало таких выражений, как «Пауль, ты 
стреляй, а я прыгну», хором провозглашенного «ура! " в честь верховного